Неспокойно было. По ночам иногда стреляли какие-то бандиты. Кто-то резал нашу линию связи, и тогда батарею поднимали ночью по тревоге. Мы занимали в темноте круговую оборону вокруг фольварка, ожидая возможного нападения. Но наступал рассвет, и опасения рассеивались.

Однако нас предупреждали из штаба полка, что надо быть настороже, что были случаи, когда советских военных убивали в темных переулках, резали в парикмахерских и т.д. Будучи расквартированы в украинском селе, мы воочию убедились, как плохо жилось западным украинцам в панской Польше. В этой стране полноправными гражданами были только поляки. Только они имели право служить и работать на государственной службе. Даже работать чернорабочим на строительстве дороги украинец не имел права - это была государственная работа. Украинец мог стать поляком, для этого он должен был сменить веру и стать католиком. Были предприняты меры и для постепенного перехода украинцев в католичество. Православная вера была подменена униатской, т.е. чем-то средним между православием и католичеством. Украинцев давили налогами. Налог полагался даже с печной трубы, и мы после перехода границы удивились, что хаты стояли без дымовых труб. Дым от печей выпускали просто на чердак под крышу. Были частые пожары.

К нам обращались с вопросами, можно ли теперь делать трубы. Мы отвечали, что не только можно, но и нужно. Поздней осенью крестьяне шли в церковь босиком. Перед церковью вытирали грязные ноги о траву, обувались и входили в церковь. А выходя, снимали сапоги и вешали их на шею. Одна пара сапог служила крестьянину всю жизнь, а умирая, он передавал их сыну. В селе было почтовое отделение с телеграфом, которое теперь бездействовало. Но там еще оставалась телеграфистка - полька, очень красивая и гордая девушка. Вокруг нее всегда был хоровод ухажеров. Бегали туда не только наши солдаты и сержанты, но и кое-кто из наших холостых офицеров. Назревали трения среди претендентов. Говорят, что кто-то даже обращался к начальству за разрешением жениться на этой красавице. Но все это оборвалось самым неожиданным образом.

Однажды ночью, во время дежурства у полевого телефона, один из связистов обратил внимание, что у письменного стола один ящик короче других. Почему? Оказалось, что с тыльной стороны стола, обращенной к стене, был потайной ящик. В нем лежали обесцененные польские деньги и альбом с фотографиями. На фотографиях было изображено, как красавица-телеграфистка весело проводила свои досуги с хозяином фольварка. На одних снимках она голая плясала на столе, уставленном бутылками, на других лежала в объятьях каких-то усачей и проч. Альбом стал ходить по рукам среди солдат. Какой-то влюбленный солдат устроил девице скандал, и она быстро исчезла из села. Комбат отобрал у солдат альбом и куда-то его сбыл. Я альбома не видел.

Был организован и вечер смычки с местным населением. Собралось все село Блажув в какой-то большой и просторной избе. Наш политрук сказал речь о конце панской Польши, об освободительной миссии Красной Армии. От имени населения отвечал местный священник, который благодарил за освобождение и отметил, что "у нас с вами одна вера, одна кровь". Потом заиграл местный оркестр из скрипки, волынки, барабана, и начались танцы. Нам стали задавать вопросы о том, как устроена жизнь в Советском Союзе, о чем раньше в Польше распространялись разные дикие слухи. Тут отличился наш старшина. В то время мы, офицеры, были обмундированы очень скромно, в такие же защитные гимнастерки, как и солдаты, с той лишь разницей, что на наших петлицах воротников были привинчены кубики, да на рукавах нашиты красные суконные углы. Зато наш старшина был одет в суконную форму. Всю опоясанную желтыми скрипучими ремнями. А на свои петлицы воротника, кроме четырехугольников, он прицепил еще золотые углы, давно уже снятые с формы. В глазах населения он и был главным начальником, к нему и обращались с вопросами. Девушки спросили его, что, правда ли, в России теперь свадеб "не играют", что это отменено, а просто живет кто, с кем хочет. Старшина важно ответил: "Ну вот, кто о чем, а вшивый о бане". Был, конечно, смех и конфуз.

В Старом Самборе я как-то зашел в небольшую частную слесарную мастерскую заказать шомпол к пистолету и там познакомился с сестрами хозяина мастерской, двумя девушками еврейками. Они окончили в Новом Самборе польскую гимназию, очень интересовались Советским Союзом. Мечтали поехать в Союз учиться в ВУЗе, "где, говорят, это бесплатно". Бывая в Старом Самборе, я заходил к этим двум сестрицам, учил их русскому языку, который казался им простым и понятным. Но однажды, чтобы доказать, что это далеко не так, я прочел им вступление к "Евгению Онегину", из которого они, конечно, ничего не поняли. Эти бедные девушки, вероятно, погибли в 1941 году, когда Западную Украину заняли немцы, которые уничтожили там всех евреев.

