Когда Власов развернул свою предательскую деятельность и стал организовывать так называемую "Русскую освободительную армию" ("РОА"), к нам стали наведываться его агитаторы. Они говорили нам, что Сталин отказался подписать международную конвенцию Красного Креста о военнопленных, заявив, что советских военнопленных не будет. И тем обрек пленных на бесправное положение. В то время, как пленные других государств находятся под защитой Красного Креста, получают продовольственные посылки, имеют даже возможность переписываться со своими семьями, для советских людей плен - это рабство. С советскими пленными немцы могут сделать все, что захотят, и никто за них не заступится. Отсюда агитаторы делали вывод, что единственная возможность освободиться от рабства - это вступить в РОА. Принуждая массы советских военнопленных, немецкое командование стало организовывать и идеологическое оболванивание пленных. Начали издавать газеты для пленных на русском, украинском и других языках Советского Союза. Я даже видел газету на калмыцком языке. Несмотря на большой формат "русской" газеты (я забыл, как она называлась), отличную бумагу и хорошее оформление, это был лживый, грязный, антисоветский листок. В газете подвизались и белогвардейские эмигранты, и вновь испеченные изменники, разные "националисты" и "интеллектуалы". Восхвалялась немецкая культура, превозносились победы немцев, призывалось вступать в РОА, критиковалось все советское. Мы привыкли относиться уважительно и доверительно к печатному слову. Но здесь это "слово" ошарашивало своей антисоветчиной, антисемитизмом, грубостью, вульгарностью и беспардонной ложью. Представляли ли себе эти газетные писаки судьбу нашей страны в случае победы немцев. В статьях лишь проскальзывали какие-то туманные фразы о том, что Россия "под сенью немецкого руководства войдет в семью европейских народов". А о том, что в этом случае наша страна станет колонией, эксплуатируемой немцами, об этом предпочитали умалчивать. Газета уверяла, что немцы ведут войну лишь только затем, чтобы избавить Россию от "коммунистической тирании". Какими наивными людьми надо было быть, чтобы поверить этому? Когда газеты приходили в команду, то прежде, чем отдать их нам, унтер долго и продолжительно их рассматривал. Однажды газеты пришли в отсутствие унтера, и замещающий его солдат не решался их передать нам. Я слышал, как другой солдат говорил ему: "Да отдай ты им эту гебельсовскую стряпню!"

Однако во второй половине войны и в этих газетах стали иногда появляться двусмысленные и иносказательные строки. Видимо, в редакции газеты стал работать кто-то из просоветских деятелей. Например, давался обзор хода войны, из которого было ясно, что немцев бьют и гонят. Но для камуфляжа статья заканчивалась совершенно нелепым выводом, что победа немецкого оружия обеспечена. Когда появился новый гимн Советского Союза, то газета напечатала статью с критическим разбором его содержания, но вместе с тем и привела его текст, что было для нас главным. К сожалению, мы тогда не знали, на какой мотив он поется. Было напечатано и стихотворение "Жди меня". В одной статье как бы с возмущением сообщалось, что на фронте советские солдаты не берут в плен власовцев, а расстреливают их на месте. Это было явное предупреждение тем, кто пойдет служить в РОА. Конечно, такие просоветские сообщения проскальзывали редко, среди массы антисоветчины и вранья, но все же они были, и мы искали их. Когда во второй половине войны счастье стало изменять немцам, власовские отряды начали на восточном фронте сдаваться в плен советской армии. Тогда немцы перебросили их на западный фронт против американцев. Там из них даже организовывали заградительные отряды, не позволявшие немецким частям отступать. Но об этом я напишу дальше.

Немецкие газеты довольно откровенно писали о всех изменениях, происходящих на фронтах, лишь соответствующим образом комментируя эти изменения. Иметь и читать немецкие газеты нам запрещалось. Но мы все-таки "получали" их. Пассажиры проходящих поездов выбрасывали свежие прочитанные газеты из окон вагонов. Мы подбирали их и, запрятав под одежду, приносили в барак. Вечером тайком я переводил фронтовые сводки на русский язык, записывал их на грубой бумаге от цементных мешков и пускал эту информацию по рукам. Таким образом, у нас была своя подпольная газета.

Во время работы на железной дороге от проходящих поездов нас охранял старик железнодорожник ("зихерпост"). Он стоял обычно на возвышенном месте и при виде поезда сигналили в рожок, чтобы прекращали работу и освобождали пути. Это был симпатичный старик, с которым можно было разговаривать, когда мастер и вахман отлучались. Однажды я обратил внимание на его сапоги. Они были необычайны: с короткими голенищами, с плоскими, как бы обрубленными носами и со странными восьмигранными гармошками, углы которых были четко оформлены, как в аккордеоне. "Это сапоги моего деда, - сказал старик. - Им больше ста лет. Я их хранил их как реликвию в сундуке. Но теперь купить обувь невозможно. Пришлось их носить". Мне интересно было узнать что-нибудь о Родине, и я спросил этого железнодорожника, бывал ли он в Россию, на территории, занятой немцами. "Нет, - ответил старик, - в России не был. Посылали в Румынию. Был в Одессе, красивый город". "Но ведь это Россия", - заметил я. "Нет, теперь это Румыния". Слышать было это тяжело и горько. Как-то я спросил его, считает ли он эту войну справедливой. "Мое дело сигналить рожком, чтобы вас поезд не задавил", - ответил старик. Потом, помолчав, добавил: "А все прочее знают старшие, те, что сидят в Берлине". Ответ характерен для немца.

Как-то во время работы мы увидели занятную картину. В стороне от дороги на лесной поляне расположилась стоянка бродячего цирка. На двух маленьких автомашинах-малолитражках с прицепами были установлены клетки со зверьками и декоративными конструкциями. Однорукий мужчина, вероятно, инвалид войны, кормил обезьянку, а женщина возилась около клеток. К бортам автомашин были прикреплены цветные рекламные щиты. На одном из них был изображен спускающийся с неба парашютный десант из обезьян, одетых в немецкую солдатскую форму. И надпись гласила: "Америка взята, мы победили. Большая цирковая программа". Что это: ирония и великодержавное тупоумие? Вот она - идеологическая пища, рассчитанная на немецкого обывателя.

Хоть и плохо кормили нас в этой команде, но все же кормили, потому что мы считались работающими на тяжелой работе. И мы боялись захворать, т.к. больных отправляли в общий лагерь "Сталаг 5а" в Людвигсбурге, где люди очень голодали. Поэтому, даже захворав, скрывали это состояние. Ведь после выздоровления можно было и не вернуться в нашу команду, а быть посланным на работу в шахты или на военные заводы, где за малейшую провинность расстреливали. Но и мы при тяжелой работе и неважном питании работали на износ. Некоторые не выдерживали, и их совсем "отчисляли", заменяя новыми пленными. Возвращающиеся из госпиталя рассказывали, что там действовал "подпольный трибунал", который от прибывающих больных собирал сведения о полицаях, предателях и всех, кто прислуживал немцам. Если такие люди попадали в госпиталь, то их "трибунал" судил. Признанных виновными присуждали к страшной казни: несколько человек сгибали осужденного, почти соединяя его ноги с головой, и в таком положении бросали вниз на цементный пол. Это раздробляло копчик, конечность позвоночника, причиняя постоянную страшную боль, могло парализовать ноги. Человек становился калекой. Он уже не мог ходить, а только ползал. Имел ли моральное право так поступать этот "трибунал" или нет - вопрос сложный.

