ПРЕДИСЛОВИЕ К НАСТОЯЩЕМУ ИЗДАНИЮ

     Долгие  годы  имя  автора  этой  книги  находилось под  запретом,  лишь
немногие  специалисты знали о  ее существовании  и буквально единицы  из них
могли  получить  издание  в  специальных  хранилищах двух  -- трех библиотек
страны.
     Георгий  Агабеков  --  уникальный  исторический  персонаж,   чья  жизнь
напоминает   остросюжетный    авантюрный   роман,   был    первым    крупным
разведчиком-чекистом, который  порвал  со  сталинским режимом и  выступил на
Западе с  разоблачением деятельности  ОГПУ.  Его  воспоминания  представляют
собой  свидетельство  человека,  на  протяжении  десяти  лет  работавшего  в
"органах"  в  тот  период,  когда   они  окончательно   сформировались   как
специальная  система обеспечения  государственной  безопасности,  разведки и
контрразведки.
     Служба Агабекова  в органах ВЧК началась в  1920 г.,  когда ему было 24
года. О его ранней молодости нам почти ничего не известно. Сам  он упоминает
только о том,  что окончил гимназию и служил  во  время гражданской  войны в
Красной Армии.  Тогда же  вступил в коммунистическую  партию, был командиром
батальона  войск  Внутренней  службы, дислоцированного  в Екатеринбурге.  По
решению губернского комитета партии направлен  для работы в местную  ЧК, где
занимал должность  помощника уполномоченного по  борьбе с контрреволюцией  и
ведал секретной агентурой. Агабеков владел несколькими восточными языками и,
видимо, потому его очень скоро перевели на работу в Среднюю Азию. Официально
он   был  назначен  начальником  разведки  штаба  армии  Бухарской  народной
республики,  а  на  самом  деле  являлся  начальником  нелегальной  агентуры
Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией
и преступлениями по должности в Бухаре. Агабекову удалось завербовать одного
из  главных   агентов   секретной  разведки   Совета   народных  назиров  --
правительства  республики.  Этим  агентом  была  молодая  женщина,   невеста
начальника разведки Софья
     Кацман.  Сначала  подкупив  ее,  а  затем  используя шантаж,  Агабекову
удалось получить важнейшую  информацию о готовившемся в Бухаре антисоветском
выступлении,  организаторами  которого  были сами члены  правительства.  Эта
операция  сыграла  не  последнюю  роль  в  ликвидации  суверенной  Бухарской
народной республики.
     Позднее  Агабеков  занимал должность начальника  отделения по борьбе со
шпионажем  и  контрабандой   Государственного  политического  управления   в
Ташкенте  и  одновременно  был  секретарем   бюро  партячеек  ГПУ  и  членом
партийного комитета.  Агабеков принял непосредственное  участие в ликвидации
известного политического авантюриста, одного из вождей басмачества в Средней
Азии,  бывшего  турецкого военного  министра  Энвер-паши.  В  1918 г.  после
падения военного  режима Энвер-паша уехал в Европу, а в  1920 г.  появился в
Москве,  где объявил себя  сторонником  социальной революции,  заинтересовав
большевистское руководство планами создания широкомасштабного мусульманского
движения для борьбы против Великобритании. Осенью 1921 г.  паша был назначен
правительством  Бухарской народной республики  инструктором  по формированию
частей  Красной Армии,  но  уже в  конце  года  вступил  в  контакт с эмиром
бухарским Сеид  Алим-ханом и  объявил себя  "главнокомандующим  вооруженными
силами ислама и наместником  эмира". С этого момента Энвер-паша вел открытые
военные действия против  советских частей, вскоре занял почти всю территорию
Восточной  Бухары  и захватил Душанбе.  Пользуясь непререкаемым  авторитетом
среди мусульман  и  имея  большой  военной  опыт,  паша  представлял  особую
опасность для советской власти в Туркестане. ЧК совместно с Разведывательным
управлением Туркфронта и  армейскими подразделениями буквально охотились  за
Энвер-пашой, но повсеместная поддержка  населением басмачей весьма осложняла
эту  задачу. Внешне  вполне мирные и  лояльные к советской власти декхане  и
торговцы при  появлении отрядов  басмачей почти поголовно с оружием  в руках
были готовы следовать  за ними, беспрекословно выполняя распоряжения "борцов
за  веру".  Добиться  от  местного   населения  сведений  о  местоприбывании
Энвер-паши  было  почти невозможно -- люди  частью  искренне  верили в "дело
ислама",  частью  были  запуганы  угрозами  кровавой   расправы  со  стороны
повстанцев. Для поимки паши был избран единственно  верный путь -- внедрение
агентов  ЧК в  среду местных  обывателей и  закамуфлированный  подкуп людей,
имеющих  нужную чекистам  информацию. Агабеков вместе  с сотрудником военной
разведки  под видом  мелких торговцев сумели проникнуть  в район  дислокации
отряда  Энвер-паши  и, выследив  его, вызвали  войска.  4 августа 1921  г. в
стычке с отрядом 8*й кавалерийской бригады Энвер-паша был убит.
