http://army.lv/ru/Lukinov-Mihail-Ivanovich-(leytenant).-Zimnyaya-voyna./998/2202

Лукинов Михаил Иванович (лейтенант). Зимняя война.

Вот и Ленинград - великий город Петра и Ленина, город революции, потрясшей мир, город прекрасных архитектурных ансамблей, дворцов и музеев. Но теперь узнать его было нельзя. Это был другой Ленинград, холодный, суровый, фронтовой город, сумрачный, затемненный, покрытый инеем и заваленный снегом. Разгрузились на товарной станции. Орудия, зарядные ящики, двуколки, повозки, все, что было в конных упряжках, направили своим ходом через город. А для пеших подали трамваи с замерзшими стеклами и повезли по темным морозным улицам на северную окраину. Миновав город, нас высадили в пригородной деревне, где мы расположились в деревенских избах в страшной тесноте. Но были рады любому приюту в эти сильные морозы. Командный состав вызвали на инструктаж. Было приказано завтра утром выйти в поход, перейти финскую границу и войти в зону боевых действий. Быть готовыми ко всем превратностям войны. Уже ночью, зверски усталый, я вернулся в избу, где располагался мой взвод. Открыл дверь, но далее порога идти было невозможно. Измученные солдаты лежали вповалку на скамьях, на полу, тесно прижавшись друг к другу. Я присел на пороге, потом здесь же прилег и заснул мертвым сном.

Утром, построившись в походную колонну, мы подошли к финской границе, которая, как оказалось, почти вплотную примыкала к пригородам Ленинграда. Мы были поражены. Громадный город, один из важнейших центров нашей страны, находился рядом с границей враждебного государства. Пограничные столбы и "ничейная полоса земли". С нашей стороны границы на открытых местах, незащищенных лесом, были протянуты проволочные сети с вплетенными в них еловыми и сосновыми ветвями. Оказывается, это была маскировочная защита наших пограничников от бандитских выстрелов с финской стороны. И вот после польской пересекли и второю границу. Значит, так было надо.

306й стрелковый полк участвовал в финской кампании в сосотаве 62й стрелковой дивизии, которая была сформирована в Белой Церкви и Фастове Киевского ВО. Назначена приказом от 18.01.1940 в состав 13 армии на Карельском перешейке. 30.01.1940 получила приказ сосредоточиться в районе деревни Липола (это сразу на границе). Прибыла на передовую 03.02.1940. из резерва 13 армии передана в 23 стрелковый корпус 17.02.1940. Передислоцированна из Липола в Кангаспелто 17-20.02.1940. Участвовала в наступлении на Волоссула 19.02.1940, на Келья 20.02.1940, в районе Мутаранта находилась 21-23.02.1940. Погружена в эшелоны 21.03.1940 и отправлена из Ленинграда в Киевский ВО. Информация из книги "Принимай нас, Суоми-красавица" Том 1 Санкт-Петербург 1999 ISBN 5-8172-0022-8 составитель Евгений Балашов отпечатано в ООО Галеа Принт. Баир Иринчеев

Выдержка из стенограммы совещания при ЦК ВКП(б) начальствующего состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии 14-17 апреля 1940 года. Содержит выступление полковника Крюкова В.В., командира 306го стрелкового полка.

Финская земля. Сожженные при отступлении дома, взорванные мосты, черные воронки от разрывов снарядов и мни. В некоторых местах были выставлены предупредительные надписи, что продвигаться надо строго по дороге, т.к. на обочинах лежат замаскированные снегом мины. Ярко выделялись на снегу провода полевых телефонов, брошенные финнами, тонкие, легкие, в пластмассовых цветных оболочках. Наши же провода для связи были тяжелые, стальные, в черной толстой оплетке. Металлические катушки с таким проводом были тяжелые, сматывать и разматывать их было трудно.

Линия фронта на Карельском перешейке на 1 Февраля 1940 года.

Мороз был страшный. Ехать верхом было невозможно. Мы шли пешком, ведя коней на поводу. Шерсть коней покрывалась изморозью. Вдоль дорог, по которым двигались войска, саперы раскладывали костры, у которых можно было, хоть задохнувшись в дыму, немного обогреться. К концу этого первого дня мы заночевали в расположении саперной части, которая держала в порядке дороги и чинила мосты. Она помещалась в теплых сараях и хлевах какого-то поместья, основные сооружения и дома которого были сожжены финнами при отходе. Эти сараи и хлева показались нам чуть ли не дворцами. Гостеприимство саперов, явление весьма редкое, было очень трогательным.

На следующий день мы стали подходить непосредственно к фронту. Первое, что нас поразило - это неубранные замерзшие трупы наших солдат и офицеров, уже запорошенные снегом. Они лежали там, где их застала смерть, в самых разных позах. Мы привыкли относиться с уважением к умершим. Гроб, панихида, торжество прощания, все кругом говорят шепотом, закрывают зеркала, останавливают часы. А здесь как бы нарочно подчеркивалось пренебрежительное отношение к смерти. Как бы говорилось нам, идущим вперед, что смерть здесь - обыденное явление. Убиты, ну и пусть валяются, ничего особенного не произошло. Здесь война, и все по-другому, чем в "гражданке". Надо привыкать.

Скоро и мы подошли к "переднему краю", перед которым была очередная линия финских укреплений. Расположенные справа и слева части наших войск с удовольствием потеснились, выделив нашей дивизии отдельный сектор. Позже я слышал, как пехотные офицеры со злобой говорили, что "соседи" открывали нам самое пекло, отойдя на более спокойные участки.