Я долго крепился, но все же пришла и моя пора. От плохого питания у меня на руках появились гнойные нарывы. Попросил начальника команды, унтера, направить меня к врачу. И вот однажды утром, когда вся команда уехала на работу, один из вахманов, пожилой добродушный солдат с винтовкой, повел меня к гарнизонному врачу. Врач был местный житель и только временами надевал свой капитанский мундир. Он принимал больных у себя дома, где у него был оборудован медицинский кабинет. Перед нами к врачу прошли два немецких солдата, а мы с вахманом стали ждать в приемной. Вдруг мы услышали гневный крик врача. Двери кабинета распахнулись и их них, пятясь (в немецкой армии нельзя было поворачиваться к офицеру спиной), вышли солдаты, прижимая полусогнутые руки ладонями к бедрам. Мы с вахманом поспешно встали. За солдатами вышел врач, который кричал: "Ваши товарищи проливают кровь, защищая свою Родину, а вы симулируете болезни, чтобы не попасть на фронт! Вот когда симулируют они (он показал на меня), тогда я их понимаю. Я сам бы так делал, если бы попал в плен". Мой вахман пролепетал: "Господин капитан, пленный понимает по-немецки". На что врач ответил: "А мне плевать, что понимает. Я и говорю затем, чтобы меня понимали!" Затем приказал мне зайти в кабинет. Надев резиновые перчатки, он обработал мои нарывы, перевязал их бумажными бинтами. Сказал, когда надо явиться на перевязку. Я спросил его и причине заболевания. Он сурово ответил: "Не будьте дураком, причина - война". Этот врач один раз в квартал приходил к нам в барак и всех нас осматривал и прослушивал. При этом мне приходилось быть переводчиком. Однажды я был простужен и опасался, что после очередного осмотра врач отошлет меня из команды в Людвигсбург в госпиталь. Поэтому я сказал врачу, что это только маленькая простуда. Но вместо "Kleine verkaltung" я сказал "Kleine Kalt", т.е. "маленький холод". Врач улыбнулся, понял и согласился со мной. По окончании осмотра врач всегда давал мне за перевод сигару из настоящего табака, которую к радости наших курильщиков я, конечно, отдавал им. Они разрезали ее на мельчайшие части и делили. Курящие получали изредка махорку - мелко нарезанные одеревеневшие стебли какого-то растения, пропитанные эрзацем табачного раствора. Вахманы эту махорку не курили и называли ее презрительно "Holz" (т.е. дрова). Немецкие врачи были разные. Одни были извергами, которые проделывали над пленными зверские опыты. Но среди них были и настоящие порядочные люди, как наш гарнизонный врач.

Мы изредка встречались с пленными других национальностей: с французами, поляками, бельгийцами, индусами. Это случалось на работе или в поездах. Сообщали друг другу сведения с фронтов, радовались, что немцев начали бить. Говорили мы на упрощенном немецком языке, но прекрасно понимали друг друга. Рассказывали, что двое пленных, русский и француз, прекрасно объяснялись друг с другом по-немецки, так уродуя слова и произношение, что стоящий здесь же немецкий солдат ничего не понимал.

Не все немцы относились к нам враждебно или безразлично. Помню, однажды в холодный дождливый день мы, промокшие и продрогшие, работали на железной дороге. Машинист маневрового паровоза, который обслуживал наши работы, увидев нас в таком состоянии, сбросил нам несколько торфяных брикетов, чтобы, вернувшись в барак, мы могли обогреться. Мы подобрали брикеты и поблагодарили его. Я увидел, как на глазах его выступили слезы. Чтобы скрыть их, он отвернулся, а потом, махнув рукой, сбросил нам еще несколько брикетов. Быть может, у него самого сын пропал без вести на восточном фронте, и он думал, что тот тоже, возможно, мучается в плену. Однажды мы ремонтировали пути близ какого-то домика, возможно, жилья стрелочника или путевого обходчика. Там жила женщина с детьми. Она забрала в дом детей, которые подбегали к нам, и с ненавистью на нас смотрела. Вахман сказал мне, что это "кригсвитве", т.е. военная вдова, муж которой убит на восточном фронте. Она обратилась к нашему мастеру с какой-то просьбой, и тот велел нам отнести ей старую деревянную шпалу на топливо. Ребята отнесли ей две шпалы. Ведь несмотря на ее ненависть к нам, жаль было эту женщину, хоть ее муж и был нашим врагом, за что и поплатился.

В одном из закрытых магазинов Лорха (торговать-то немцам особенно было нечем) в витрине был подвешен большой красочный плакат. Было изображено немецкое орудие во время стрельбы с тыльной его части. На переднем плане плаката один из артиллеристов протягивал руки зрителям. И надпись гласила: "Дайте же нам снаряды!" Когда нас проводили строем мимо этого магазина, то наши ребята тайком показывали немцу-артиллеристу кукиш. Это было наивно, но от всей души.

В этой части местности, где мы жили, некоторые дороги были обсажены яблонями. Осенью, в период созревания яблок, обочины дорог и кюветы наполнялись плодами, которые потом шли на корм скоту. Раза два по нашей просьбе унтер разрешал нам брать у Бромера ручную повозку, и два человека в сопровождении вахмана отправлялись собирать яблоки для всей команды. Это было праздником.

Работая на железной дороге, мы невольно наблюдали, как немцы обобрали оккупированные европейские страны. Товарные вагоны были с клеймами Польши, Австрии, Франции, Италии, Бельгии, Дании, Югославии и других стран. Только однажды мы увидели наш, советский, русский, товарный вагон. Видимо, его скаты были заменены на европейскую узкую колею. Он стоял отдельно на отрезке запасных путей, а мы нежно гладили его ободранные и избитые деревянные бока, как кусочек далекой и милой Родины!

Однажды унтер, начальник конвойной команды, необычайный службист, вроде наших старшин, захотел блеснуть передо мною своей ученостью да, кстати, и посадить меня "в галошу". Изобразив на лице важную мину, он спросил, слыхал ли я что-нибудь о Пунических войнах. По выражению лица унтера было видно, что он хотел и даже был уверен, что я отвечу отрицательно. Я решил не доставлять ему такого удовольствия и сказал, что это были войны Рима с Карфагеном в третьем веке до нашей эры, что было три войны за господство в Средиземном море, и что Карфаген был побежден. Унтер был поражен и разочарован. Подумав немного, он хитро улыбнулся и сказал: "Тогда я задам тебе вопрос, на который ты наверняка не ответишь, потому что это знают очень немногие. Ведь воевал Рим с Карфагеном, так почему же войны назвали Пуническими?" "Потому что римляне называли карфагенян пунами или пунийцами". Тут унтер крякнул и замолк. Видимо, его познания в части истории исчерпались. Махнув рукой, он ушел в караульной помещение, забыв притворить за собою дверь. Я слышал, как он сказал с досадой подвернувшемуся солдату: "Оказывается, эти пройдохи русские тоже знают о Пунических войнах". "Разве начались еще какие-то войны?" - с беспокойством спросил солдат. "Эх ты, деревня", - сказал с презрением унтер. - Эти войны были еще в древние времена!" "Если они были так давно, то что о них вспоминать? Я хотел бы знать, когда окончится эта война", - возразил солдат. "Выполняй свою службу и не задавай идиотских вопросов", - важно ответил унтер, не подозревая, что это замечание относится также и к нему самому. После этого дверь в караульное помещение со стуком закрылась.

Бежать! Вернуться в армию, взять в руки оружие и отомстить за все унижения, оскорбления и побои. Всех волновала это проблема. Ее горячо обсуждали. Бежать, но куда? Мы находились в юго-западном углу Германии. От Родины нас отделяли тысячи километров чужой враждебной территории. Идти на восток через немецкую густонаселенную страну, а затем через оккупированную Польшу и, наконец, по родной земле, все еще находящейся под немецким сапогом - нечего было и думать! Бежать на запад во Францию? Она находилась от нас по прямой линии в 150 км. Но Франция тоже была оккупирована немцами и к тому же была отделена от нас Рейном. На юге от нас в 200 км лежали нейтральная Швейцария. Она была отделена от нас в одном месте горами, в другом большим озером Бодензее. Из сборного лагеря в Людвигсбурге до нас доходили сведения, что были случаи побегов в Швейцарию. Бежавшие воровали у местных жителей велосипеды, ночами по дорогам доезжали до Бодензее, обматывались велосипедными резиновыми камерами, накаченными воздухом, и пытались переплыть озеро. Тот, кого не убивали немецкие пограничники, кто не тонул в озере, а попадал в Швейцарию, того интернировали и сажали в лагерь. Итак, смена одного лагеря другим. Рассказывали об одном побеге, когда бежавший добрался до сухопутной границы, но его все же подстрелили немцы. Он упал на пограничной полосе. Подошли немецкие и швейцарские пограничники. Бежавший умолял швейцарцев взять его, но те побоялись немцев и отказались. Несчастного привезли обратного в Людвигсбург и расстреляли.

Но все же два человека из нашей команды бежали. Я не помню их имена. О том, что они готовились к побегу, никто из нас не знал. Однажды утром вместе с вахманом они поехали за завтраком для команды в "гастхаус" и исчезли. Вахман возвратился взбешенный, орал, что теперь его отправят на фронт, что всех нас надо расстрелять и т.д. На следующий день нас не вывели на работу. Мы не понимали, почему. Вскоре из Лорха явилась целая полицейская команда. Обыскали нас, перерыли весь барак. Даже приказали вытряхнуть всю солому из матрацев. Орали на нас, вели себя по-хамски. Но, конечно, ничего не нашли. Через неделю нам было сказано, что беглецов поймали. Возможно, что это было правдой, т.к. далеко они не могли уйти. Без продуктов, без карты, без компаса, в лагерной одежде, без знания языка, в густонаселенной местности - побег был обречен на неудачу. Дальнейшая судьба их осталась для нас неизвестной. Но пойманных беглецов немцы обычно отправляли в лагеря смерти.

