Михаил Барановский (Ростов)

      Пристегнулись, разогнались, оторвались, взмыли.

     В иврите нет слова «нравится». Есть идиома «находить радость в моих глазах». Полеты в Тель-Авив находят радость в моих глазах, ушах, носу, – во всех моих внутренностях. Все ликует внутри.

     Всю жизнь, это ж надо, всю жизнь писал слева направо. Теперь все буду делать наоборот. Да, все делал не так. Не в том направлении. Подо мной – облака. Надо мной – солнце. Я между солнцем и облаками – непривычная дислокация.

      Обед. Аккуратно – аппетитно – аскетично. Мажу – режу – жую – вкусно. Смотрю на часы. Время московское. Мои японские часы сверяются по Москве. Какой позор. Между солнцем и облаками время тоже московское.

      Сменить все – от носков до гражданства и остаться с московским временем? Смело и решительно перевожу стрелки на час назад.

      Вместе с нами летит муха. Русская муха, перебежчица и диссидентка. Счастливой тебе, муха, абсорбции. Израильское время – семь сорок.

      Израиль сверху желтый. Подлизывается к берегу Средиземное море. Пальмы, песочек, пляж. Парим над страной обетованной. Двумя ногами над Израилем. Веками никто в длинном списке моей родословной не зависал своей задницей над этим берегом так низко. Над этой землей, по которой ходили в сандалиях мои далекие предки, купались в этом море, воевали, возводили храмы, молились, любили и умирали в этой земле, вернее, в этом песке, головой к Иерусалиму.

      В каком-то из начальных классов мы заполняли первые в своей жизни анкеты – естественно, с «пятым» пунктом. К тому времени я уже знал свою национальность. А сосед мой по парте, Вася Дрожко, своей национальности не знал.

      – Какая у меня национальность?
      – Пиши «кугут», - сказал я.

      Он засомневался, заглянул в мою анкету, прочитал «еврей». Поколебался немного и вывел в графе «национальность» - кугут. Решил, кугут лучше.

      Как в том анекдоте: «Армяне лучше чем грузины.
      Чем?
      Чем грузины».

      «Просьба пристегнуть ремни». Пустыня Негев под крылом ТУ-154. Такой фаршмак!

      Служба безопасности. Чемоданы, руки, головы, шум-гам. Аэропорт имени Бен-Гуриона. Тель-Авив.

      Родственник мой Вова, жена его Марина, мать ее Алла. Сяду вам на шею. Посижу немножко, поболтаю ножками, и улечу на свою доисторическую родину, потому как там ждут меня сильно. Потому как должен я ответить на нелегкий вопрос: ехать или не ехать? Я сказал: лучше один раз уехать, чем сто раз услышать: «У нас есть только два варианта: уехать или остаться. Оба они плохие».

      Забегая вперед: что меня больше всего поразило в Израиле, так это тараканы. Они там летают. Как вертолеты службы безопасности, огромные и страшные. Правда, как мне говорили, в Африке есть тараканы величиной с ворону. Из-за них даже случаются аварии на дорогах. Человек, рассказывавший мне об этом, сам видел, как один таракан сбил велосипедиста где-то в Дар-эс-Саламе.

      Да чего только не рассказывают люди! Какой-то рабби то ли из Бней-Брака, то ли еще откуда, где живут то ли хасиды, то ли хабадники, которые зимой и летом носят длинные черные сюртуки и широкополые шляпы, из-под которых свисают пружинки немытых пейсов, предрек, что от ракет Хусейна погибнут два израильтянина. Так оно, между прочим, и вышло.

      Как только Вова, жена его Марина и мать Алла приземлились в аэропорту имени Бен-Гуриона в Тель-Авиве, так и посыпались на Израиль советские ракеты, запущенные из Ирака. Из всех достопримечательностей Израиля прежде всего они познакомились с бомбоубежищем. А первой их покупкой была клейкая лента для герметизации помещений на случай химической атаки. Слава Богу, все быстро закончилось, и погибли только два человека, как и предсказывал рабби, то ли из Бней-Брака, то ли еще откуда.

      Как-то взял я карту Тель-Авива и отправился в этот самый Бней-Брак. Мимо Рамат-Гана, по улице Жаботински, прямиком в Бней-Брак. И чем дальше по Бней-Браку, тем меньше людей в нормальной человеческой одежде – шортах и майках, а все больше в черных сюртуках. Женщины – в платьях с длинными рукавами и в париках, потому что вид натуральных волос пробуждает в мужчинах похоть.