     Работая  в   Средней   Азии,   Агабеков  непосредственно  столкнулся  с
деятельностью разведки и, успешно  проявив себя в  этой области,--  при  его
участии были похищены  афганские дипломатические шифры -- скоро был назначен
в состав советского посольства  в  Кабуле. Его  официальным  дипломатическим
прикрытием  был  незначительный пост  помощника заведующего бюро  печати. На
самом деле он под кличкой "Петр" возглавил секретную советскую агентуру ОГПУ
в Афганистане.
     Дальнейшая  карьера  Агабекова  складывалась  вполне  благополучно,  он
провел несколько удачных  операций в Афганистане и Персии, а в 1928 г. занял
должность  начальника восточного сектора  иностранного отдела  ОГПУ. Это был
весьма  высокий  ранг  в  иерархии  органов, назначение  свидетельствовало о
полном доверии Агабекову со стороны высшего партийного руководства.
     Для современного советского читателя необходимо сказать  несколько слов
об организации службы государственной безопасности, действовавшей в стране в
конце 20-х --  начале 30-х  годов,  куда входила  разведка,  работе  которой
Агабеков в основном посвятил свои мемуары.
     Объединенное  государственное   политическое  управление   при   Совете
Народных Комиссаров СССР было  создано  по решению  Президиума  Центрального
Исполнительного Комитета СССР в ноябре 1923 г. Формально ОГПУ подчинено было
только СНК СССР. Однако на практике эти два учреждения вообще не имели точек
соприкосновения, как инструмент обеспечения  госбезопасности  ОГПУ целиком и
полностью  находилось  в  ведении  руководящего  органа партии  -- Политбюро
Центрального Комитета. При Ф. Э. Дзержинском, вплоть  до  его смерти 20 июля
1926 г., мнение председателя  ОГПУ, как кандидата в члены Политбюро и одного
из признанных лидеров партии, имело  самостоятельное значение и могло влиять
на  решения о проведении тех или иных операций внутри  страны и за границей.
Сменивший его В. Р.  Менжинский не пользовался  таким авторитетом, и при нем
каждая    операция   ОГПУ,   имевшая   какое-либо   политическое   значение,
санкционировалась и затем  детально контролировалась Политбюро и лично И. В.
Сталиным.    Пожалуй,    это   был    период    максимального    ограничения
самостоятельности  органов государственной безопасности. Позднее,  при Г. Г.
Ягоде,  Н.  И. Ежове  и  особенно  Л.  П. Берии, органы в своей повседневной
оперативной работе получили  некоторую  независимость, притом, впрочем,  что
Сталин всегда лично определял общее направление деятельности госбезопасности
в СССР и за рубежом.
     Во  главе  всего   учреждения  стоял   председатель  ОГПУ,  действовала
коллегия,  куда  входили   два  его  заместителя   и   начальники  важнейших
структурных  подразделений. Помимо  других функций коллегия ОГПУ имела права
высшей судебной инстанции относительно всех сотрудников этого ведомства.
     В  конце  20-х годов  управление, размещавшееся  в Москве  на  Лубянке,
составляло  девять  отделов:  контрразведывательный, иностранный, секретный,
особый,  специальный,   информационный,   оперативный,   восточный  и  отдел
пограничной  охраны.  Кроме  того,  существовали  два управления  на  правах
отделов  --   экономическое  и  административно-организационное.  В  аппарат
входили   также  вспомогательные  части:   комендатура,  внутренняя  тюрьма,
фельдъегерский корпус, типография  и др.  В штате центрального  аппарата, по
словам  Агабекова,  состояло всего около двух  с  половиной тысяч человек, а
агентура только по Москве превышала десять тысяч осведомителей.
     Организация  госбезопасности  на местах повторяла структуру московского
управления в  уменьшенном масштабе. В республиках и центрах крупных регионов
ОГПУ  имело свои полномочные  представительства,  построенные  по  такому же
принципу,  с той  лишь разницей, что здесь действовали отделения  -- филиалы
московских отделов. Губернские, окружные и уездные  органы  ОГПУ подчинялись
республиканским и территориальным представительствам.
     Пост председателя ОГПУ с 1926 по 1934 г. занимал старый большевик, член
партии  с  1902 г. В. Р. Менжинский, работавший в органах с сентября 1919 г.