Как мы жили в этой рабочей команде? Тяжелая работа при некалорийном питании, тюремные условия быта, грубость конвоя, а главное - тревожная неизвестность будущего. Мы были бесправны. Солдаты охраны любого из нас могли избить и даже убить. Для Родины мы были "изменниками", и нас по возвращении, видимо, ожидал суд и рудники Сибири. Мы чувствовали себя без вины виноватыми. И так, и сяк - всяко было плохо. Помню, что тогда я записал в дневнике (впоследствии уничтоженном): "Как рабочий вол, я тащу свое ярмо без воспоминаний о прошедшем и без надежд на будущее". Не все выдерживали такое бытие. Вместо выбывших присылали других, от которых мы узнавали, что творится в мире. Удивительно отметить, что горожане, несмотря на меньшее физическое развитие по сравнению с сельскими жителями оказывались более стойкими в этих тяжелых условиях.

Во второй половине 1944 года, когда открылся второй фронт, и Германию начали сжимать с двух сторон, с востока и запада, настроение немецких солдат, конвоирующих нас, стало резко меняться. Как говорится, иногда и битье определяет сознание. Некоторые солдаты в разговоре со мной стали осторожно говорить: "Вы и мы - хорошие люди. Почему мы воюем? Ведь Россия могла бы продавать нам хлеб и нефть, а мы бы для нее делали бы машины". Я ответил одному солдату, что об этом надо было думать до начала войны, и он со мной печально согласился.

Обстановка становилась все тревожнее. Американские самолеты стали бомбить города, расположенные в нашем районе, бомбовыми ударами часто разрушали железную дорогу. А нас заставляли исправлять ее. К нам зачастили агитаторы из РОА с призывами вступать во Власовскую армию. При этом говорили, что "в случае чего для нас открыта вся Европа". Уговаривали брать в руки немецкое оружие, "пока не поздно". Из лагеря в Людвигсбурге до нас доходили тревожные сведения, что там насильно забирают людей в свою армию. Однако в нашей команде ни дураков, ни изменников пока не находилось.

Однажды в будничный день нас не вывели на работу, а оставили в бараке. Было приказано сесть за столы и ждать. Мы терялись в тревожных догадках. Наконец, дверь из караульного помещения отворилась, появился унтер и подал команду: "Ахтунг". Мы встали. Вслед за унтером вошел какой-то незнакомый немецкий офицер. Он что-то тихо сказал унтеру. Тот откозырял и скрылся. Офицер вышел на середину барака и стал нас рассматривать. Это был приземистый коренастый пожилой человек с рыжевато-седыми усами, с густыми бровями и колючим взором. Бросалось в глаза несоответствие его возраста и чина. На нем были только погоны лейтенанта. Желтая окантовка мундира указывала, что он служит в кавалерии. Несколько минут прошло в молчании. Вдруг офицер скомандовал на чисто русском языке: "Вольно, садитесь, господа!" "Господа", удивленные, сели. Офицер прошелся вдоль столов и начал говорить: "Господа, я такой же русский, как и вы, но только старше вас и волею судеб вынужден был покинуть Родину. Я был поручиком Астраханского полка, участвовал в Первой Мировой войне, а затем и в Гражданской. Как вы, вероятно, догадываетесь, я воевал на стороне белого движения. Господа, - продолжал офицер, - Вторая Мировая война вступила в решающую фазу, и никто не может уклониться от участия в ней. Вы тоже примете участие, но на этот раз на стороне цивилизованного и правого дела. На днях вы все будете мобилизованы в Русскую Освободительную Армию генерала Власова и пойдете рядовыми в пехоту. Я формирую привилегированную кавалерийскую казачью часть и приехал, чтобы отобрать из вас тех, кто служил в кавалерии или в казачьих частях, казак по происхождению, или тех, кто хотел бы служить не в пехоте, а в привилегированной части". Мы были оглушены такой новостью и таким предложением. Помолчав, офицер спросил: "Итак, господа, кто хочет?" Все молчали. Офицер продолжал: "Если нет желающих, то я сам отберу тех, кого найду нужным. Но предупреждаю, что отказавшихся передам в Гестапо. А вы знаете, что это значит. Оттуда живыми и здоровыми не выходят". После этого он начал вызывать всех по очереди и спрашивал имя, фамилию, воинское звание, кадровый или запасник, сословную принадлежность родителей и прочее. Хотелось встать и сказать ему: "Господин офицер! Мы честно сражались, защищая свою Родину, и не наша вина, что мы попали в плен. Половина нашей страны разорена войной. Миллионы наших соотечественников погибли. Мы здесь используемся на тяжелой работе, голодаем, нас всячески унижают и бьют. И вот теперь, когда Германию стали зажимать с двух сторон, когда у нас появилась надежда на окончание войны и избавление от плена, а также возвращение на Родину, являетесь Вы и предлагаете надеть немецкую форму, взять в руки немецкое оружие и идти защищать Германию. Воевать против своих братьев, которые идут освобождать нас. Вы, вероятно, считаете нас идиотами, обращаясь к нам с таким предложением. В свое время Вы воевали против своего народа, лишились Родины и докатились до того, что надели немецкий мундир, стали изменником и предателем. Теперь вы толкаете на этот путь и нас, чтобы мы (если нас не убью свои же братья) повторили Вашу судьбу", Так хотелось сказать каждому из нас. Но нельзя было. Приходилось молчать, т.к. этот белогвардеец, прикрываясь немецким мундиром, мог безнаказанно застрелить любого из нас. После опроса офицер отобрал трех человек и увез их с собою. Один был Лисневский, приятный молодой человек из интеллигентной семьи; второй - Юркин, беспринципное неприятное существо. Кто был третий, не помню. Через некоторое время Лисневскому удалось вырваться из этой грязной истории и вернуться в команду. Что стало с двумя другими, мы не знали. Что же касается угрозы мобилизации нас во Власовскую армию, то это не состоялось. Или не позволило время, или немцы не решились насильно мобилизовать вооружить тех, кто был откровенно враждебен им. Или эту версию выдумал явившийся к нам белогвардеец, чтобы запугать нас.

В подвале казармы при немцах, видимо, помещалось увеселительное пивное заведение. Об этом свидетельствовали расписанные и размалеванные стены различными картинками с шуточными и нешуточными надписями. Здесь были изображены и фривольные сценки с обнаженными красавицами. Одна картина, исполненная цветными карандашами, была весьма многозначительна. Она изображала отъезд эшелона с солдатами из Ульма на восток. Эшелон провожал ангел-хранитель, который благословлял отъезжающих и, согласно надписи, гарантировал им удачу и неприкосновенность. В перспективе был изображен другой удаляющийся эшелон, который в конце пути поджидал черт с большими вилами на фоне пожара. И большая надпись гласила: "На восток, к черту!" Тут уж, как говорится, не убавить, не прибавить.

В этом лагере нас, советских бывших военнопленных, постепенно собралось около тысячи. Организовалось два батальона, во главе которых встал майор Быков. Нас, офицеров, распределили по ротам и взводам. Приказано было нашить на рукава красные угольники, количество которых соответствовало офицерскому званию, как это было принято в советской армии до введения погон. Появился даже свой духовой оркестр, который попал в плен и, желая целиком сохраниться, организовал в каком-то лагере сапожную мастерскую. А в свободное время играли на своих трубах. Несколько раз наши "ульмские батальоны" стройными рядами, с большим красным знаменем и духовым оркестром впереди выходили на прогулку по городу и городскому парку.

Кроме нас, советских, в этом лагере помещались еще поляки, чехи, словаки и югославы. Но они располагались в других корпусах, и мы с ними мало общались. Охрану лагеря несла караульная команда из американских солдат. Американцы не вмешивались во внутреннюю жизнь лагеря. Внутри лагеря они даже редко появлялись. Выход из лагеря в город был по пропускам, незаполненные бланки которых, для оформления, нам выдавала американская охрана. Но дисциплина в лагере отсутствовала. Подчас разыгрывались ужасные сцены. Однажды кто-то обвинил одного человека, что он у немцев был полицаем. Соответствовало это действительности или нет, неизвестно, но толпа накинулась на несчастного и стала его избивать. Американцы, которые просили прекратить самосуд, не вмешивались в расправу и только, когда избиение окончилось, пришли, чтобы подобрать этого человека и отправить его в госпиталь, где он почти сразу скончался. Некоторые раздобыли оружие, ходили по городу и грабили немцев. К счастью, это были единицы. В общем, время было смутное.