      Женщины, надо вам заметить, хоть с волосами, хоть совсем лысые, не то чтобы похоть – а даже думать противно. И детей видимо-невидимо. Все в ермолках и очках, и тоже с пейсами. А в очках потому, что качаются при молитве над Талмудом и зрение портят. А чем больше детей – тем лучше. Это у них «мицва» называется – богоугодное дело. И я посреди этого мрачного средневековья оказался один из тех, кто в шортах. Хожу, брожу, любопытствую.

      В эпицентре религиозного ортодоксизма купил себе мороженое за три шекеля. Заглядываю в лавки: меноры, маген-довиды, всякие религиозные излишества. И тут посреди улицы вижу двух мужчин. В обычной одежде. Стоят, беседуют, матерятся. По-русски, конечно.В этом районе, в Бней-Браке, нормальный человек жить не станет, если только он не страшно верующий, поэтому квартиры тут дешевые. И они, по всему видно, тут живут, эти двое мужиков, на халяву. И по всему видно, что они даже не евреи, а скорее всего русские. Они стоят, матерятся посреди Бней-Брака, заселенного людьми, посвятившими себя Богу, исполняющими шестьсот с чем-то его заповедей, на что уходит практически вся их жизнь, стоят посреди всего этого и матерятся, как если бы стояли посреди Крещатика или где-нибудь на улице Энгельса в Ростове-на-Дону. Просто дух захватывает. Какие там масоны, какой там заговор! Я подхожу и спрашиваю, как пройти на улицу Жаботински, хотя и сам прекрасно знаю дорогу. Только лишь для того, чтобы услышать: «Дык ну ё…, вот же ж прямо!».

      От перемены климата обострилась язва. Или от солнечной радиации, или от нервного напряжения. В общем, обострилась. Язва – моя единственная спутница. Удивительно. Ты можешь бродить среди хрущевских промозглых стен в драном драповом пальто с задранным воротником, сутулиться от холода и ветра, обжигать губы бесфильтровой «Астрой» и бросать окурки в обледенелую грязь. И заглядывать в окна, где абажуры, как нимбы над уставшими головами, зависшими над тарелками с ужином, где коты трутся о толстые икры хозяек, и тазы с распаренным в пене бельем, и на стенке часы, по которым встают и ложатся, и по радио репортаж о заготовке кормов, и за окнами сумерки, и в сумерках ты.

      Или вот лето. Или вот солнце. Вот белые дома и белые занавески на окнах, и белая пластмасса столов и стульев в кафе, и у всех жар. У моря температура воздуха, у воздуха температура моря. Кажется, что все плавится от жары и течет, только хасиды в черных сюртуках и черных шляпах, как негативы, на общем позитивном фоне…

      «И что, тут лучше?» - спрашиваешь себя. Ну да, конечно. Только вот язва обострилась, то ли от перемены климата, то ли от солнечной радиации, то ли от нервного напряжения.

      Я шел в Яффо и думал: вот у меня нет денег даже на автобус, я могу подорваться на мине, я не могу познакомиться с красивой израильской девушкой, потому что не знаю иврита, А что такое для филолога объясняться с женщиной жестами. Но даже если вдруг как-то сумею, выяснится, что не обрезанный.

      Он хотел увидеть океан. Он настолько сильно хотел, что уехал, чтобы посмотреть. Он его там увидел и даже пару раз искупался. Он написал мне письмо на многих страницах про тот океан. Он ему не понравился. «Вода горячая, - писал он, - рыба плавает уже вареная, а ближе к берегу жареная». Ему совсем не понравился океан. Он успокоился. Он теперь там живет.

      Или вот еще. Он был сильно увлечен иудаизмом. Ходил в синагогу, молился. Не ел мясного с молочным, соблюдал субботу, читал Тору. Осуществление мечты. Он уехал. Улетел. В Израиль. Сейчас антисемит. Посещает русскую православную церковь. Знает всех монахинь по именам.

      Или вот. Он ее очень любил. Она его тоже. Они встречались девять лет в силу разных причин и поженились. Развелись через три месяца – в силу других разных причин. Движение – все, конечная цель – ничто.