По делам службы мне приходилось бывать и в Новом Самборе, довольно приличном польском городке, где были и ресторан, и хорошие магазины. Однажды я зашел в галантерейный магазин и попросил показать мне галстуки (по-польски "креветки"). Хозяйка магазина, перемигиваясь со стоящей сзади меня полькой, что, мол, этот варвар в серой шинели понимает в галстуках, подала мне коробку с какой-то крестьянской дешевкой. Я отодвинул коробку в сторону и попросил показать что-нибудь получше. На лице хозяйки выразилось удивление, когда этот варвар отобрал и купил дюжину самых изысканных и красивых галстуков, которые после долгое время мне служили.

По улицам шныряли какие-то типы, предлагая советским военным часы, бритвы, шоколад, носки и другие товары. Один их этих дельцов прилип ко мне, предлагая отрезы на костюмы. Я отмахивался от него, но он не отставал. В то время у нас в Москве были в моде костюмы из синего бостона. Я, наконец, спросил у этого человека, есть ли у него синий бостон. "Имаю, пан товарищ, имаю". И пригласил идти за ним. Повел он меня какими-то проходными дворами из одного в другой, так что я даже потерял ориентировку, где же осталась главная улица городка. В одном из дворов он спустился в какой-то подвал, из этого подвала провел меня в другой и здесь попросил подождать. Я огляделся. Это был какой-то бетонный бункер без окон. Под потолком еле светилась лампочка. И вдруг я услышал за дверью, куда скрылся этот человек, легкий металлический лязг, как будто кто-то заряжал винтовку, открывая и закрывая затвор. Я расстегнул кобуру пистолета и поспешил выскочить обратно во двор. Здесь я стал ждать дальнейших событий. Но все было тихо, и продавец бостона не появлялся. Надо было выбираться из лабиринта проходных дворов на главную улицу, где все-таки было безопаснее. Так до сих пор не знаю, избежал ли я смертельной опасности или просто лишился синего бостонового костюма.

Панская Польша развалилась. Польская валюта доживала последние дни. Местные жители старались получать за все советскими рублями, а дать сдачу польскими. По улицам Нового Самбора ходили красивые польские девушки и с очаровательной улыбкой просили советских офицеров разменять крупные польские кредитки на советские деньги. Но дураки едва ли находились, хотя просительницы и были очень обольстительны. Одна девушка просто повисла на мне, прося разменять ей сто злотых. Я ответил ей, что не так богат, чтобы подарить ей сто рублей.

Польские бумажные деньги были украшены портретами бесчисленных польских королей и королев. Однажды я слышал, как наш солдат, покупая у уличной торговки "махорковые" папиросы, стал кричать: "Я тебе даю хорошие советские деньги, а ты мне в сдачу суешь эту (такую-растакую) польскую царицу?!"

Были у меня натянутые отношения с начальником штаба полка капитаном Севереным. Был он высокомерен, требовал, чтоб перед ним тянулись; нас, резервистов, не любил. Однажды по телефону из Старого Самбора позвонили, чтобы я явился к Северину. Я доложился комбату, взял с собой одного солдата, подседлали лошадей и поехали под дождем по грязной дороге. Приехали, мокрые снаружи, потные внутри. Штаб помещался в бывшей школе. В большой комнате было жарко, горели керосиновые лампы; Северин ходил по комнате, что-то диктуя писарям, скрипевшим перьями. С фуражки у меня текло, я снял ее и держал горизонтально в согнутой левой руке. Когда, наконец, капитан повернулся ко мне, я отрапортовал о прибытии. Северин вдруг набросился на меня: "Вы куда пришли? В пивную или земотдел? Как себя ведете?" и пр. Я стоял, ничего не понимая. Писаришки хихикали за спиной Северина, показывая на меня пальцами. А капитан все продолжал орать. Во мне все начинало кипеть. Наконец, Северин открыл причину своего гнева: "Почему, войдя, Вы сняли фуражку? Что Вы этим хотите сказать? Вы видите, что начальство в головном уборе? Почему докладываете без фуражки?!" Я не выдержал и ляпнул: Просто привычка культурного человека, войдя в помещение, снимать головной убор". "Ах, так?!"- загремел капитан. "Да, так",- ответил я. "Кругом! Марш!"- скомандовал он. Я повернулся по всем правилам, звякнул шпорами и вышел на крыльцо. Постоял, подождал довольно долго - ничего. Тогда мы подтянули подпруги седел и поехали обратно. Так я и не узнал тогда, зачем меня вызывал Северин. Возможно, ему понравились красочные планы, которые я составлял для нашей батареи, и он хотел поручить мне картографические работы в штабе полка, а может быть, и совсем перевести меня на службу в штаб. Там было бы, конечно, легче и безопаснее, чем в строю. Но быть под лапой такого начальника, как Северин, тоже не шоколад. Этот эпизод не прошел бесследно. Северин не забыл нашего столкновения и позже, чем мог, мне мстил.