Бывая в городе, мы видели разбитые витрины магазинов, окна, закрытые ставнями, закрытые двери домов. Американцы пытались наладить порядок в городе. Однажды мы видели, как около разбитого винного склада наводил порядок военный патруль. Белый офицер кричал на двух солдат негров, угрожая им пистолетов, а те, видимо, прося прощения, стояли перед ним на коленях. Эту сцену с расовым американским акцентом наблюдать было тяжело. На сколько можно было заключить из наблюдения, дисциплина в американской армии была своеобразная. Солдаты не приветствовали офицеров при встрече и вне строя вели себя с офицерами как равные. Солдаты сторожевого поста у нашего лагеря поставили у ворот несколько мягких кресел и, находясь на посту, развалившись, сидели в креслах и курили. В городе, на плацу, стояли американские танки, которые охраняли часовые. Когда наши ребята подошли поинтересоваться танками поближе, то часовые не только не отогнали их, но предложили слазить внутрь танков и посмотреть, как они устроены. Представить себе что-либо подобное у нас невозможно.

Кормили нас очень хорошо. Обеды были из трех блюд с десертом. На кухне главный повар, выдающий продукты и всем распоряжающийся, был американец, а остальные поварята - наши солдаты, добровольцы, оголодавшие в плену. Во время обеда играл даже духовой оркестр. По вечерам часто приезжала кинопередвижка и на открытом плацу демонстрировала американские звуковые и цветные фильмы. Чаще всего это были "ревю", т.е. отдельные эстрадные номера, связанные каким-либо сюжетом. Например, влюбленная пара молодых актеров бедствует и голодает, но не теряет надежды на лучшее будущее. Вдруг удача им улыбается, они привлекают товарищей, организуют ансамбль и с успехом выступают в шикарном варьете. Были и игровые фильмы, но т.к. шли они на английском языке, которого никто из нас не знал, то подчас и сюжет фильма был для нас непонятен. Когда после кино мы ложились спать в казарме, то возникали споры о существе фильма, который каждый понимал по-своему. Например, один говорил: "Какой у нее жених был красивый". Но другой утверждал, что это был не жених, а отец героини, и т.д.

Однажды к нам в лагерь приехало несколько американских грузовых автомашин, в кузовах которых сидело множество людей в серо-зеленой немецкой солдатской форме. Это были власовцы. Машины остановились в середине плаца. Сбежался весь лагерь. Люди кричали власовцам: "Подлецы, изменники, христопродавцы, вон отсюда, убирайтесь, или мы всех вас передушим!" Те сидели смирно в кузовах машин, съежившись, вобрав головы в плечи. Никто из них не отважился даже слезть с машины. К американскому коменданту лагеря отправилась делегация с требованием убрать от нас власовцев. Комендант возражал, что это тоже русские, что "там у вас, в России, разберутся", а он, комендант, не компетентен решать, кто из русских прав, а кто виноват. Тогда ему категорически заявили, что если власовцев поместят в наш лагерь, то к завтрашнему утру из них никого в живых не останется. Комендант в нерешительности подошел к окну. Увидев, что возмущенная толпа, окружавшая машины, кричала и грозилась кулаками, понял, что это не пустые угрозы, и что власовцев действительно надо убирать. Машины с власовцами простояли на плацу часа полтора и, не разгрузившись, куда-то уехали. Вероятно, в лагерь немецких военнопленных. Туда им и дорога!

Город Ульм на Дунае, где мы пребывали в американском лагере в ожидании отправки на Родину, входил в зону французской оккупации. Французские солдаты были одеты в американскую форму, отличающуюся только тем, что низ брюк и верх ботинок были схвачены короткими белыми галошами. На главной площади, перед Ульмским собором, был установлен флагшток, на который утром поднимали, а вечером снимали трехцветный французский флаг под звуки Марсельезы. Обставлялось это весьма торжественно. Впереди процессии шел небольшой духовой оркестр, игравший военные марши. За оркестром шел огромного роста капрал, который почтительно нес на ладонях вытянутых рук сложенный квадратом флаг. За капралом маршировал взвод французских солдат с американскими винтовками. Одновременно по обоим тротуарам улицы шло несколько французских солдат, которые кричали встречным прохожим: "Шапки долой!" Кто не понимал, что от них требуют, или не успевал снять головной убор, тех били по физиономиям. Ввиду того, что прохожие были немцы, непонимающие французского языка, то избиение носило массовый характер. Потом флаг поднимали и около него до вечера стояли сменяющиеся часовые. Вечером за флагом снова приходила та же процессия, и все повторялось в обратном порядке. Конечно, немцы сильно насолили нам и французам, но видеть такое избиение прохожих было омерзительно.

Мы часто ходили гулять по Ульму. Несколько раз мы осматривали старинный ульмский собор Мюнстер. Строительство собора было начато в 1377 году, а закончено только в 1870 году, т.е. строился пятьсот лет. Это было настоящее ажурное чудо, построенное "кораблем" в стиле "пламенеющей готики". Высота колокольни собора составляет 161 метр и, по уверению немецкого путеводителя, является высочайшей в мире. Мы несколько раз поднимались на эту колокольню, к верхней площадке которой ведут 768 ступеней. Сначала винтовая лестница ведет в каменной толще стены, где в нишах стоят скульптурные бюсты многочисленных строителей собора. Высоты здесь не чувствуется. Но потом, в верхней, конической и ажурной, части колокольни, где вместо каменных ступеней установлены металлические, сквозь которые просматривается площадь около собора, голова начинает кружиться. Видно, как птицы летают ниже. Зато когда поднимаешься до верхней площадки, то открывается чудесный вид на город и его окрестности. К счастью, при бомбежке города американские летчики пощадили это чудесное творение рук человеческих. В одно из посещений, когда с нами вместе был случайно американский офицер, хранитель собора подал нам книгу для почетных посетителей, куда я вписал по-русски: "Группа бывших русских военнопленных перед отправкой на Родину посетила Ульмский собор. Привет соотечественникам. Май 1945г."

Приходилось наблюдать и тяжелые картины. Город Ульм пострадал от американской бомбардировки с воздуха. Были случаи, когда многоэтажные жилые дома обрушивались, раздавливая подвальные этажи, в которых были организованы бомбоубежища для населения. Пришлось случайно увидеть, как вскрывали одно из таких заваленных бомбоубежищ и доставали оттуда уже разложившиеся трупы.

В городе торговали молочные лавочки. Было открыто и несколько пивных. Как-то мы зашли в одну маленькую пивную и заказали по кружке пива. Хозяйка, веселая, пожилая и толстая немка, узнав, что мы русские, рассказала, что ее муж был в России до войны в качестве специалиста и что он научил ее даже одной русской фразе. Мы попросили ее произнести. Немка подумала и вдруг сказала: "Ах, ты, матушка Москва, золотая голова". Мы все, вместе с немкой, стали дружно смеяться. Но вместе с тем было и грустно, потому что наша "матушка Москва" была удалена от нас не только расстоянием, но и неизвестностью условий возвращения.

К некоторым нашим товарищам в городе подходили какие-то личности (видимо, русские эмигранты) и на русском языке уговаривали не возвращаться на Родину. Утверждали, что бывших пленных сошлют на рудники Сибири. "Оставайтесь лучше на свободном западе, мы достанем вам "нансеновские" паспорта". Насколько я знаю, никого из нашего лагеря этим предателям соблазнить не удалось. Я их видел, но рассказывали, что у этих вербовщиков, зовущих к "лучшей жизни", у самих был потрепанный и жалкий вид.

Однажды нас известили, что лагерь посетит представитель Советского командования. К назначенному сроку оба батальона выстроились четырехугольником на плацу с красным знаменем и оркестром. Когда советский офицер приехал в джипе на плац, оркестр заиграл Интернационал. Прибывший офицер был удивлен, увидев стройные колонны людей в светло-зеленой форме, красное знамя и музыку. И мы с любопытством и волнением его рассматривали, видя впервые советского офицера в новой форме с погонами. Он вошел в центр построения и скомандовал: "Офицеры на середины!" Мы вышли, но вслед за нами, ломая строй, сомкнулись и все остальные. Увы, дисциплины хватило только на первоначальное построение. Тогда прибывший офицер вместе с командным составом перешел в помещение казармы, где обратился к нам с речью, а затем ответил на наши вопросы. Он призывал всех скорее вернуться на Родину (что было и нашим желанием). Говорил, что Родина знает о наших муках, что виноватые (если такие среди нас есть) не должны опасаться преследований, т.к. будут прощены, и проч. Мы знали заранее, что может сказать такой представитель, но все же желали услышать это. Некоторые из нас просили этого офицера взять у них письма для отправки на Родину, но он отказался, заявив, что для этого "еще будет время".