      Я был на Первом съезде еврейских организаций и общин в Москве, в киноцентре на Баррикадной. К открытию подоспели ходоки из общества «Память». Они держали плакаты: «Евреи, убирайтесь в Израиль!». На следующий день подошли московские студенты-арабы из Палестины с плакатом: «Евреи! Убирайтесь из Израиля!» И было совершенно непонятно, куда же деваться?

      Вайль и Генис писали: «Америка – это бодрая смесь индейцев, мустангов и ковбоев. Здоровый коктейль из Мерилин Монро и Генри Форда».

      Черт его знает, мог ли быть здоровый коктейль из Голды Меир и Менахема Бегина? А что до бодрых смесей, то их достаточно было в истории еврейства, чтобы принять наконец-таки какого-нибудь успокоительного. Мир устал от бодрых еврейских смесей. Кажется, в Израиле это поняли. Говорят, люди здесь рождаются очень уставшими, поэтому всю жизнь отдыхают. Ну вот и ладушки. Если бы еще это понимали арабы…

      И все-таки я бы никогда не поехал в Америку. Потому, что устал от просторов. Хочу жить в маленькой теплой стране, как моя кухня в однокомнатной российской квартире. Я могу поставить чайник на печку, залезть в холодильник и включить радио, не слезая со стула. Я хочу жить в такой стране, где всё рядом. Таков мой кухонный менталитет (одно из любимых в Израиле слов). Что такое израильская ментальность, я, правда, так и не понял. Наверное, что-то очень еврейское и наверняка очень кошерное. Если бывает кошерный кофе и кошерное электричество, так уж точно есть кошерная ментальность.

      Что приятно удивляет в Израиле – не возникает ощущения, будто вокруг одни евреи. Чувство, которое в России меня буквально не покидало.

      В молодежной газете я работал в отделе культуры и вел рубрику «Встречи для вас». Однажды меня вызвал замредактора к себе в кабинет.

      Нет, в Израиле такого ощущения, что кругом одни евреи, нет. Более того, тебя здесь тоже не считают евреем. Один думает, что настоящие евреи живут в Эфиопии. Другой уверен на все сто, что всем евреям евреи из Марокко. И так далее.

      На заводе, где работает Вова, трудится интернациональный еврейский коллектив: марокканцы, эфиопы, ашкенази… Вова всю жизнь ел бутерброды с сыром и колбасой и в Израиле он не изменяет своим привычкам. Вова всенародно кладет в питу сыр и колбасу. Марокканцы кричат ему: «Ло кошер!» («Не кошерно!»). Нельзя есть молочное и мясное вместе. Вова отвечает в лучших традициях отечественной публицистики: «Ел, ем и буду есть!» Марокканцы кричат ему: «Лех ле Руссия!» («Убирайся в Россию!»). Вова им: «Лех ле Марокко!» И так каждый день.

      Евреями не рождаются. Евреями становятся. Вова, видимо, евреем не станет уже никогда.

      Мы едем в его новенькой «Сузуки».

      – Глянь, – говорит он, тыча пальцем в идущего по тротуару негра в национальной эфиопской одежде.
      – Глянь, глянь, – говорит Вова, хохоча, – еврей, мать его!

      – … Сколько можно читать одно и то же? – говорит Вова. Нет, ты мне скажи?
      – Чего?
      – Чего-чего! Тору! Всю жизнь читают одно и то же. Уже наизусть можно было выучить. Нет, читают. Каждый день, представляешь?
      – … Кипа у них вместо партбилета, – говорит Вова. – Чуть выше начальника цеха – обязательно с кипой.

      Вова считает, что Израиль – это та же Совдепия, только есть, что пожрать. Наверно, поэтому наши репатрианты упорно называют Израиль Израиловкой.

      На счете в банке у Вовы минус две тысячи шекелей. Тем не менее он все время покупает что-то в кредит.

      Я говорю:

      – Надо же возвращать!
      – Это не мои проблемы, – говорит он.
      – А чьи?
      – Банка.

      Может быть, это и называется израильской ментальностью.

      Минусов в Израиле и правда много, и не только в банковских счетах. Начинать всем приходится не с нуля, как принято у нас говорить, а с минусов. С нуля начинает только младенец, не отягощенный необходимостью сравнивать, отучаться, переучиваться, перестраиваться, рефлексировать и ностальгировать.

      Исключение составляет только одна старушка. Ей 90 лет. Дочь взяла ее с собой и вывезла в Израиль. Она уже год в Тель-Авиве. Бабушка нисколько не сомневается, что по-прежнему живет в Ростове-на-Дону.