Его первым заместителем  был печально  знаменитый Г. Г.  Ягода, член РСДРП с
1907  г.,  впоследствии  возглавивший  Наркомат внутренних  дел  СССР. Из-за
частых  болезней  Менжинского  Ягода   фактически  руководил   всей  работой
управления  внутри  страны. Вторым  заместителем  председателя ОГПУ  являлся
долгое время М. А. Трилиссер, тоже старый большевик, член партии с 1901 г. В
конце 20-х  годов он был  смещен в результате интриги Ягоды, который видел в
нем соперника,  и  заменен С. А. Мессингом,  занимавшим  до  того  должность
уполномоченного ОГПУ по Ленинграду.
     Контрразведывательный отдел вел борьбу  с  иностранным шпионажем внутри
СССР,  в  частности, в  сферу  его деятельности входило наблюдение за  всеми
иностранцами, дипломатическими миссиями и коммерческими представительствами,
а также перлюстрация корреспонденции, поступавшей в страну из-за рубежа.
     В ведение секретного  отдела входили антикоммунистические организации и
политические   партии.  Его   шестое   отделение  осуществляло   надзор   за
духовенством и вербовку агентуры в этой среде.
     Особый отдел  наблюдал  за политическими  настроениями  личного состава
вооруженных сил, курировал снабжение армии, охрану военных объектов и т. п.

     [1] См.: Агабеков Г. ГПУ. Записки чекиста. Берлин, 1930. С. 9, 18.

     Специальный отдел  обеспечивал охрану государственных тайн, осуществлял
надзор за порядком хранения  секретных документов и, что самое важное, ведал
шифровальным делом. Он занимался перехватом иностранных шифров, расшифровкой
корреспонденции и  составлял шифры для всех советских учреждений как внутри,
так  и вне  страны. Кроме  того, отдел  инспектировал  тюрьмы и другие места
заключения. Здесь  же было сосредоточено изготовление  необходимых  для нужд
разведки фальшивых документов. Ввиду особого значения специального отдела, а
также в связи с тем,  что его начальник Г. И.  Бокий (член партии с 1900 г.)
пользовался  большим  влиянием  в  руководстве   партии,  он  фактически  не
подчинялся ни Менжинскому, ни Ягоде, а находился в ведении ЦК.
     Отдел  пограничной  охраны  управлял  частями особого  назначения ОГПУ,
предназначенными для карательных функций, и пограничными войсками.
     Оперативный отдел  ведал  организацией наружного наблюдения, причем его
персонал  (по   дореволюционной   терминологии  --  филеры)  обслуживал  все
остальные отделы. Ему была подчинена также комендантская часть, в круг задач
которой  входило производство  арестов,  обысков  и  приведение в исполнение
смертных приговоров.
     Информационный  отдел  осуществлял  секретный  надзор  за  настроениями
населения через сеть осведомителей из числа советских граждан. Здесь же были
сосредоточены   политическая   цензура   и   перлюстрация   корреспонденции,
обращающейся внутри СССР.
     Экономическое управление занималось борьбой  с промышленным  шпионажем,
финансовыми и хозяйственными преступлениями.
     Восточный  отдел,  в отличие от  прочих, функциональных, можно было  бы
назвать  национально-территориальным;  в   сферу  его   деятельности  входил
контроль   за   обеспечением  государственной   безопасности   в   азиатских
республиках СССР и среди мусульманских национальных меньшинств.
     Особое место занимал  иностранный отдел во главе со вторым заместителем
председателя ОГПУ и выделенный из общей структуры управления. Несколько  лет
во главе его стоял Трилиссер, с  которым Агабеков работал в непосредственном
контакте. Отдел  фактически руководил  всей  разведкой за рубежом. Конкретно
это означало, что его  сотрудники, добывая секретную  информацию, доставляли
материал  для  анализа  политического,  экономического  и  отчасти  военного
положения  иностранных  государств.  Главным потребителем информации  отдела
были всесильное Политбюро ЦК и  лично Сталин. На базе сведений, доставленных
разведкой, в  значительной степени основывались внешнеполитические стратегия
и тактика советского режима. Заметим, что специально военной разведкой в тот
период ведало Разведывательное  управление штаба Рабоче-Крестьянской Красной
Армии.  Его штатный аппарат за границей составляли военные атташе посольств,
а нелегальная агентура вербовалась независимо от ОГПУ.
     В  иностранный отдел входили  несколько секторов,  работа  которых была
связана с различными регионами мира. Выполняя свои задачи, они действовали в
двух  направлениях.  Во-первых,  в  каждом  советском  представительстве  за
границей был  специальный сотрудник --  резидент  ОГПУ. Занимая  официальный
дипломатический пост, он  в то же время  руководил секретной агентурой.  Как
правило, резидентам предоставлялись должности вторых секретарей  или  атташе
полпредств  СССР.  Однако в зависимости от  ситуации резидент мог  формально
числиться в любом советском торговом или  культурном учреждении.  Их связь с
Москвой осуществлялась через дипломатических  курьеров Наркомата иностранных
дел.  Для  этого  резидент  передавал  запечатанный  конверт  с  информацией
полпреду,  а  тот,  не  знакомясь   с  текстом,  отправлял  его  в  конверте
дипломатической     почты.     Адресована     эта    корреспонденция    была
"Историко-научному обществу" в Москве -- этот наивный шифр означал заглавные
буквы настоящего адресата -- иностранного отдела ОГПУ на Лубянской площади.
