«Высокая скорость непременно должна вызвать у пассажиров болезнь головного мозга, своего рода Delirium Furiosum. И если пассажиры не боятся этой страшной опасности, то государство должно, по меньшей мере, оградить от нее сторонних наблюдателей, поскольку в противном случае у них при виде быстро мчащегося поезда проявится та же болезнь головного мозга. Поэтому крайне необходимо обнести железнодорожные станции с обеих сторон высоким дощатым забором».

ЛОШАДИНЫЕ И ПАРОВЫЕ

     Когда  вы,  прибыв из  лесов  за Лугой  или  с  Карельского  перешейка,
вылетаете из электрички и мчитесь в очередь на какой-нибудь 49-й автобус или
на   станцию  метро  "Балтийская",  ваши   легкие  впитывают  первые  глотки
городского воздуха, а ваш нос ощущает, что воздух этот -- далеко не тот, что
в лесу.

     Чем пахнет он, воздух Ленинграда?
     Ну, химики сказали бы, что этот запах сложен: в нем множество составных
элементов.  Но  нос  --  лучший  химик:  множество  их или не  множество  --
ленинградская улица  1969  года пахнет прежде  всего бензином. Автомобильным
выхлопом. Остальное -- детали.

     Когда, вплоть до самого 1917 года  (да ведь, пожалуй,  даже  и позднее,
примерно до конца нэпа),  человек приезжал с дачи или из деревни в Петербург
(а потом -- в Петроград,  а впоследствии и в молодой Ленинград) и,  выйдя на
площадь,  скажем  --  перед   тогдашним  Царскосельским  (теперь  Витебским)
вокзалом, принюхивался  к  атмосфере  Питера, ему  сразу  же  шибало  в  нос
устоявшимся, двухвековым духом конского навоза. Так сказать лошадиной силой.
...
... Лето,  окна  -- нараспашку,  ветер шевелит  легкие
занавески  в них. Ваша жена начинает утреннюю приборку. И сразу же: "Ну, это
безобразие! Ну как тут сохранишь полировку? Смотри: вчера только вытирала, а
сегодня?.."
     Вы видите  тряпку. На тряпке -- городская свирепая пыль.  Мышино-серые,
угольно-черные,  темно-коричневые  пятна.  Возьмите  микроскоп  и  изучайте:
сегодняшняя наша пыль состоит на какую-то долю из  очень мелкого песка, а на
большую   --  из   частиц  каменного   угля   и  копоти.   Это  минеральная,
неорганическая пыль. Не удивлюсь, если исследование обнаружит в ней и металл
-- то, что вчера еще было частью  трамвайных колес, рельсов, трущихся частей
автомобильных шасси... Всякую ржавчину...
     А когда мне было десять, и пятнадцать, и семнадцать лет и когда летом в
доме открывали форточки, а час спустя я подходил к  роялю  или к зеркальному
трюмо со столиком, -- их лаковая поверхность была тоже покрыта хорошим слоем
пыли.  Но  какой? Нежной, канареечно-желтой. И  если бы вы подвергли ту пыль
химическому анализу, вы  бы обнаружили, что  на  90 процентов она состоит из
органического вещества.
     Из растертого в тончайший порошок обычного конского навоза.
...
     Откуда же он брался в городе?
     Сейчас разъясню.
     Выйдя  сегодня  из  дверей  вокзала на  улицу, вы слышите  прежде всего
рычание всевозможных моторов.  Шуршат шины. Подвывает  на завороте  или  при
торможении трамвай. Многим  кажется,  что шума на наших  улицах -- более чем
достаточно.  Уж во  всяком  случае  --  наверняка  в десять раз больше,  чем
пятьдесят или шестьдесят лет назад.
     А теперь расскажу вам такую историю.  Году в четырнадцатом, весной, мне
как-то пришлось поехать к  одному  моему однокласснику, жившему в  Юкках. ...
     Поехали мы туда с ночевкой, в субботу, чтобы провести там  и воскресный
день.  Перед  сном,  теплым,  но  еще темноватым  вешним  вечером,  мы вышли
подышать на крыльцо.
     Вокруг  стояла  глубокая,  спокойная  тишина:  речку  к  ночи  схватило
морозом, ветра не было... Чему же шуметь?
     И все же, когда мы тихо постояли на  крылечке, до нас стало  доноситься
откуда-то издали непонятное тяжкое рычанье. Чем дольше мы  молчали, тем  оно
становилось  явственней: не  то грохот отдаленного водопада, не  то  могучий
прибой,  бьющийся за  горизонтом  о  нависшие  над  морем  "скалы  грозные".
Какой-то  стихийный  гул,  сосредоточенный  в  юго-западной  части небесного
свода.
     Я прислушивался не  без некоторого смущения;  мой друг -- хозяин  -- не
обращал на шум ни малейшего внимания.
     -- Слушай, а что это там рычит так? -- наконец не утерпел я.
     --  Вот  это?  Так:  "у-у-у-у"? Да  Петербург.  Это, когда тихо, всегда
слышно...  Ну как  -- почему?  Время же  позднее, ломовики  теперь  как  раз
порожняком домой гонят. Ты же знаешь, какие у них колеса...  Обиты шинами по
вершку толщиной, дуют по  булыге  рысцой... Вот и грохочут. Петербург, брат,
-- это, знаешь...
     В 1900  году в Петербурге  ломовых  извозчиков  числилось 26485. В 1913
году их число выросло вдвое. Более двухсот тысяч пудовых колес, перескакивая
по мостовой с одного гранитного  обломка на другой, издавали грохот, который
словами не  изобразить:  где-нибудь на бойкой  боковой  улице, возле Сенного
рынка, у больших мостов, он мог оглушить непривычного человека.
     А  кроме  "ломовиков"  с их  громадными "качками",  с  колесами  в рост
невысокого мужчины, с  дугами толщиной  в  мужскую ногу, с  конями-битюгами,
важно шествовавшими на мохнатых, обросших по "щеткам" длинной шерстью ногах,
--  кроме  них в  городе  (в  1900 году) плелись,  неслись,  дребезжали  еще
пятнадцать тысяч  "легковых дрожек" --  "ванек". Их доля  в общем шуме  была
сравнительно  ничтожной.  Но  каждый  "ванька"  похлестывал  кнутиком   свою
лошаденку. В тринадцатом, предвоенном году их было, по моему впечатлению, на
глаз не  менее двадцати тысяч --  плюс  к тем  могучим битюгам.  И  все  эти
десятки тысяч  коней, коняг,  кляч, кровных жеребцов оставляли  на  мостовых
следы своего существования. Утром и вечером, днем и до глубокой ночи.
     Вот поэтому-то Петербург моей юности  и благоухал на всех своих улицах,
особенно  в жаркие сухие дни, высушенным на  солнце, растолченным в порошок,
вздымаемым даже легким ветерком в пыльные желтые вихри лошадиным навозом.
...
А солнце палит, и по обеим  набережным  канала, не останавливаясь ни на
миг, грохочут, как идолы, могучие колеса ломовиков, везут мешки муки, рояли,
какие-то колоссальные шестерни,  жернова,  булыгу, песок, гигантские катушки
кабеля,  что-то запакованное,  затюкованное, стоящее сотни, тысячи, миллионы
рублей. И  над  каналом  стоит никогда, кроме как в  ненастье,  не спадающее
облако  сухой пыли,  навозной и угольной.
...
Когда  мы вышли на солнечную,  весело пахнущую  грязной водой и конским
навозом Фонтанку...