      Гуляя по Израилю, я искал какую-то внутренюю атавистическую связь с этой землей, или воздухом, или природой. Я и раньше замечал, что степные просторы не сильно греют мою душу. Более того, разные ковыли, амброзии и даже просто сено вызывают во мне аллергию. Свербит в носу, я чихаю и в евстахиевых трубах наблюдается странный шум.

      В Израиле действительно безопасно. Несмотря на то (или благодаря тому), что многие ходят с оружием. Гуляют с автоматами солдаты и девушки в военной форме. Вероятно, не очень удобно целоваться с автоматом за плечом, но больше никаких проблем.

      Эта безопасность на ночных улицах Тель-Авива нашего человека обескураживает. Потому что битье морды – всем известно – у нас что простуда, или любовь, или голосование на выборах – с каждым случается. Причем бить вам будут не лицо, а именно морду. Или, скажем, харю, или рожу. Мой приятель, как напьется, бьет хлебальники.

      Как сказал поэт, «лицом к лицу лица не увидать». То есть морду видать, а лица не видно. Оно иной раз бывает, что лицо, а присмотришься хорошенько – морда.

      Философы спорили, может ли быть социализм с человеческим лицом? А что такое нечеловеческое лицо? Это морда и есть. Даже если это будет «лицо еврейской национальности», все равно набьют жидовскую морду.

      Подспудно, в глубине души или подсознания, мы (или многие из нас) хотят быть битыми. Когда в детстве я надевал трусы или майку шиворот-навыворот, мама говорила: «Будешь бит». Сейчас мы живем с ощущением, что на нас все – от трусов до пальто – наизнанку. Не решаясь взять ответственность на себя, ждем вынуждающих обстоятельств: то ли погромов, то ли гражданской войны, то ли массовой депортации. Нам проще сделать выбор, когда его нет.

      Родственник мой Яша Фридман – кандидат наук, читал лекции в архитектурном институте, получал зарплату две тысячи рублей, на которую мог купить 12 пачек не самых роскошных сигарет или 200 буханок не самого лучшего хлеба. Получил вызов из Америки. Когда все документы на ПМЖ были оформлены, он сообщил о принятом решении своему научному руководителю. Тот с пониманием и вниманием его выслушал и, взяв по-дружески под локоток, сказал:

      – Знаешь, Яшенька, надо хорошенько подумать, там ведь многие бедствуют…

      Хорошо сидеть в кафе «Капульски» на Ибн-Гвирол, заказать каппучино и что-нибудь сладкое, смотреть, как проходят мимо люди с «лицами еврейской национальности». Пусть рядом играет на скрипке какой-нибудь «оле хадаш» из Ленинградской консерватории. И улицу метет профессор с утонченными чертами лица с кафедры психологии Ростовского университета. А ты сидишь и потягиваешь каппучино из трубочки.

      Почему-то все время что-то мешает получать удовольствие. Наверное, все-таки проблема выбора: один раз уехать или сто раз услышать. Покупать сейчас, когда денег нет, или потом, когда денег не будет? Работать там, где нет жилья или жить там, где нет работы? Выпить каппучино и пойти пешком или не пить и поехать на автобусе?…

      Неужели вся жизнь пройдет мимо, как проходят «лица еврейской национальности» мимо кафе? Между «или-или». Все разбегается в разные стороны, как два зайца…

      Я живу задним умом и задним числом, как моя бабушка. Чаще всего ей приходилось отвечать на вопрос: «где же ты была раньше?». Потому что правильные решения она принимала, когда уже ничего нельзя было изменить.

      Мы гуляем в парке неподалеку от Ла-Гардиа. Почему-то Вова больше всего в Израиле любит парки. Мне парки не интересны и мне скучно.

      – Скажи, а в России до сих пор запрещают сидеть на траве?

      Иногда Вова задает очень странные вопросы. Я говорю, что в России запрещено ходить по газонам, а сидеть – не знаю, наверное, можно. А как же сядешь, не пройдя?

      Вова снимает на видео, как люди в Израиле спокойно сидят на траве. Он скользит камерой по парку и уходит в небо, где парят летучие змеи прямо над нашими головами, в слепящем солнце, во влажном небе.

      Ларошфуко сказал: «Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему».

      Продолжение следует