В ульмском лагере мы пробыли почти месяц. Наконец, 9го июня 1945 года были поданы американские грузовые машины для нас. Было разрешено взять с собой каждому пару байковых одеял. Шоферами были американские солдаты-негры, которые лихо вели автомашины. Сначала мы ехали на восток. Промелькнули города Аугсбург и огромный Мюнхен. Потом повернули на север, выехали из Германии и въехали в Чехословакию. Остановились в городе Пьлзень, известном своими пивными заводами. Но, увы, знаменитого пива мы не попробовали. Разгрузились на железнодорожной станции, где для нас был подан эшелон. Это были открытые товарные вагоны для угля, защищенные только с боков щитами и без крыши. Только один вагон был пассажирского типа для офицерского состава. Погрузились, и на следующее утро, 10 июня 1945 года, эшелон двинулся. Мы были в радостном состоянии. Надеялись, что едем прямо на Родину. Глупые большие дети! Мы не подозревали, что путь до Родины был еще сложен и очень далек.

В тот же день, проезжая по Чехословакии, мы пересекли демокрационную линию, разделяющую американские и советские войска, и очутились в своей, советской зоне. Здесь, на одной из железнодорожных станций, мы встретили первую воинскую советскую часть. Мы были очень взволнованы. Вот она, уже не Красная, а Советская Армия, родная, победительница, прошедшая с боями половину Европы. Непривычно было видеть новую форму, гимнастерки со стоячими воротниками и погонами на плечах. По-разному отнеслись к нам эти люди. Кто безразлично, а кто и вовсе враждебно. Они не хотели понять, что мы, вынесшие на своих плечах первый, самый тяжелый период войны, обеспечили и их последующий успех.

Позже один из товарищей по несчастью рассказал мне, что при возвращении из плена, когда их привезли в советскую зону оккупации, и они увидели первого советского солдата, часового у шлагбаума, то, радостные и безмерно счастливые, стали восторженно приветствовать его. Но солдат молча и с презрением отвернулся. Так радость возвращения была омрачена.

Увидев первых советских солдат, мы поняли, что через полевую почту этой воинской части сможем послать письма на Родину. Я наскоро написал два одинаковых коротких письма в Москву на имя матери, заклеил в самодельные конверты и стал упрашивать отправить их. От солдат, к которым мы обращались, требовалось лишь внизу конверта поставить номер полевой почты части, фамилию отправителя и сдать почтальону своей части.

Лишняя забота. А что значили эти письма для наших семей, которые уже несколько лет считали нас погибшими! Я все же упросил двух человек отправить мои письма. Один из них был старшина, другой - простой солдат. И правильно сделал, потому что, как потом оказалось, из двух писем дошло только одно. И теперь, через десятилетия, я с благодарностью вспоминаю того хорошего человека, который переслал семье мое первое письмо. Пусть он будет долголетен, здоров и счастлив.

Много дней спустя я узнал, что в Москве это письмо получила моя сестра Анюта. Она даже испугалась. Ведь неизвестно, какую новость мог принести этот конверт, отправленный неизвестным человеком. Сначала она прочитала одна, потом вбежала в другую комнату к матери и крикнула: "Мама, Миша жив, письмо прислал!" В письме было всего две строчки: "Мои дорогие! Я жив, здоров и надеюсь на скорое возвращение. Миша". В тот же день, руководствуясь каким-то седьмым чувством, к матери пришла моя жена и тоже узнала, что она не вдова.

Итак, покинув сферу американского влияния, мы очутились в советской зоне, хотя все еще на чужой, чехословацкой, земле. Но кажется, ничто не изменилось, потому что никому до нас не было дела. Начальником эшелона, как старший по званию, был все тот же майор Быков. Он заперся в отдельном купе со своими дружками адъютантами, никуда не выходил и ни во что не вмешивался. Говорили, что он получил у американцев продукты в размере дневного рациона для всего эшелона, но его не раздал. В самом деле, зачем раздавать, когда можно все присвоить себе? Этот же Быков или его дружки достали где-то спирт, и целые дни в их купе шла попойка. Таким образом, эшелон остался беспризорным, без начальства и руководства. И двигался по воле комендантов станций, которые отправляли его куда-нибудь, лишь бы с глаз долой. А если нельзя было отправить, то задвигали его надолго на запасные пути. Мы двигались сначала по Чехословакии на Прагу, потом, обогнув ее, въехали на пару дней в Германию, потом опять в Чехословакию (Граден Кралевский), потом попали в Силезию. Это была уже Польша. И здесь три дня стояли (16-18 июня) без движения на станции Большевицы близ города Катовицы. Наш эшелон был, как "всадник без головы" Майн Рида, который ехал туда, куда его везла лошадь. Мы болтались по разным направлениям из страны в страну, пересекая границы, которые сразу после окончания войны как бы не существовали.

Другая, и притом большая, беда была в том, что мы не получали никакого продовольственного снабжения. Люди голодали, не имея денег, чтобы купить хоть какие-нибудь продукты. Продавали, что возможно, грабили вагоны с картофелем. В эшелоне началось воровство, грабежи, драки, скандалы. Дисциплина, и ранее почти не существовавшая, совершенно исчезла. Некоторые "пассажиры" эшелона стали его покидать, решив, что самостоятельно они быстрее доберутся до границ Советского Союза. Конечно, эти люди поступали опрометчиво, потому что одно дело - возвращаться организованно, в окружении товарищей, свидетелей твоего пребывания в армии и в плену, а другое - явиться одному. Ведь у всех у нас не было никаких документов, кроме немецкой металлической пластинки на шее с указанием лагеря и номером. В довершении несчастий к нашему эшелону прицепили вагоны с репатриированными гражданскими людьми. Это была украинская и белорусская молодежь, которую немцы угнали во время войны в Германию на работу. Среди них были девицы, вставшие на путь легкого поведения, решившие, что "война все спишет". Ко всему прочему добавился и разврат. Даже в наш вагон дружки майора стали приводить своему шефу разных разухабистых девиц.

Мы тоже воровали картофель и варили его в котелках на железнодорожных путях во время стоянок эшелона. На одной остановке, в какой-то воинской советской части, я для себя и своих товарищей выпросил несколько разбитых буханок черного хлеба. Во время трехдневной стоянки близ города Катовицы мы съездили на рынок. Там я продал одно из своих байковых одеял за 170 злотых. Это дало мне возможность за 70 злотых купить две буханки белого хлеба. Представляю зрелище: я в американском обмундировании стою на рынке в Польше и продаю немецкое одеяло, потому что мне, русскому, нечего есть.

Дальше так продолжаться не могло. Надо было что-то решать. И судьбу эшелона взяла в руки все та же инициативная группа: Локтев, Семенов и я, которые по-прежнему держались вместе. Только теперь вместо пропавшего Смирнова к нам присоединился Лесневский. Мы поскандалили с очередным комендантом станции, и 19го июня он направил наш эшелон к советской границе, на Брест-Литовск. Но наша радость была преждевременной. На следующий день нас догнала какая-то телеграмма, и эшелон вернули на станцию Терновицы близ города Ченстохова. И мы снова на три дня приросли к запасным путям. Здесь мы произвели подсчет наличного состава. Из тысячи человек, выехавших из Ульма, осталось всего 676. Это значило, что около 30 % людей покинуло эшелон. Зато прибавилось восемьсот репатриированных гражданских, о которых мы тоже должны были заботиться.

24 июня мы случайно узнали, что недалеко от нас, в городе Оппельн (который раньше входил в состав Германии, а теперь становился польским Ополье), существует советский лагерь № 241 для бывших военнопленных, возвращающихся из Германии. Мы перекричали нескольких комендантов станции и повернули наш эшелон на Оппельн. Небольшой городок был мало разрушен, но совершенно пуст. Немцы увели население при отходе, а поляки его еще не заняли. Я и Лесневский отправились в город, отыскали лагерь и договорились с комендантом о приеме эшелона. Нельзя сказать, что комендант был обрадован свалившейся на его голову голодной ораве, но согласился принять нас. 25 июня мы разгрузились в Оппельне и расквартировались в лагере. Нас, наконец, стали кормить. Хуже, чем американцы, но лучше, чем немцы. Что касается начальника эшелона майора Быкова, то по прибытии в Оппельн он со своими дружками и чемоданами вдруг тихо исчез. Об этой потере мы нисколько не пожалели.