Между тем обстановка в Европе продолжала накаляться. Нас явно стали приводить в боевую готовность. Началась усиленная учеба, боевые стрельбы. Мне приказали читать лекции солдатам всей батареи о патриотизме, о долге защиты Отечества. Материалов под рукой никаких не было, приходилось по памяти перетрясать русскую историю, начиная с татарского нашествия. Говорят, получалось неплохо, впрочем, судьи были не очень компетентны. Стали заменять оружие на более современные образцы. А когда начали выдавать теплое обмундирование, изготовлять санные полозья под орудия, передки и зарядные ящики, мы поняли, что нас готовят к боевым действиям в Финляндии, где уже шла война. Но это были лишь догадки, т.к. даже нам, комсоставу, ничего не говорили.

В преддверии нового 1940 года положение было тревожное. Мы, младшие офицеры, решили все же встретить Новый год. Купили немного вина, закусок. Об этом узнал наш политрук и за несколько часов до Нового года вызвал нас всех к себе на очередную политзарядку. Сначала рассказал о текущих политических событиях, потом поведал, что встреча Нового года - это буржуазный обычай, который не к лицу советским людям, а тем более командирам Красной Армии. Накормил нас горячим молоком с черным хлебом и отпустил чуть ли не к утру, когда новый год уже давно вступил в свои права.

Наступила зима, выпал снег, и мы стали готовиться к походу. Мне было поручено командовать взводом связи, телефонистами и радистами. Снаряжения было много, а народ все своенравный. Ковали лошадей, меняли смазки в противооткатных частях орудий, грузили на двуколки снаряжение.
Однажды на очередной поверке личного состава своего взвода я подошел к стоящему в строю солдату и указал ему на плохое состояние его обуви. Он быстро нагнулся, и штык винтовки, которую он держал на ремне за плечом, царапнул меня по лбу и щеке. Если бы я стоял хотя бы на один-два см ближе к солдату, то, вероятно, остался бы без глаза.

Обстановка была тревожной и печальной не только в нашей батарее. Было тревожно и вокруг нас. В деревнях начиналась агитация за создание колхозов. В городах началась "чистка". Арестовывали и высылали тех, кто подходил под категорию буржуазии, владельцев лавок, торговцев. А ведь большинство еврейского населения кормилось торговлей.

В середине января 1940 года мы получили приказ идти походным порядком на погрузку к ближайшей железнодорожной станции. Вытянулись в походную колонну. Морозная снежная дорога. Вышли утром, вечером намечалось достичь станции и погрузиться. Зимний день короткий, рано начало темнеть. Проходили через какой-то городок. Видимо, там был местный праздник. Во многих домах играла музыка, и сквозь окна были видны танцующие. Один из наших верховых солдат, замерзший и голодный, заглянул с лошади в открытую форточку и крикнул: "Пируете, сволочи, подождите, скоро и до вас доберутся". Вероятно, это были пророческие слова.

Внезапная неприятность поразила меня. Два моих радиста пропали. Доложил комбату. Тот разозлился. Сказал, что мне надо было ехать не впереди, а позади взвода. Тогда не было бы отстающих. Приказал мне ехать одному обратно и искать их. Поехал назад на усталой лошади, но нигде не было этих отставших. Был в штабе какой-то части, но и там ничего не знали. Остановился в каком-то селе. Усталая лошадь хотела пить. Напоил из водоема брезентовым ведром, которое было в переметной суме седла. Мороз был сильный, время позднее. Повернул обратно. Лошадь на повороте поскользнулась, и я, усталый и небрежно сидевший, вылетел из седла в снег. Лошадь побежала дальше. Поднялся из сугроба, весь в снегу, думая, что все кончено. Потерял лошадь. Нет, моя милая Кукла, пробежав десяток метров, остановилась и стала оглядываться назад на меня. Я подбежал к ней, огладил, прижался щекой к ее шее. Достал из полевой сумки шоколад, и мы стали есть его вместе. Кукла фыркала и влажными губами брала у меня лакомство. Я повел ее на поводу по заснеженной дороге. Была темная морозная ночь. Я был один, силы меня оставляли. В стороне от пустынной лесной дороги, на пригорке, я увидел одинокий, видимо, "кулацкий" хутор. Выбора не было. Подошел к воротам и стал стучать. Долго никто не отзывался. Наконец, какой-то голос по-польски спросил, что надо. Сказал, что я русский офицер и прошу пустить переночевать. В окнах появился свет. Там ходили какие-то тени. Видимо, думали, совещались, пустить или нет. А может быть, пустить и убить… Наконец, человек с фонарем открыл ворота. Я ввел лошадь под уздцы в теплый хлев, где мычали коровы, в свободный отсек поместил Куклу. Снял с трудом с нее тяжелое седло, сменил уздечку на недоуздок, обтер ее пучком сена, засыпал ей из торбы овса, подкинул ей под ноги соломы.