Да, мы подошли к "линии Маннергейма". На песчаных холмах, поросших лесом, стояли цепи железобетонных дотов, ощетинившихся стволами пушек и пулеметов. В низинных болотах между дотами во льду были вырезаны в шахматном порядке незамерзающие "окна", залитые нефтью и сверху запорошенные снегом. Попасть в такое "окно" было верной гибелью. К тому же расстояния между дотами простреливались перекрестным огнем из этих дотов.

Остановились. Наш 306ой полк поставили впереди, а два других полка нашей дивизии расположились сзади, в резерве. Нам, как обычно, всегда "везло". Стали рыть землянки. Земля была промерзшая, приходилось взрывать толом. Для перекрытий землянок пилили сосны, благо, леса здесь было в избытке.

Мне зачем-то понадобился политрук, и я стал его разыскивать. Сказали, что он поехал за водкой для батареи. Я не поверил своим ушам. Трезвенник, сорвавший встречу Нового года из-за боязни, что мы выпьем по бокалу легкого вина, и вдруг поехал за водкой. Но это было так. Нам стали выдавать водку по сто граммов в день. В морозы это согревало и ободряло нас, а во время боев становилось все "все равно". Дня через два, после подхода к "переднему краю", начальник артиллерии полка вызвал к себе командный состав батареи. Нам объявили, что на завтра назначен штурм неприятельских позиций. А сегодня какой-то старший начальник из командования дивизии поведет группу офицеров на рекогносцировку. Я вернулся на батарею, чтобы поручить своему помкомвзводу заменить меня на время отсутствия. Два моих солдата-связиста стали просить взять их с собою "посмотреть на финнов". Я с неохотой согласился.

И вот группа офицеров, пехотинцев и артиллеристов, человек 12-15, вышла из лагеря и отправилась в северном направлении в лес. Шли гуськом по узкой тропинке, протоптанной среди глубоких сугробов. Впереди старший начальник, за ним мы. Шествие замыкали мои любопытствующие связисты. Справа от нас тянулась холмистая гряда, слева лощина, покатая вниз. Утро было прекрасное: мороз, голубое небо, солнце и тишина. Только снег скрипел под ногами. Мы все дальше и дальше углублялись в лес. Я смотрел и не понимал, где же наша передовая линия, где пехота, где боевое охранение? Ничего этого не было, хотя мы ушли уже далеко от нашего лагеря. Были только сосны, сугробы и обманчивая тишина. Нарастало чувство тревоги и опасности. Мои связисты, шедшие сзади, стали отставать. Видимо, и они поняли, что нас ведут прямо к финнам в гости. Вдруг лес кончился поперечным глубоким оврагом, и мы вышли на опушку. Внизу по оврагу протекала небольшая замерзлая речка, через которую был переброшен мост, загроможденный баррикадой из огромных камней. А на другой стороне оврага, прямо перед нами, не более, чем в ста метрах, высилась громада бетонного дота, глядящая на нас из амбразур жерлами пушек и пулеметов. За дотом были видны люди, прокапывающие в снегу ходы сообщения. Я глазам своим не верил. Нас вывели на открытую площадку, прямо под прицел огневых средств финского дота. Всю нашу группу могли срезать одной пулеметной очередью. Рядом с нами стояли какие-то сани, на которых, броско выделяясь среди белого снега, стояла ярко-синяя эмалированная кастрюля. Видимо, это была точка наводки.

Между тем старший начальник, размахивая руками, поучал: "Вот сюда надо поставить пушки на прямую наводку, пехота пойдет низом по лощине",- и еще что-то в этом духе. Мысль работала лихорадочно: "Почему финны не стреляют? Они же прекрасно нас видят?" Двое из нашей группы, ободренные молчанием дота, спустились вниз и стали сбрасывать камни с моста. Старший начальник все продолжал бубнить свой "инструктаж", а дот молчал, но почему?

Но вот внезапно, нарушая тишину, позади нас раздались хлопки выстрелов. Я оглянулся. Мои связисты, которые стояли на тропинке далеко от нас, стреляли из винтовок налево, в лощину. Там, между деревьев, показались фигурки лыжников в белых халатах, которые заезжали нам в тыл, желая отрезать нам путь отхода. "Финны!" - крикнул я, и вся группа панически бросилась назад, путаясь в глубоком снегу. Теперь стало ясно, почему из дота нас не обстреляли. Нас решили взять живьем, загородив дорогу назад. Что мы могли бы сделать с нашими пистолетами, утопая в глубоком снегу, когда нас окружил бы отряд финских лыжников с автоматами? Половина из нас была бы убита, а другая половина захвачена в плен. Противнику нужны были сведения о том, какие силы на него наступают, и они под пыткой заставили бы оставшихся в живых говорить. Какое счастье, что финские лыжники наткнулись на моих связистов, и те открыли по ним стрельбу. Финны, конечно, и предположить не могли, что позади нашей группы оказались (и то случайно) только два солдата, а не взвод охранения. Поэтому они и не решились осуществить окружение.

Наша группа быстро шла назад. Некоторые откровенно матерились, другие мрачно молчали, понимая, чем могла кончиться вся это авантюра. Один нервически смеялся над тем, что произошло, стараясь скрыть смехом охвативший его испуг. Старший начальник опять пытался что-то говорить, но его уже никто не слушал, все старались поскорее выйти из этого опасного леса. Мы возвращались к нашему лагерю. Но первое, что мы увидели, было не боевое охранение и не стрелковая цепь, а походная кухня и повар, набивающий снегом котел. Кто-то из нашей группы сказал повару, что он напрасно выехал так далеко вперед, что финны рядом. "Какие там финны? А вот я их черпаком!" Такое "шапкозакидательство" было характерно для большинства, пока мы основательно не умылись собственной кровью. Конечно, никто не сказал мне спасибо за то, что я взял с собою солдат, которые спасли нам жизнь. Настоящие боевые действия и опасности были еще впереди.