Лагерь как лагерь - бараки, окруженные проволокой. Впрочем, вход и выход из него были свободными. В нем формировались маршевые роты и батальоны для отправки их в различные воинские части в качестве рабочей силы. Командный состав комплектовался из нас, бывших офицеров. Нам с Локтевым опротивели эти лагеря. Мы хотели, наконец, какой-то полезной деятельности, а потому и записались в первый формирующийся батальон. Мы надеялись также, что это приблизит нас к возвращению на Родину. И Локтеву, и мне дали по взводу рядового состава.

В этом лагере мы с Локтевым пробыли всего пять дней. Первого июля в составе батальона мы вышли пешим маршем на Штетин. На предстояло пересечь всю бывшую немецкую землю, что теперь отходила к Польше, с юга на север протяженностью 450-500 км. Батальон направлялся в распоряжение военно-строительной организации, которая прислала за ним младшего командира и нескольких солдат, которые служили нам проводниками. Командиром батальона был назначен Сергей Азинцев, интеллигентный, красивый и симпатичный человек, окончивший Киевский Университет, математик и физик. Остальные офицеры были из окружения Азинцева, вместе с ним отбывавшие неволю в плену. Шли пешком, наш немудрый багаж везли на повозках, где находились и продукты, которые нам дали на первые дни пути: черный хлеб и картофель. Было голодновато при непрерывном марше.

Ночевали в попадающихся по дороге деревушках и городках. Все пустынно, жителей нет. 2го июля прошли через городок Бриг. И там пустота. Жители ушли вместе с немцами или были выселены вместе с поляками? Шли по прекрасной автостраде. На следующий день, 3го июля, мы встретили грузовую автомашину с продуктами, высланную нам из Штетина, из воинской части. С этого времени питание наше улучшилось. В ночь на 4е июля мы ночевали в покинутой деревне под Бреслау, видимо, в барском доме. Мебель поломана, на полу солома. Разбросано много немецких книг в красивых переплетах. В один их последующих дней в пустой и полуразрушенной деревне, в доме, мы видели умирающего старика немца. Он лежал, всеми покинутый и одинокий, в постели. Картина тяжелая, но помочь ему мы ничем не могли. Судя по карте, город Дрезден не находился на нашем пути, но я отлично помню, что мы проходили по его улицам. Часть кварталов города лежала в развалинах, будучи разрушенными американской бомбежкой с воздуха. Прошли мы и мимо знаменитой картинной галереи с ее оригинальным зданием, которое я сразу узнал по виденным ранее снимкам. Сожалел, что нет времени для ее осмотра. Я тогда не знал, что она была пуста, т.к. картины из нее были вывезены.

Наконец, 10 марта 1946 года в шесть утра мы добрались до Москвы. Во время войны, плена, позже, когда было плохо (а плохо было почти всегда), я думал, что зато дома, в Москве, хорошо. Мне наивно представлялось, что там все так же спокойно и без изменений течет жизнь. И вот по прошествии почти пяти лет я снова вернулся в мою Москву. Вид города поразил меня. Улицы были завалены грязным снегом. Среди прохожих было много худых, бледных и оборванных людей. В переходах метро сидели на костылях инвалиды войны и с руганью просили подаяния. Какой ужас! Я не хотел сразу ехать к жене на Башиловку. Выглядел я не авантажно: старая, истрепанная шинель без погон, солдатская ушанка, грязная, не выспавшаяся физиономия, заросшая рыжими волосами. Решил поехать сначала домой, на Марксову улицу, увидеть мать и привести себя в порядок. Наш двор изменился. Выросли деревья, которые я помнил еще кустиками. Дома были какие-то облезлые, ряд окон заколочены. С волнением подошел я к квартирной двери и нажал кнопку звонка. Но он не работал. Постучал в окно. Мать и сестра Маруся встретили меня. Я едва узнал их. За эти годы они превратились в седых старух. Мы с плачем обнялись. Нет, война не обошла стороною тыл. Всем досталось. Начались расспросы. Ведь я не писал, что был в плену. Этого писать было нельзя. Узнал, что мать во время войны работала на дому - шила солдатские рукавицы. Сестра Маруся служила вольнонаемным делопроизводителем в санитарном поезде вместе с моей женой медсестрой.

Я поскорее хотел умыться, побриться, переодеться в гражданскую одежду, чтобы военные патрули на улицах не привязывались ко мне. Когда я начал бриться опасной бритвой, то попросил дать мне бумагу вытереть бритву. В доме не оказалось ни клочка бумаги. Это почему-то меня особенно поразило.

Позвонила по телефону жена и, узнав, что я вернулся, приехала. Она постучала в окно, и я на мгновенье увидел мелькнувший в раме ее силуэт. Побежал, открыл дверь и на лестнице, в темноте, еще не видя друг друга, мы обнялись. Уже не помню, что мы говорили, но вдруг решили ехать к ней на Башиловку и побыть только вдвоем. Мы приехали к ней, в ее маленькую комнатку и бросились в объятия друг друга.

Здесь интересно вспомнить, что когда началась война, и я ушел на фронт, однажды жена была в гостях у каких-то знакомых. Среди гостей была знаменитая гадалка, которой хозяйка дома представила мою жену и сказала, шутя: "У этой дамы муж только что ушел на фронт. Успокойте ее, нагадайте ей все только хорошее". Гадалка смотрела руку жены, раскладывала карты, а потом сказала: "Он не будет ни убит, ни ранен, но долгое время проживет среди чужих людей. А когда вернется, то первыми его встретят какие-то две старые женщины". Не правда ли, странно, что все так и сбылось?

Неделя пролетела, как в сказке. Дом, жена, мать, родные, Москва. И все это после стольких лет ужасов войны, плена, и скитаний. Трудно, очень трудно жилось в Москве. Голодно, карточки, все ограничено. Но радость встречи все скрашивала. Пришлось, однако, уезжать. 16 марта, когда мы с Коганом выехали окружным путем через Ригу (где я встретился со своей сестрой Анютой), Вильно, Интербург. В Помлетене нас ждали наши солдаты. Началась канитель с претензиями по хранению грузов, ремонтом скороспело построенного навеса, просьбою вагонов, из которой опять ничего не получилось. Наконец, через курьеров, беспрерывно циркулирующих в Штетин и обратно, мы получили приказ вернуться в часть. Начальник уехал раньше, а я с солдатами задержался и выехал днем позже. Это меня чуть не погубило. На пограничной станции Гердацен при оформлении моих выездных документов возникла задержка. Я был явный офицер, во главе команды и в форме, но без погон. Вольнонаемный? Но тогда почему без паспорта? Мне отказывали в выезде. Тогда я сказал, что меня это очень устраивает, что я сыт этой Германией по горло! Пусть они напишут на моей командировке обоснование отказа, и я с удовольствием вернусь в Москву в военно-строительное управление и к своей семье. Это подействовало, и на мою командировку поставили штамп, разрешающий выезд. Почему я хотел возвращения в часть? Потому что возвращаться в Москву после плена без реабилитации, без восстановления офицерского звания было нельзя. А пройти "фильтрацию" я мог только в кругу своих товарищей, которые знали меня по фронту и плену.

После трех дней путешествия по Польше, пересаживаясь с пассажирских на товарные поезда и обратно, мы прибыли в Штетин, в свою часть. Там меня уже ждали мои товарищи, чтобы вместе отправиться в проверочный лагерь для прохождения "фильтрации". 10го апреля 1946 года всех бывших офицеров, которые служили вольнонаемными, посадили на грузовик и отправили в город Франкфурт на Одере. Перед отъездом нам раздали небольшие одинаковые бумажки, на которых было изображено, что такой-то человек (имя рек), являющийся с его слов бывшим офицером советской армии, с такого-то по такое-то число работал при такой-то воинской части и за время работы дисциплинарных взысканий не имел. Не правда ли, здорово получить такую рекомендацию после десяти месяцев усердного труда? Я, например, командовал погрузкой на суда, организовывал выставку, отыскивал оборудование для демонтажа, был помощником начальника эшелона, занимался художественной самодеятельностью. Получил три благодарности в приказах и премию. И обо всем этом предпочли умолчать. Командование части гарантировало себя со всех сторон. И не знаем, кто он, и не заем, как работал. Знаем только, что взысканий не имел. Есть ли предел человеческой подлости?

Ехали мы на автомашине из Штетина во Франкфурт целый день, через Шведт, Ангермюнде. В середине дня остановились и обедали в придорожном "гастхаузе". Вы пили какого-то дрянного вина. За вино и оркестр с нас содрали бешеные деньги. Не жаль было этих злотых и оккупационных марок, за которые фактически нельзя было ничего купить в этой разоренной стране. Уже ночью приехали во Франкфурт на Одере в репатриационный лагерь №232.