Вошел в дом. Еле светилась керосиновая лампа с прикрученным фитилем. Молчаливые хозяева мрачно смотрели на меня. Сказал, что мне надо немного отдохнуть до утра, попросил что-нибудь поесть. Принесли кружку молока и немного вареной картошки. Съев этот скромный ужин, я положил на стол три рубля и опять вышел к лошади. Теперь ее можно было и напоить. Напившись, Кукла легла на солому. Спать и мне хотелось зверски, но была ли гарантия, что я проснусь? Было много случаев, когда советских убивали втихомолку. Никто не знал, что я здесь. Что стоило меня, сонного, убить этим людям, которые видели во мне скорее врага, чем друга. Лошадь, седло, пистолеты, бинокль, сапоги, одежда - все это представляло ценность, которую им было легко взять. И кто бы стал меня искать? Ведь батарея грузилась и уходила, посчитав, что я просто отстал. Я снял шинель и сапоги, снаряжение перенес на обмундирование и ткнулся ничком в постель, сдвинув пистолет в кобуре под живот. И заснул тяжелым сном. Прошло несколько часов. Стало чуть-чуть светать. Надо было ехать, ведь я мог опоздать на погрузку, а куда бы я потом мог деться с лошадью? Как с ней догонять эшелон?

Оделся, подседлал Куклу, и в путь. Рассветало. Какие-то люди расчищали дорогу от снега. Вот железнодорожные пути, вот и станция. Но, увы, все пусто. Сердце сжалось. Неужели опоздал, и батарея уехала? Разыскал железнодорожное начальство и военного коменданта. Оказывается, наши еще не прибыли и ночуют в соседнем селе. Погрузка началась только днем. Явились и мои пропавшие радисты. Оказывается, эти подлецы вместо того, чтобы идти со всеми пешим маршем, решили подъехать до станции попутным транспортом. В другое время посадили бы их суток на десять под арест на хлеб-воду. Но шла погрузка, и не до того было. Так и прошла их подлость безнаказанной.

Погрузились в "теплушки"- товарные вагоны с полатями и железными печурками. Каждый командир со своим взводом. Когда топили печурки, то наверху было жарко, а внизу - холодно. И поехали на север. Итак, все сомнения рассеялись, нас везли воевать в Финляндию. Время было холодное, и чем дальше продвигался наш эшелон, тем морозы становились сильнее. Мое место было на второй полке, около маленького окошка, стекло которого было покрыто льдом. Однажды ночью, во время сна, клок моих волос примерз ко льду стекла. Эшелон двигался медленно, что нас не особо печалило. Спешить на встречу с войной не особенно хотелось. Проводил занятия с солдатами по материальной части связи, вел беседы на темы текущей политики. На станциях нас часто просили продать махорку, которую нам выдавали. Я, как некурящий, обычно отдавал свою махорку солдатам. Но однажды, на одной остановке ко мне подошел старый железнодорожник с просьбой продать махорку. У меня была пачка, которую я отдал ему, отказавшись взять деньги. Тогда этот старый человек сказал мне как-то проникновенно: "Ну, дай Бог тебе живым остаться". Честно, потом я вспоминал это пожелание. На войне ведь становишься суеверным. И выходя невредимым из опасных положений, невольно думал, что купил себе жизнь за пачку махорки.

Бологое - половина пути между Москвой и Ленинградом. Прибыли туда ранним утром. Люди в вагонах еще спали. Все пути были забиты эшелонами с военной техникой. Мы остановились рядом с составом, загруженным разобранными самолетами. Я был дежурным офицером, и мне пришлось пройти к военному коменданту и доложить о прибытии. По пушкам на петлицах моей шинели комендант подумал, что приехала часть какого-то артполка, приветливо улыбнулся и сказал мне: "Прибыли? Ну, теперь погостите у нас. Сейчас поставим вас на запасный путь. Давайте Ваши документы". Я подал. Взглянув на номер нашего эшелона, в котором было зашифровано роковое слово "пехота", комендант нахмурился. Улыбка сбежала с его лица, и он сказал уже другим, суровым тоном: "Скажите людям, чтобы не выходили из вагонов. Сейчас вас отправим дальше". И мы сразу покатили на Ленинград. Мы догадывались, что в лесах и болотах Финляндии пехота должна быть основной ударной силой и нести наибольшие потери. Поэтому не удивились, что на основной линии, ведущей к фронту, нас стали спешно продвигать. Пехота нужна была там, впереди. Пехота - это были мы.