День прошел в подготовке к завтрашнему бою: проверял радио и телефонную аппаратуру. К вечеру опять вызвали на командный инструктаж. Когда к ночи я вернулся в нашу землянку, поднял входную плащ-палатку и осветил фонариком, то ужаснулся. Солдаты лежали чуть ли не штабелями, сверху на них просыпался песок - мала была землянка. Пошел ночевать к нашему политруку. У него была собственная маленькая круглая палаточка с печкой. Политрук "готовился" к завтрашнему бою, пришивая к гимнастерке белый подворотничок. Я лег спать у него, не раздеваясь, прямо на пол, устланный на снегу сосновым лапником.

Утро первого боя. Мне с моими связистами было приказано идти вслед за огневыми взводами с двуколкой, нагруженной радио и телефонной аппаратурой, с готовностью подать связь по требованию. Вошли в лес вслед за пехотой. На опушке лежал первый убитый солдат нашего полка. Значит, ночью финны выдвинулись на опушку для встречи передовых наступающих частей. Рядом с убитым валялась пробитая пулей каска и противогаз, гофрированная трубка которого была залита кровью. Первый труп, начало сделано.

Продвигались по лесной дороге к "вчерашнему" доту. Там уже кричали "Ура",

слышались удары разрывов и пулеметная стрельба. Шли первые раненые, со свежими повязками, охающие. Кое-кого уже тащили на носилках. По уставу эвакуация раненых должна производиться не по той дороге, по которой подходят свежие подкрепления, чтобы не сбивать у них боевого настроения. Но кто об этом думает в условиях боя? То здесь, то там летели навстречу нам мины, и, взрываясь, поднимали фонтаны земли и снега. Я шел слева от двуколки, увязая в снегу. Вдруг что-то меня заставило перейти на правую сторону, хотя там дорога была хуже. Едва я сделал несколько шагов, как слева от двуколки, где я только что шел, с визгом в снег влетела мина и глубоко зарывшись, не взорвалась. Если бы я не перешел на другую сторону двуколки, то был бы убит. Но и другая сторона не спасла бы меня, если бы мина разорвалась. К счастью, не все финские мины взрывались, что нас радовало. И уже позже я узнал, что часть мин были получены финнами от западных союзников из их старых запасов: "На тебе, Боже, что нам не гоже".

Что заставило меня уйти с того места, куда через минуту должна была упасть мина? Видимо, инстинкт, который заставляет животное уходить оттуда, где его может настичь пуля охотника. Будем считать так.

Пехота штурмовала дот "в лоб", неся огромные потери. А ведь можно было обойти его и взять с тыла, где не было амбразур с пушками и пулеметами. Но начальство критиковать нельзя. Оно непогрешимо, "как жена Цезаря". В конце концов, удалось взять дот. Подъехал танк с огнеметом и направил фонтаны огня в амбразуры (Наиболее вероятно, что эо был огнеметный Т-26 - Валера Потапов). Финны бежали. Их отход прикрывал маленький пулеметчик, который вытащил свой пулемет на вершину дота и, отстреливаясь, героически погиб. Как только наша пехота, преследуя противника, прошла дальше, я побежал смотреть взятый дот. И чуть было не поплатился за свое любопытство. Когда дот пал, соседние доты, находящиеся еще в руках финнов, открыли по нему артиллерийский огонь. Разорвалось несколько снарядов, которые к счастью не причинили вреда. Толстые железобетонные стены были облицованы броневыми плитами на мощных амортизационных пружинах. Поэтому бронебойные снаряды не пробивали стен, а отскакивали от них. Перед дотом лежали трупы наших солдат, часть которых была обожжена пламенем танкового огнемета и раздавлена его гусеницами. Ведь танк с огнеметом прошел позже (А почему бы ему ни быть здесь раньше?) и прошел уже по трупам. Тяжелое и ужасное зрелище.

У входа в дот лежал труп маленького финского пулеметчика, и наши солдаты, заходя в дот, с ненавистью пинали его ногами. Пулемет валялся тут же. Он был старый, системы Максима. Я посмотрел на табличку: "Императорский тульский завод. 1915 год". Вот повороты судьбы. Русское оружие против русских!

Часть внутреннего оборудования дота были сожжены огнеметом. На столе я увидел большую медную монету, вероятно талисман одного из защитников дота. Я схватил ее с жадностью. Это была старинная шведская монета с тремя коронами. Выйдя из дота, я столкнулся с нашим комбатом: "Посмотрите, - чуть не закричал я, - какая находка! Это старинная шведская монета, вероятно, семнадцатого века, возможно, короля Ваазы". Комбат взял у меня монету, посмотрел и вдруг, размахнувшись, далеко забросил ее в сугроб. "Нельзя иметь иностранные деньги", - сказал он назидательно и важно проследовал дальше. Я был вне себя от негодования. С тех пор прошло более сорока лет, пронеслось множество событий, но до сих пор я зол на дурака комбата, и мне бесконечно жаль эту монету, которая так бы украсила мою нумизматическую коллекцию и была бы таким памятным сувениром.

В этот первый день, кроме штурмовавшей дот пехоты, пострадало немало людей, которые бросились вперед "посмотреть на финнов". Так погиб наш батарейный арттехник, которому впереди совершенно нечего было делать. Когда его тяжело раненого несли мимо нас, он кричал комбату, что замерзает. И действительно, мороз был такой, что страшным было не само ранение, а то, что тебя будут раздевать для повязки на морозе. Арттехник умер в санбате на следующий день. Пострадало несколько человек и наших батарейцев, которые пытались выкатить орудие на прямую наводку.