Лагерь, опять лагерь! Он расположился в бывшем немецком казарменном городке. Кроме нас, бывших офицеров, проходящих здесь "фильтрацию", проходили проверку также "репатрианты", т.е. советские граждане, увезенные немцами для работ в Германию и эвакуированные немцами в Германию при их отходе. Здесь же помещался и венерологический госпиталь. Среди репатриированной молодежи было много больных. Но родину отправляли только прошедших курс лечения. Был здесь и центр по сбору беспризорных детей, которых отправляли в детские дома на Урале. Тут были и брошенные дети советских граждан и непонятно, какие, возможно, немецкие, французские дети. Были очень маленькие, которые сами не знали, кто они, и как их зовут. Таким надевали фанерную бирку на тесемке на шею с надписью и, например, говорили: "Ты будешь Ваня Солнцев, а ты - Маша Васильева". В этот лагерь ненадолго поступали и иностранные пленные, преимущественно французы. Их кормили лучше нас, но они были недовольны. Так, например, от гречневой каши они отказывались, заявляя, что это "пища для кур". Среди пестрой толпы репатриантов был даже старик-фокусник, неизвестно, как сюда попавший. Он и здесь ухитрялся подработать. Ходил по баракам из комнаты в комнату, раскладывал на полу коврик, ставил на него опрокинутые фарфоровые чашечки, и белые целлулоидные шарики таинственно перелетали из-под одной чашки в другую. А то и совсем исчезали, отыскавшись потом во рту или кармане фокусника. При этом он смешно приговаривал: "Салика нету, салика плопало". После сеанса обходил зрителей с шапкой, выпрашивая польские злотые или немецкие марки.

Нас, бывших офицеров, было человек пятьсот. Из нас организовали воинские подразделения, проводили с нами командирскую учебу, политзанятия, изучение уставов, строевую подготовку. Но главным была "фильтрация". Мы проходили одну комиссию за другой, заполняли бесчисленные анкеты, автобиографии, объяснительные записки со ссылками на свидетелей. Нас непрерывно вызывали следователи, на нас посылали запросы в военкоматы и воинские части, в которых мы раньше служили и воевали. Как это ни странно и дико, но пленные еврейской национальности, чудом уцелевшие в плену, подвергались здесь усиленным допросам и проверкам. "Как Вам удалось остаться в живых?" Видимо, подозревали, что эти люди сохранили жизнь ценой какого-то предательства. Но в семье не без урода. В нашем "потоке" были выявлены такие изменники-власовцы. Их изолировали и куда-то отправляли. Их было немного.

Иногда с нами беседовал комиссар лагеря, толстый преуспевающий мужчина. Он несколько раз повторял нам: "Все вы должны были умереть в сорок первом году. Но за вас умерли другие, и их кровь на вас".Но никто не решался спросить его, в каком году должен был умереть он сам? Ведь и от него зависела судьба каждого их нас - быть реабилитированным и возвращенным домой или же быть отправленным в "места, не столь отдаленные". Иногда он, обращаясь ко всем находящимся в зале, вдруг говорил: "А ты, шпион, сиди, сиди, все равно мы тебя поймаем". Зал шумел, все смеялись. Немало таких было "обличителей", которые во время войны отсиживались в разных тыловых учреждениях, а после ораторствовали о патриотизме.

Так прошло в этом лагере более 180 дней, с 11 апреля по 11 октября 1946 года. Долгих полгода. Весна, лето и осень. Нервов было потрачено немало. Наконец, 2го октября нас построили и прочли приказ от 27.09.46 главнокомандующего группой советских войск в Германии о восстановлении офицерских званий и демобилизации большой группы прошедших проверку. В том числе мне, Локтеву и многим другим. Нам выдали форменное обмундирование (правда, не новое, а бывшее в употреблении) и приказали надеть погоны. Мы стали полноправными людьми. Но далеко не все попали в этот приказ. Часть людей еще оставались ждать своей участи. В том числе и бывшие пленные, прибывшие из Франции, Бельгии, Италии, где некоторые из них сражались в группах сопротивления и партизанах. Некоторые их них имели иностранные ордена.

Медицинская комиссия теперь решала вопрос нашей дельнейшей судьбы: в запас или в отставку. Мы цепочкой проходили мимо стола, где заседала эта комиссия, и один из врачей спрашивал скандирующим деревянным голосом: "Руки, ноги целы?" (Про голову не спрашивал.) И если опрашиваемый отвечал, что целы, то врач выкрикивал: "Годен, в запас, следующий". Так моментально решался вопрос о нашей дельнейшей пригодности к военной службе.

И вот утром 11го октября 1946 года нам, демобилизованным, подали эшелон товарных вагонов, мы погрузились и покатили на восток. В три часа того же дня мы миновали границу Германии и въехали в Польшу. Но здесь нас эшелон начал больше стоять на перегонах, чем двигаться дальше. Только 15го октября в 6 часов утра мы подъехали в границе нашей Родины. Это было на пути между Белостоком и Волковысском. Всех охватило волнение. Кричали "Ура!", у некоторых на глазах навернулись слезы. Еще бы, после нескольких лет ужасов войны и плена люди снова возвращались на Родину, домой, к семьям.

Как переехали границу, эшелон остановили. Было приказано выйти из вагонов и построиться. Все недоумевали, зачем? Перед нами выступил майор, начальник погранзаставы. Он сказал, что, возвращаясь в Советский Союз, мы должны сдать все личное оружие. И зачитал закон, сколько лет тюремного заключения "стоит" тот или иной вид оружия. Почему-то оружие иностранного образца стоило на год "дешевле" отечественного. После этого пограничники, держа плащ-палатки за концы, прошли с ними вдоль эшелона, собирая в плащ-палатки сдаваемое оружие. Чего здесь только не было! Пистолеты, револьверы, автоматы, карабины, кинжалы, сабли, шпаги. Какой-то чудак сдал даже музейный кремневый пистолет с граненым дулом, который, вероятно, вез домой в качестве сувенира. Оказывается, в нашем эшелоне ехал целый арсенал. Но никто нас не обыскивал и не осматривал нашего багажа. После этого "разоружения" эшелон пропустили дальше.

Не доезжая Волковысска, на станции Берестовицы, наш эшелон поставили на запасной путь и, видимо, надолго. Железнодорожники сказали нам, что эшелоны демобилизованных простаивают здесь и неделями. Загружены пути, не хватает паровозов. Еще раньше в пути организовалась группа москвичей, которая, обсудив положение, решила покинуть эшелон и двигаться самостоятельно. Нас было человек шесть. В тот же день, 15го октября, мы сели на местный поезд, добрались до Волковысска, где переночевали, а на следующий день прикатили в Барановичи. Здесь мы узнали, что на проходящие через Барановичи на Москву поезда билеты достать невозможно. В Москву надо добираться только окружным путем. Пришлось ехать в Калугу, куда мы прибыли утром 18го октября.

Калуга - старинный русский город, сильно разрушенный дважды прокатившейся через него войной. С большим трудом и только благодаря нашим демобилизационным документам, мы достали билеты на вечерний поезд Калуга- Москва. Вдвоем с одним майором из нашей компании мы в ожидании поезда пошли осматривать город. На улице с нами попытались заговорить две девицы, которые пошли за нами. Одна говорила другой, но так, чтобы мы слышали: "Знаешь, Маша, эти офицерики мне нравятся. Давай возьмем их в настоящие мужья, пока другие их не схватили. Я возьму вот этого, помоложе (это меня), а ты - другого, постарше. Но зато он в кожаном пальто". Мы посмеялись, но ушли от этих невест.

Вечером того же дня наша группа втиснулась в поезд Калуга-Москва. Еще одна и последняя бессонная ночь в переполненном вагоне. Утром 19го октября 1946 года мы вступили, наконец, на благословенную московскую землю. Из Калуги я послал телеграмму жене, и она встретила меня на Киевском вокзале.

Дома, наконец, я дома. Теперь предстояла новая канитель и нервотрепка. Надо было "оформляться", получать документы, чтобы снова стать полноправным москвичом. А это, оказывается, было не так просто. Сначала военкомат и демобилизация. 22го октября поставили на учет в военкомате, а 23го выдали военный билет и продуктовую карточку. Но потом, когда я явился в отделение милиции за получением паспорта, то меня обязали встать на учет в органы внутренних дел, как побывавшего в плену. И опять началась "фильтрация", анкеты, автобиографии, как, почему… Оказывается, за полгода в специальном проверочном лагере меня добела еще не отмыли. Был и крупный разговор со следователем, который на меня стал орать и грозить арестом. Но все же 25го октября я получил паспорт, а 31го прописался по прежнему месту жительства.

