Гипербола (в литературе, риторике)

Гипербола (греч. hyperbole — избыток, преувеличение; от hyper — через, сверх и bole — бросок, метание) — стилистическая фигура явного и намеренного преувеличения, с целью усиления выразительности и подчёркивания сказанной мысли, например «я говорил это тысячу раз» или «нам еды на полгода хватит».

Язык, как явление, часто использует одни и те же слова для обозначения различных понятий. Термин «гипербола» был введён в научный обиход древнегреческим математиком Аполлонием Пергским. Но если в математике слово «гипербола» используют в его первоначальном греческом значении, то средневековый латинский вариант этого слова — hyperbole — с ХIII века стал использоваться для обозначения стилистического и риторического приема чрезмерного преувеличения каких-либо свойств изображаемого предмета, явления и т.д., с целью усиления впечатления.

В стилистике гипербола используется с целью усилить выразительность речи. У этого слова есть антоним — литота (см.), то есть намеренное преуменьшение (мальчик с пальчик, мужичок с ноготок, дюймовочка). И есть синоним — преувеличение.

Гипербола — образное выражение, содержащее непомерное преувеличение размера, силы, значения какого-либо предмета, явления. Например: «В сто сорок солнц закат пылал» (Маяковский). Используется гипербола для усиления эмоционального воздействия на читателя, а также для того, чтобы ярче выделить в изображаемом явлении те или иные стороны. Например: «И ядрам пролетать мешала гора кровавых тел» (М.Ю. Лермонтов). Или у Н.В. Гоголя: «Шаровары, шириной в Черное море»; «Рот величиной в арку Главного штаба». Наибольшую роль гипербола приобретает в сатире. Гипербола может быть идеализирующей и уничтожающей.

Гипербола проявлялась в человеческом мышлении и сознании с первобытного строя. Мышление первобытных людей, несомненно, сильно отличалось в своих особенностях от мышления людей цивилизованных.

Важная особенность первобытнообщинного сознания заключалась также в том, что в нем еще не было расчлененности реально существующего и фантастического. Первобытные охотники не только высоко ценили в явлениях каждого рода наиболее полно­ценных и мощных его представителей — его родоначальников и управителей, и не только одушевляли их в своем воображении; они вместе с тем наивно и бессознательно преувеличивали их физические размеры, их силу, ум, хитрость, ловкость и т. п. Они мыслили, но принципу гиперболы, переходящей в фантастику. Это было неизбежным следствием зависимости первобытных людей от сил природы, непонимания ими закономерностей ее жизни, неспособности овладеть этими закономерностями и вытекающих из всего этого чувств страха, зависимости, беззащитности или же удивления, преклонения, благодарности.

Тейлор приводит к этому утверждению несколко примеров. Так, он цитирует вы­сказывание одного миссионера о взглядах североамериканских ин­дейцев: «Они говорят... что все животные каждого вида имеют старшего брата, который служит как бы началом и корнем всех других особей; этот старший брат удивительно силен и велик. Старший брат бобров, говорили они мне, может быть величиной с нашу хижину». Или: «царем» змей, в воображении негров Юго-Западной Африки, «было громадное чудовище, превосходящее их всех величиной и считавшееся как бы прародителем их». Тейлор ссылается и на первобытные верования, отразившиеся и в стaринных русских сказках, согласно которым «на острове Буяне» «живет змея, старейшая из всех змей, вещий ворон — старший брат всех воронов. Птица, самая большая и старая из всех птиц, с железным клювом и медными когтями, и Пчелиная матка, старейшая из пчел».

Таким образом, мышление первобытных людей обладало целым рядом существенных особенностей, взаимодействующих и взаимопроникающих, составляющих вместе своеобразную форму развития общественного сознания. Это было мышление родовыми представлениями, для которого весь мир являл собой отношения отдельных родов одушевленных существ; причем каждый такой род во всем его множестве представлялся вместе с тем в одном существе, своем предке и вожаке, отличавшемся огромной величиной, силой, мудростью. Основной чертой такого мышления была, следовательно, анимизация и гиперболизация родовых свойств явлений природы. В этом проявляется не просто интерес к характерному и типическому и жизненному стремлению к его эмоциональному осмыслению и вытекающему отсюда преувеличению каких-то его свойств. На современном языке это можно назвать эмоционально-гиперболизирующей типизацией существенных свойств явлений природы

Создавая предметный «мир» своего эпического произведения для наиболее совершенного выражения его содержания, писатель может не нарушать при этом внешних соразмерностей изображае­мой жизни — не преувеличивать реальных возможностей в масшта­бах событий, в результатах действий персонажей, в напряженности их переживаний, в пропорциях их портретных и бытовых деталей. Но он может творить и иначе — создавать гиперболические сочета­ния предметных деталей (сюжетных, психологических, портретно-бытовых). Он может доходить до большой степени гиперболизма изображения или даже выходить в нем за пределы реальных воз­можностей действительности, создавая образы фантастические. Писатели, создающие произведения с героической, романтической, сатирической направленностью, часто прибегают к фантастике. Это — фантастика творческая, фантастика эпической художественной формы в её предметности. Она создается для придания форме произведения высокой степени эмоциональной экспрессивности, в ней может выражаться идейное содержание, отражающее вполне реальные общественно-исторические характерности жизни при вполне реальном их осмыслении. Таковы русские былины, ранние романы Гюго, «Путешествия Гулливера» Свифта, «Доктор Фаустус» Т. Манна и т. п.