Рассказывали, что перед началом первого боя с солдатами, которые должны были штурмовать дот, проводил беседу какой-то комиссар, призывая их на подвиг. Когда надо было выступать, комиссар стал прощаться, но солдаты сказали: "Пойдемте вместе с нами, товарищ комиссар". Труп этого комиссара я видел. Он лежал ничком вместе с солдатскими трупами и отличался только тем, что на хлястике его шинели были позолоченные пуговицы.

В тот день после боя вперед за отходящими финнами прошла только пехота, а наша батарея пока осталась стоять на месте. Впервые ночевать пришлось на открытом воздухе на морозе, сидя у костров, потому что наши землянки были заполнены ранеными. Значит, и санбат был переполнен. Плохо спать сидя на морозе у костра. Спереди обжигаешься, спина мерзнет. Засыпая, наклоняешься вперед, одежда начинает гореть. Проклятая война.

Началось продвижение вперед с боями. Финны, отходя, больно огрызались, все строения сжигали, всюду устанавливали мины. При поспешном отходе сжигали даже хлева вместе с привязанным скотом. Собак, которые не хотели уходить от горящего дома, убивали. Мины они устанавливали в стороне от тропинок, по которым отходили. А когда тропинки превращались в дороги для автомашин и танков, начинались взрывы. Против нас действовали легкие лыжные отряды с минометами, которые они перевозили на маленьких лодочках-санках. На этих же лодочках-санках они увозили своих раненых и убитых. Они пользовались лесными завалами, каждым естественным препятствием в виде гранитных выступов, которых здесь было много. Открывая огонь из-за укрытий из автоматического оружия, они наносили нашим передовым частям большие потери. А когда наши подтягивали пушки и били прямой наводкой, они меняли позицию, появляясь на наших флангах, и все начиналось сначала. Затем они внезапно исчезали, чтобы встретить нас по той же дороге у следующего препятствия.

Противник отступал, оставляя нам не только мины, но и цветные листовки, которые яркими пятнами выделялись на снегу. Составлены они были очень наивно, с расчетом на дураков. В одних грозили, что против нас скоро выступят мировые державы, в других уговаривали бросить оружие и возвращаться домой к семьям, которые очень соскучились и т.д. Видимо, это были сочинения белых эмигрантов, которые считали, что наши солдаты остались на уровне дореволюционной деревни.

Боевые действия шли преимущественно днем. К ночи все замирало, и

начиналась работа связистов. Под покровом темноты надо было смотать старые линии, обеспечить связью новые орудийные позиции, связав их с наблюдательными пунктами, подать связь к штабу полка и к начальнику артиллерии. К утру все должно быть готово. Во время такой работы ночь была бессонной, а с утра начинался бой, и разве можно было спать, когда то там, то здесь нарушалась связь. Выдавались, конечно, ночи, когда можно было поспать, сидя у костра или (совсем хорошо) в золе сгоревшего дома. Там прогретая пожаром земля сохраняет тепло около двух суток, но не более.

В основном мы пользовались телефонной связью. Радиосвязь была ненадежной. Наши радиоустановки ("6-ПК - трет бока") были громоздкими, маломощными, действующими на небольшие расстояния, часто заглушаемыми всякими помехами. К тому же передачи приходилось шифровать, что затрудняло оперативность применения.

Другая беда подстерегала нас. Наш телефонный провод стал быстро изнашиваться, рваться и выходить из строя. Его оставалось все меньше и меньше. Начальник связи полка сам нуждался в проводе и помочь нам не мог. Провода стало так мало, что на некоторых участках из-за отсутствия провода орудия с закрытых позиций приходилось выкатывать на прямую наводку, под огонь финских автоматчиков, и наши люди напрасно гибли. Пришлось в основном прокладывать только одну линию соединения: командный пункт комбата с огневой позицией. Работа связистов уменьшилась. Но комбат быстро нашел мне нагрузку. К этому времени батарея уже понесла большие потери. Оба огневых взвода пришлось слить в один, т.к. из четырех орудий в строю осталось только два. Остальные были исковерканы. Сократился наполовину и личный состав. Объединенным огневым взводом командовал лейтенант Капшук, молодой украинец, кадровый офицер. Однажды ночью меня разбудил дежурный телефонист: комбат вызывает. Я взял трубку. "Ты знаешь, что Капшук убит?" "Нет, еще не знаю". "Принимай немедленно огневые взвода, и чтобы к утру орудия были готовы к стрельбе. А со связью теперь справится твой помкомвзвод". Утром следующего дня я уже был на огневой позиции, командовал стрельбой орудий. Комбат с наблюдательного пункта корректировал по телефону стрельбу. Командуя, я стоял позади орудий, на том месте, где несколько часов назад стоял Капшук и где был убит. А бедный Капшук, еще вчера краснощекий и веселый, лежал неподалеку, завернутый в окровавленную плащ-палатку, и ждал, когда его уложат на сани и увезут к медсанбату, где рвали толом мерзлую финскую землю и в ямы зарывали покойников. Все было просто до крайности и неотвратимо, как рок…

Солдаты огневых взводов были сумрачны, механически выполняли мои команды и старались не смотреть в сторону, где лежал труп из вчерашнего начальника. Забегая вперед, следует сказать, что на этом мое "продвижение по службе" не окончилось. Мы несли такие потери в рядовом и командном составе, что под конец военных действий меня назначили заместителем командира батареи, на случай его выбытия. К счастью, этого не случилось. Нашего дубового комбата трудно было вывести из строя.