То, что я добрался домой только в конце 1946 года, было не неудачей, а удачей! Оказывается, в 1945 году в Москве не принимали на работу и не прописывали на жительство вернувшихся из плена. Вот по истине не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вскоре я поступил на работу в свой проектный институт "Росстромпроект" (ныне "Союзгипростром"), где работал до войны и откуда ушел на фронт. Там меня все знали и встретили хорошо. Поэтому и зачислили на работу без затруднений. Но и тут не обошлось без дискриминации. Зарплату мне дали меньшую, чем моим товарищам технологам, выполняющим такую же инженерную работу, но не участвовавшим в войне. Как "рядовые, не обученные" они получили "бронь" и не призывались в армию. А по мнению начальства я во время войны несколько деквалифицировался и поэтому расценивался ниже. Это было несправедливо, но что сделаешь? Постепенно в наш институт возвращались те, кто остался в живых, подчас с одной рукой или ногой. Приходили старые сотрудники, выздоровевшие после тяжелых ранений или контузий. Но век таких людей был укорочен. Много товарищей и совсем не вернулись с войны. В начале войны одновременно со мной был мобилизован некий лейтенант, фамилию которого я забыл. Когда нас распределяли, он устроился на штабную работу в дивизию. На фронте я несколько раз встречался с ним. Когда он разъезжал по различным поручениям. У меня был прекрасный трофейный артиллерийский бинокль, который я выменял у солдата пехотинца за бутылку водки. Этот штабист увидел бинокль и стал уговаривать меня "сдать" бинокль через него, а мне обещал достать наш советский бинокль, который за мною будет числиться. Короче говоря, он хотел, чтобы я подарил ему бинокль. Я отказался, он обиделся, и мы расстались довольно холодно. Когда летом 1942 года противник стал перерезать выход из нашего окружения, то кое-кому удалось в последний момент вырваться из нашего мешка. В числе этих счастливчиков был и этот штабист. Вскоре он попал в Москву. У него был номер телефона и адрес моей семьи. Он позвонил по телефону и сказал, что если интересуются судьбой Лукинова Михаила, то пусть приходят в Токмаков переулок по такому-то адресу. Мои мать и сестра Анюта пришли и во дворе старообрядческой церкви просидели на скамеечке целый день, ожидая этого человека. Он пришел вечером и с ходу бодро сказал моей матери: "Ваш сын погиб в окружении под Ржевом. После войны я покажу вам его могилу". Мать зарыдала. Жена штабиста, видимо, зная его нрав, возразила: "Ты что, видел его мертвым, видел, как его зарывали?" "Он не вышел из окружения, а кто не вышел - тот там и погиб". Больше никаких сведений от него не смогли добиться. Да ведь фактически этот подлец ничего и не знал. Что касается самого бинокля, виновника этой истории, то когда надежды на выход из окружения не стало, я бросил его под елку. Мертвому мне он был бы не нужен, а если бы я попал с ним в лапы немцев, то меня могли бы расстрелять за наличие немецкого военного имущества. Такие случаи были.

Моя жена и мать получили от меня последнее письмо весной 1942 года. Писал я и позже, но письма уже ни от меня, ни ко мне уже не доходили. Когда я "замолк", и от меня долго не было известий, то горевавшая мать высказала моей жене надежду, что, может быть, сын не убит, а попал в плен. Жена ответила, что в этом случае он должен был бы застрелиться. Спасибо!

Летом 1944 года жена обратилась с запросом в Управление кадров артиллерии. Сохранился ответ от 15го июля 1944 года, в котором сообщается, что старший лейтенант Лукинов Михаил Иванович на учете в артчастях не состоит, и принятыми мерами его местонахождение установить не удалось.

Люди, не пережившие войны и послевоенного периода, считают, что с окончанием войны, что с ее окончанием наступило благоденствие. А это был тяжелейший период. Громадные районы страны были разорены, голод, не хватало самого необходимого. В Москве даже потребление электроэнергии было строго ограничено особыми устройствами. Если перегорала электрическая лампочка, то это была трагедия. Одну и ту же действующую лампочку вворачивали то в одной, то в другой комнате, где нужен был свет. На улицах нищие и инвалиды войны просили подаяния. Люди ходили оборванными. Многие донашивали уже истрепанное военное обмундирование. Существовавшая карточная система предусматривала получение самого минимального количества продуктов. Но и их было трудно получить. Или они отсутствовали в тех магазинах, где были прикреплены карточки, или за ними приходилось простаивать после работы в длинных очередях. Это называлось "отоварить карточки". Существовал даже каламбур, что "иллюзия - это не отоваренная мечта". Всего не хватало. Разбитое оконное стекло заменяли куском фанеры. В некоторых домах можно было видеть оконные проемы, заполненные стеклянными банками, чем-то скрепленными между собой. Но все это было пустяками по сравнению с тем, что люди перенесли в осажденном Ленинграде или в западных городах страны, через которые дважды прокатилась война. Бесконечные заботы о пропитании породили особую сетчатую сумку, которую удобно было, сложенной в комок, носить в кармане с надеждой, авось, что-нибудь удастся приобрести из продуктов. Эту сумку так и называли - "авоська". Зимой 1946-47 гг. в свободной продаже на улицах появилось молочное мороженое, на которое набрасывались москвичи. По этому поводу кто-то из иностранных корреспондентов (который, конечно, не голодал) зло сострил: "Народ, который может есть в мороз мороженое, поистине непобедим". Рассказывали, что во время войны в Свердловске в Театре Оперы и Балета между первым и вторым действиями в буфете продавали бутерброды. Многие посещали театр именно из-за этих бутербродов, называя театр "Оперы и буфета".

Как-то в метро, когда я поднимался наверх по эскалатору, мне на руки упала впереди стоящая молодая дама. Видимо, это был голодный обморок. Она очнулась, я помог ей встать, но через минуту она опять стала падать. Когда она очнулась второй раз, я предложил проводить ее до дома, от чего она отказалась с испугом. Вероятно, не хотела, чтобы о ее состоянии узнали в семье.

Во время войны было выпущено большое количество бумажных денег, которые на частном рынке быстро обесценивались. Для изъятия денег у населения были открыты коммерческие продовольственные магазины с астрономическими ценами. А зарплата сохранялась на довоенном уровне. Жить стало крайне тяжело. Мы с женой работали, но нашей зарплаты не хватало даже на самое скромное питание. Кроме того, на моем иждивении была еще моя мать. Пришлось брать сверхурочные работы, познакомиться с ломбардом, где мы несколько раз закладывали серебряные ложки и еще кое-что, чтобы как-нибудь дотянуть до очередной получки.

Однако не все бедствовали. Существовали люди, которые нажились на войне. Жена слышала, как одна толстая дама, супруга какого-то интенданта, говорила: "Жаль, что война быстро закончилась. Мы не успели купить пианино".

Меня стали частенько вызывать в органы госбезопасности, причем иногда и по ночам. Допрашивали и переспрашивали об обстоятельствах пленения, освобождения и проч. Показывали длинные складные гармошки фотографий каких-то людей и спрашивали, кого из них я знаю, а если знаю, то что это за люди. Увидел я и фотографию Бориса Смирнова: "Так значит, он жив?" Следователь поморщился - они не любят отвечать, их дело - только спрашивать: "Мы мертвыми не интересуемся". Потом пробормотал: "Видимо, Гестапо заставило его на себя поработать". Я дал о Смирнове самый лучший отзыв, но так и не узнал, где он, и что с ним случилось.

Я очень хотел узнать, что случилось с Николаевым и его семьей. Я писал выше, что служил с ним вместе в одной батарее, и что в эту ужасную зиму 1941-42 года в бою при отходе он был ранен, и его не успели подобрать, и он остался "за линией фронта", т.е. у немцев. Так хотелось, чтобы он выжил и вернулся. С замиранием сердца я пришел на его прежнюю работу в Теплострой, надеясь, что вдруг встречу его, и мы обнимемся. Но, увы, его не было. Один из старых сотрудников ответил мне: "Николаев? Это тот, что работал до войны? Он куда-то делся. Узнайте в отделе кадров". Там сказали, что Николаев с войны не вернулся и числится "без вести пропавшим". Стало ясно, что Николаев умер или на поле боя, или позже, в плену. Бедный Николаев! Семьи сотрудников Теплостроя были эвакуированы в Ярославль и Кострому. Жена Николаева тоже уехала. Позже, узнав о гибели мужа, повредилась в рассудке, попала под автомашину и умерла. Ребенка сдали в детский дом, и след его затерялся. Ведь детские дома увозили дальше, в Сибирь и Среднюю Азию.