Во время войны я получил письмо из дома от матери. Она писала, что была получена повестка из военкомата на мое имя с приказанием явиться "с вещами". Мать понесла повестку в военкомат, объяснив, что сын мобилизован еще полгода тому назад. Там взяли повестку и сказали, что это была ошибка. А через несколько дней ночью в нашу квартиру явились с обыском и, подняв старуху-мать с постели, стали допрашивать, где ее сын. В это время другие бесцеремонно заглядывали под кровать, в платяной шкаф, в туалет. Мать возмутилась: "Это я должна Вас спросить, где мой сын! Это Вы мобилизовали его еще осенью. Он честно сражается на фронте, а не ходит в тылу по ночам шарить под кроватями". На комоде пришельцы увидели мою фотографию в военной форме и письма со штампами военно-полевой почты действующей армии. Ночные гости смущенно удалились, забыв, конечно, принести извинения. Вот какие порядки были в нашем Баумановском военкомате города Москвы.

Однажды утром я шел с батареи на передовую, где располагался наблюдательный пункт комбата. Дорога проходила по лесу и в этот час была пустынна. Повстречался со мной какой-то военный. Кто он был, не знаю, ведь знаки различия приказано было снять. Когда он поравнялся со мною, я спросил его по-простецки: "Ну, как там сегодня, спокойно?" Он скорчил презрительную гримасу и бросил: "А вы что, боитесь что ли?" Это меня взорвало, и я ответил тоже вопросом: "Не знаю, кто больше боится: тот, кто идет на передовую, или тот, кто спешит поскорее оттуда убраться". В ответ я услышал матерную ругань. Незнакомец отрекомендовался.

Были у меня столкновения и с нашим комбатом. Однажды, когда я был на батарее, которая находилась в лесу, он вызвал меня по телефону на опушку. Впереди, на открытом месте была высотка, за которую наша пехота вела бой. "Тяни провод на высотку,- сказал комбат.- Иди туда сам и оттуда командуй стрельбой батареи". "Но там еще финны, - ответил я, глядя в бинокль .- Как только наши займут высотку, так я туда пройду с телефонистом и протяну провод". "Иди сейчас", - жестко сказал комбат, и его рука вдруг легла на расстегнутую кобуру пистолета. Это меня возмутило. Вздумал грозить, когда лес и так кругом нас пел пулями и визжащими минами. "Товарищ старший лейтенант, - сказал я, - повторяю, что выполню Ваше приказание, как только пехота займет высоту. А что касается пистолета, то у меня есть точно такой же. Если Вам уж так не терпится, - продолжал я, - то пойдемте сейчас туда с вами вместе. Там наши пистолеты весьма пригодятся". Мое предложение комбату что-то не понравилось, и он замолк. "Разрешите сначала передать на батарею, чтобы она выдвигалась сюда на опушку, иначе мы не сможем обеспечить сектор обстрела". "Выполняйте", - сказал комбат, видимо, немного остыв и поняв, что зашел слишком далеко, и важно удалился.

Авиации у противника почти не было, или она не действовала на нашем участке фронта. Только один раз я видел, как на наши боевые порядки налетело несколько финских самолетов типа наших У-2, которые бросали связки каких-то гранат. На крыльях у них были черные кресты на фоне голубой полосы. Но и нашу авиацию мы что-то совсем не видели.

Нам очень досаждали "кукушки" - снайперы с деревьев. Финны при отходе сажали их на деревья с автоматом и большим запасом патронов. Одни из них, постреляв, убегали на лыжах, которые оставляли под деревом. Другие били до последнего, пока их самих не сбивали с дерева, а упавших с ненавистью добивали. Иногда четыре "кукушки" располагались как бы по углам лесного квадрата, и тогда каждый, кто попадал в этот квадрат, неизбежно погибал. А сбить их было трудно, т.к. при таких попытках они сосредотачивали огонь четырех автоматов на одной цели. Ночью они меняли позицию, уходя на следующий "квадрат". Некоторых снайперов, сажая на деревья, финны разували, чтобы не убежали, заменяя обувь одеялом. В нашем полку был случай, когда солдаты, увидев на дереве сидящую "кукушку", ее обстреляли. И она сразу бросила оттуда автомат и одеяло с ног. "Кукушкой" оказалась молоденькая девушка, рыжеволосая, бледная, как смерть. Ее пожалели, а когда обули в какие-то обгорелые валенки, то она поняла, что убивать не будут, и зарыдала. Сердца растопились, и ее в неприкосновенности отправили под конвоем в тыл.

Упоминание о кукушках-женщинах и о ДОТ с бронеплитами на амортизаторах, для того, чтобы снаряды отскакивали, очень интересны. Это показывает, что даже образованные люди верили и продолжают верить в мифы тех времен. По поводу ДОТ в том районе, где воевал этот офицер - там нет ни одного милионного ДОТа, все ДОТы на 1-2 пулемета, но постройки 1930х годов, добротные. Показательно упоминание огнеметных танков - именно при штурме тех двух узлов сопротивления - Салменкайта и Муолаа - огнеметные танки активно использовались. В укрепрайоне Муолаа есть ДОТ, на котором я был, в котором весь гарнизон сожгли огнеметные танки. Баир Иринчеев

Во время боев кормили в основном хорошо. На передовую приезжали походные кухни с супом, кашей и оделяли всех, кто подходил. Повара торопились поскорее раздать пищу и уехать обратно из зоны минометного обстрела. Обратно с не разданной пищей кухни не пропускали. Говорили, что расстреляли на месте одного повара, который вывалил на снег свой бак с кашей, чтобы поскорее уехать с передовой. Конечно, были дни, когда для чая мы кипятили безвкусный снег, в дыму костра отогревали замерзший оледенелый хлеб и в котелках варили пшенный концентрат.

Наш полк глубоко узкой полосой вклинился в расположение противника. Справа и слева от нас оставались еще не взятые доты, и мы честно попадали под перекрестный фланговый огонь. Наши боковые линии охранялись слабо, лишь кое-где были установлены станковые пулеметы. Однажды ночью, когда я со своими солдатами спал вповалку на сене, разложенном на снегу, рядом заработал пулемет. Я вскочил и подбежал к пулеметчику. Было темно. На вопрос, почему он стреляет, солдат сначала молчал, потом буркнул: "Да, не стреляй, так он и сюда придет."

Во время сильных морозов нам, комсоставу, выдали полушубки. Но вскоре их пришлось снять. Финские снайперы стали усиленно на выбор истреблять комсостав. Не только снайперы, но и финские лыжники, облачившись в советскую форму, заезжали в наше расположение, резали ножами наших офицеров и успевали скрываться. Поэтому нам приказали снять не только полушубки, но и снять знаки различия с петлиц, спороть красные угольники с рукавов, а ременное снаряжение надеть вниз под шинели.

Однажды мне было приказано взять телефониста и, протянув провод к командному пункту пехотного подразделения, самому там находиться, вызывая в случае необходимости огонь батареи. Командный пункт располагался в низком блиндаже, пол которого был устлан сеном. Все сидели прямо на полу. Вскоре по пехотному телефону комбат стал вызывать меня. Хотя я был одет как простой солдат, пехотный телефонист обратился ко мне: "Товарищ лейтенант, Вас". "Почему ты думаешь, что я лейтенант?" - "Я вижу, что Вы лейтенант, у Вас разговор не такой". Оказывается по пословице "Попа и в рогожке видно".

В соседней части был случай, когда финн, переодетый в советскую форму, подъехал на лыжах к походной кухне. Повар сказал, что не знает его и может накормить, если комиссар разрешит. "А где комиссар?" - спросил финн. Повар указал на комиссара, который был одет в солдатскую шинель. Финн подъехал к комиссару, ударил его ножом и скрылся.

Было много случаев зверств, когда финны убивали ножами наших раненых, которых не успевали убрать с поля боя. Я сам видел в бинокль, как на поляне, к которой нельзя было подойти близко из-за стреляющих "кукушек", лежало несколько тел наших солдат. И когда один из них делал попытку подняться, то из леса с деревьев по нему раздавались выстрелы. Один из раненых рассказывал, что когда после боя он лежал раненый на снегу, к нему подъехал финн и сказал по-русски: "Лежишь, Иван? Ну, лежи, лежи". Еще хорошо, что не добил, а ведь таких случаев было много.

Потери людского состава в нашей батареи были большие. Помню одного из моих связистов, молодого парня, недавно окончившего школу, хорошо рисовавшего, несомненно, талантливого, мечтавшего поступить в Академию художеств. Я часто беседовал с ним, просматривал его рисунки, помогал ему советами. Было бесконечно жаль, когда он скончался в санбате после ранения. Потери в пехоте были значительнее. Было много трагедий. Рассказывали об одном молодом лейтенанте, который был ранен в лицо, потеряв оба глаза. У него не успели отобрать оружие, и он застрелился сразу здесь же, в траншее, как только понял, что ослеп.

Однажды ночью, проверяя проложенную проволочную связь, я шел по лесу. Пересекал небольшую поляну, чтобы снова войти в лес. Передовая была где-то рядом. Луна ярко светила мне в лицо, ослепляя глаза, снег блестел. Войдя снова в лес, я с первых шагов наткнулся на человека в белом халате, так неожиданно и вплотную, что выбросил вперед руку и ладонью в грудь оттолкнул этого человека. Я почувствовал, что от ужаса сердце у меня остановилось. И вдруг матерная ругань, резанувшая мне уши, прозвучала как божественная музыка: "Свой, русский". Это был наш разведчик, который, видя, как я пересекаю поляну, решил обождать в лесу. По одному человеку противник не стал бы бросать мины, а по двум мог бы.

Был и такой случай. Заняв новый командный пункт, комбат по телефону вызвал меня с батареи к себе. Он прошел туда ночью, вслед за пехотой. Но днем положение изменилось. В одном месте дорогу пересекало замерзшее русло реки, и этот переход стал простреливаться финским снайпером. Он засел на каменистом островке посередине реки и бил из автомата по всем пытающимся пройти по льду. Скрытно подобраться к снайперу было нельзя, он имел возможность почти кругового обстрела. От пуль его защищали огромные валуны. С обеих сторон реки в лесу собралось много солдат и офицеров, которым надо было перейти на другую сторону. Время от времени кто-нибудь решался перебегать под пулями, и это удавалось. Но были случаи, когда раненые падали на лед. Эти ползком добирались до противоположного берега. Единственной защитой для перебегающих был советский обгоревший танк, стоящий по середине реки. Конечно, если бы был под рукой миномет, то можно было бы быстро заставить замолчать этого молодчика. Но миномета не было, и никому до этого не было дела.

Надо было и мне переходить. Снайпер бил сдвоенными выстрелами с перерывами. Я встал под защиту крайнего к реке дерева и стал ждать. После того, как выстрелы прозвучали, я бросился бежать к танку. И как только добежал до него, пули застучали по его броне. Отдышавшись, я стал ждать следующей очереди, и как только она замолкла, бросился бежать дальше. Этот отрезок пути был дольше, и я еле успел укрыться за ствол первого дерева противоположной стороны. Пронесло... Через несколько дней, когда финнов оттеснили дальше, и мы перетягивали пушки через это злополучное место, я пошел взглянуть на островок. Между огромными валунами и под ними была вырыта нора, застеленная сосновым лапником, с амбразурой в сторону дороги. Валялись пустые коробки от сигарет с надписью "Спорт" и множество стреляных медных гильз. Среди них были и гильзы от пуль, которые снайпер посылал в меня. Вот какой был этот "спорт".

Перед началом боевых действий нам, комсоставу, было объявлено, что из трех стрелковых полков дивизии, каждый будет воевать десять дней, по очереди. Как мы ждали окончания этих первых десяти дней. Ждали, обливаясь кровью и отправляя своих товарищей то в санбат, то в могилы. Но, увы, и после десяти дней нас не сменили. Командир дивизии, узнав о больших потерях в 306м полку, решил, что так же истреблять остальные два полка не стоит. И изменив свое первоначальное решение, изрек: "Вот уж дотреплю до конца 306й, тогда будем думать о замене". И действительно, до конца войны нас не сменяли, так "истрепав", что от нас остались "рожки да ножки".

Двадцать два дня продолжался этот ужас, эти беспрерывные бои. Мы превратились в каких-то полузверей: обмороженные, грязные, завшивевшие, обросшие бородами, в обгоревшей от костров одежде, не произносящие ни одной фразы без матерной ругани. И при этом подвергающиеся каждую минуту опасности быть ранеными или убитыми.

И вдруг, если я не ошибаюсь, 11го марта, вечером, ко мне прибежал один из моих радистов с поражающей новостью. Он случайно поймал радио: заключено перемирие. Я бросился к нашему политруку, но тот отругал меня, что я верю разным слухам да еще и распространяю их. Но такую новость нельзя было удержать в кармане. По лицам солдат я понял, что новость быстро распространилась. Некоторые обращались ко мне за подтверждением, но я отвечал, что не имею официальных сведений. Наступило утро следующего дня. Это было 12 марта 1940 года. Все ждали чего-то. Но вот позвонил комбат с передового наблюдательного пункта: "Батарея к бою!" Я подал команду: "Расчеты к орудиям, готовиться к стрельбе, подносить и протирать снаряды!" Солдаты неохотно двигались. Некоторые ворчали: "Вот тебе и мир". Комбат передал координаты стрельбы, я навел орудия и: "Огонь!", еще "Огонь!". Финны стали отвечать из тяжелых минометов. Мины ложились слева, спереди нас, на перекрестке дорог. Там накрыло какую-то конную повозку, и несчастная лошадь с распоротым животом путалась в своих внутренностях. Зрелище было ужасное. А комбат с наблюдательного пункта все требовал: "Огонь!" и "Огонь!".

Линия фронта на карельском перешейке на 13 Марта 1940 года.

Было около 10ти часов утра, когда по дороге, идущей из тыла, показался скачущий всадник, он что-то кричал и размахивал пакетом. Ближе, ближе. Узнали связного из штаба полка, маленького весельчака солдата, который не раз бывал у нас на батарее. Он кричал: "Прекратить огонь!" Что тут сделалось! Одни кричали "Ура", кто-то целовал друг друга, кто плакал, а некоторые просто без сил опустились на снег. Я дрожащими руками взял пакет. Он был не запечатан. Там было приказание комбату прекратить огонь. Телефонист позвал меня к телефону. Комбат кричал на меня: "Почему прекратили огонь?" Я тоже ему крикнул, что таков приказ из штаба, говорят, мир. "Какой мир? Вы там сошли с ума!" Но по всему фронту орудийная стрельба затихала. И если вдруг раздавался какой-нибудь запоздалый выстрел, то солдаты возмущались: "Что они там, не знают что ли?!" После взрыва первой радости, наступила какая-то реакция. Все замолкли без сил и замерли в каком-то оцепенении, не зная, что дальше делать. После очевидцы рассказывали, как встретили весть о мире в передовой пехотной цепи. Замерзшие, усталые солдаты, как наши, так и финны, вылезали из своих нор, по обеим сторонам "ничейной земли", с недоверием и удивлением глядя на своих недавних врагов. И не понимали. Что же произошло? Молчали, разводили костры, чтобы обогреться. Какой-то финн, встав на большой валун, кричал нашим: "Русский, русский, ты в меня сейчас стрелял, а я под этим камнем сидел!" Другой финн кричал нашим через "ничейную землю": "Не ходите направо, там у нас заминировано".

Итак, мир. Нас отвели немного назад и приказали строить землянки. Мы стали приводить себя в порядок. Привезли походную баню с дегазационной камерой. Она была нужна. Что там скрывать, нас заели вши. Мылись мы в трех последовательно установленных палатках. Перед тем, как войти в первую палатку, снимали верхнее обмундирование и отдавали его в прожарку. В палатках снежный пол был покрыт ветками хвои. В первой палатке сбрасывали с себя грязное белье, во второй обливались из сети трубок горячей, чуть ли не кипящей водой, а потом пробегали в третью палатку, где получали чистое белье, надеваемое на мокрое тело, вытираться было нечем. И ждали, распаренные, в одном белье, когда прожарится обмундирование. И все это на холоде, т.к. в палатках было почти так же холодно, как и снаружи. Как только мы не простудились и не подхватили воспаление легких, до сих пор не понимаю. Но и такой бане мы были рады.

Недели через две после окончания боевых действий, когда мы немного отдышались, отдохнули, привели себя, свое оружие и орудия в порядок, было приказано выходить в обратный путь. Полк выстроился в походную колонну. И только тогда мы воочию убедились, какие полк понес потери. Полк пришел сюда в полном составе по нормам военного времени. Пехота состояла из трех батальонов по 700 штыков в каждом. А теперь в пехоте по количеству людей и батальона не набралось. Ротами командовали сержанты. Понесли большие потери и мы, батарейцы. Из девяти офицеров нашей батареи в строю осталось только четверо. Двое были убиты и трое ранены. Даже меня, резервиста, пришлось назначить заместителем командира батареи на случай его выбытия из строя. А сколько батарея потеряла рядового и сержантского состава, я уже не помню. Мы шли сюда несколькими колоннами, полк был так громаден. Теперь весь полк был построен в одну колонну, и мы, артиллеристы, замыкавшие движение, видели и слышали оркестр, игравший походные марши во главе колонны. Мы шли мимо места, где стоял санбат и было кладбище. Санбат уже свернулся и ушел, а кладбище осталось.

Если бы не видеть трупов, этих ужасных замерзших восковых кукол, то смерть не так уж была бы страшна. В гражданских условиях смерть больного человека не является неожиданностью. Но нелепо видеть приход смерти к молодому здоровому человеку, который вдруг виснет у тебя на руках, как мешок, лицо желтеет, опускаются углы губ и веки. И ты видишь всю ужасную эволюцию, всю легкость перехода от одного состояния до другого, до печального холмика из мороженых комьев проклятой финской земли.

Трудно выразить словами, что чувствовали мы, проходя мимо этого кладбища. Совсем недавно эти люди, наши товарищи, молодые и здоровые, находились среди нас и были такими же, как мы. Даже когда они легли здесь, а каждый из нас мог в любую минуту лечь рядом с ними, мы не чувствовали отчужденности от них. А вот теперь мы уходили отсюда навсегда, а они навсегда оставались лежать здесь. И между нами и ними ложилась пропасть, и непостижимо было понять разумом, как и почему, зачем все это произошло?

Конечно, мы поняли, что эта война была необходима. Надо было обезопасить Ленинград, отделив его зоной советской земли от опасной границы. Знали также, что финны на предложение советского правительства об обмене этой земли на любую другую территорию вдоль границы отвечали отказом. Другое было непонятно - метод ведения этой войны. Неужели нельзя было разбомбить финские доты авиацией, блокировать их и, обойдя, оставить в тылу?! Как это сделали немцы с Линией "Мажино". Неужели нельзя было выбросить в тылу у финнов десанты, шире использовать танки?! Ведь много этой техники мы видели даже на запасных путях в Бологое. Нет, предпочитали бросать людей грудью на пулеметы и пушки дотов, в яркие солнечные дни с прекрасной видимостью. И укладывали в могилы тысячи молодых людей. Почему? Или рассуждали так же, как тот "стратег", который еще до боя повел нас к финскому доту и, думая, что перед ним учебный ящик с песком и оловянными солдатиками, стал объяснять нам, как надо воевать. Все это было непонятно и досадно.

После заключения мира в газетах было объявлено, что наши потери ранеными и убитыми составили что-то около пятидесяти тысяч. Сколько трагедий скрывалось за этими цифрами! А ведь эти потери могли быть значительно меньше!

Полки нашей дивизии, стоящие во время боев сзади нас в резерве, первыми были повернуты назад и первыми прошли по Ленинграду парадным маршем как герои. Им достались торжественные встречи, приветствия и подарки, собранные ленинградцами. А когда в город вошел наш 306ой полк, или вернее остатки от него, настоящая боевая часть, вынесшая на своих плечах всю тяжесть войны, то праздник встречи был уже закончен, и подарков мы не получили. Так вот и бывает в жизни.

Позже мы узнали, что за прорыв Линии Маннергейма наш полк награжден орденом Красного Знамени. Получили также ордена несколько офицеров стрелковых подразделений полка. Награждали в те времена очень скромно. Наши батарейцы и минометчики не получили ничего, хотя будто бы наградные списки на нас и были составлены. Но ведь оставшаяся голова на плечах - тоже награда немаленькая.

Когда в Ленинграде, уезжая, мы грузились на железнодорожной станции, то увидели еще одну печальную картину. На отдельных путях стояли в отдалении несколько товарных вагонов, окошки которых были заплетены колючей проволокой. Часовые с примкнутыми штыками не позволяли приближаться к этим вагонам. Железнодорожный рабочий сказал мне в полголоса, что это из Финляндии передали наших военнослужащих, попавших в плен. До сих пор мы думали, что нас, попавших на войну, судьба делила только на три категории: одни, счастливые, уезжали обратно; другие, обмороженные и изуродованные, легли в госпиталь; а третьи были зарыты в мерзлую финскую землю. Но, оказывается, была еще и четвертая категория несчастных людей, которые в этой подвижной холодной деревянной тюрьме дожидались следствия и суда. Кто определяет судьбу людей на войне и безжалостной рукой разделяет их на категории? И как легок переход из одной категории в другую. Где тут закономерность и где случайность?

Одной из особенностей этой войны было то, что мы воевали по приказу. Это было не то, что в последующую Отечественную войну, когда мы ненавидели врага, напавшего на нашу Родину. Здесь нам просто сказали: "Шагом марш!"- даже не разъяснив, куда и зачем. На финской войне мы просто выполняли наш воинский долг, только потом поняв смысл и необходимость военных действий. Ненависти к финнам у нас сначала не было, и только потом, видя отдельные случаи зверств со стороны противника, наши солдаты иногда проникались к нему злобой. Как, например, с остервенением убивали "кукушек", наносящих нам большой вред. Но вообще-то русский, советский солдат - человек добродушный, и чтобы разозлить его, надо приложить немало усилий.

Мой рассказ о польско-финской эпопее заканчивается. Осенью 1945 года, когда отгремела и Отечественная война, меня демобилизовали. В Бауманском райвоенкомате какая-то бойкая девица оформляла мой военный билет. Она вписывала туда все мои злоключения на военной службе. "Запишите также, что я участник войны с белофиннами". "Финскую не пишем", - сказала девица, и, перегнувшись через стол, крикнула соседке: "Светка, ты идешь обедать?" Это было эпилогом. В самом деле, зачем "писать финскую", когда ситуация изменилась, и об этой войне надо было скорее забыть, сделать вид, что ее не было и не могло быть с такими милыми соседями, как финны.

Эти воспоминания были в основном написаны автором, когда он лежал в больнице с воспалением легких, в октябре 1981 года. Они помогли ему заполнить томительные вечера и бессонные ночи унылого больничного бытия. В последующие годы автор только обработал, дополнил и отредактировал эти записки.