     Помимо резидентов,  имевших  дипломатический  статус (они  иногда  даже
работали   под   своими   фамилиями),   за   границей   действовала   строго
законспирированная  секретная резидентура. Эти  разведчики внешне  никак  не
были  связаны с  СССР,  в  их  задачу,  в  первую  очередь,  входила  полная
натурализация  в  стране.  Они  жили либо  по  фальшивым,  либо по подложным
документам других лиц и не поддерживали никаких явных контактов с советскими
представительствами.  Все  связи с  руководством  иностранного  отдела  ОГПУ
осуществлялись, как  правило, по конспиративным  каналам.  В частности,  для
организации  связи  с резидентом  в  Стамбуле на  советских торговых  судах,
курсировавших  между Одессой  и турецкой  столицей,  действовал  специальный
разъездной  агент, который  под  видом  члена  экипажа,  находясь в  городе,
получал донесения советских разведчиков и передавал их в Москву. Аналогичная
система существовала  в других крупных портовых городах.  Позднее эти каналы
частично  сменила  радиосвязь.   В   некоторых   случаях  натурализовавшиеся
резиденты пользовались и дипломатической почтой.
     Основным  методом  работы  секретных  резидентов  была  вербовка людей,
имевших  доступ  к секретной информации.  Особое внимание  чекистов при этом
привлекали  западные  дипломатические  миссии,  и  наибольших  успехов  ОГПУ
достигло именно в перлюстрации дипломатической почты.
     Агабеков  подробно  описал  технику  такой  работы,  практиковавшуюся в
Иране,  когда  давал  показания  представителям  западных  спецслужб.  Глава
бельгийской разведки барон Ферхюльст сначала не поверил, что вся бельгийская
дипломатическая  почта  в  Персии  перлюстрировалась ГПУ.  По  свидетельству
барона, Агабеков в ответ на это предложил провести эксперимент. Ему  был дан
запечатанный и прошитый конверт, он вышел в соседнюю комнату и через полчаса
вернул  его в  целости  и сохранности,  при этом  сообщив точное  содержание
бывшего  в  пакете  документа.  Ферхюльст  был буквально  "покорен"  высоким
профессионализмом  работы  бывшего советского  резидента2. Для  Интеллидженс
сервис также  было  полной неожиданностью,  что с 1926 г. советская разведка
имела  в   своем  распоряжении   копии  почти  всех  сообщений   из  Англии,
адресованных  в Тегеран и даже в Индию.  Всего люди Агабекова,  работавшие в
Мешхеде, вскрывали ежемесячно свыше пятисот секретных дипломатических писем.
Для  англичан и бельгийцев  это была весьма малоприятная новость, тем более,
что им было вполне  ясно  -- аналогичные службы ОГПУ  успешно  действовали в
большинстве  советских полпредств по всему миру. Советская разведка, видимо,
затрачивала  на подобные  операции  небольшие  деньги.  Во всяком  случае, в
Мешхеде за каждое переданное ОГПУ английское  или  персидское письмо местные
почтовые чиновники  получали всего два  доллара, а за  любое другое  -- один
доллар.  После  того, как  Агабеков  раскрыл  эту  систему,  англичане  и их
бельгийские коллеги  смогли  принять  меры  для  прекращения систематической
перлюстрации дипломатической почты.
     Работа   агентов,  завербованных   сотрудниками  иностранного   отдела,
оплачивалась из специальных фондов ОГПУ. Бюджет отдела был строго засекречен
и ежегодно утверждался в обход  общепринятого порядка.  Предполагаемая смета
не  поступала   в   Народный  комиссариат  финансов  СССР,   а  направлялась
непосредственно в Политбюро  Центрального Комитета партии. В 1929-- 1930 гг.
бюджет иностранного отдела составлял, к примеру,  один миллион пятьсот тысяч
долларов.  Большая  часть этих денег  шла на  оплату  деятельности секретных
резидентов.  Каждый  из  них  ежегодно  отчитывался об  истраченных  суммах,
прилагая расписки  своих платных агентов. Именно таким резидентом в Стамбуле
и был автор воспоминаний к концу своей работы в разведке.
     Назначение  Агабекова  в  Стамбул  было  связано  с  тем,  что  бывшего
резидента Я. Г. Блюмкина, знаменитого участием в убийстве германского  посла
графа Мирбаха  в 1918 г.,  отозвали в Москву. Сеть  агентов ОГПУ  на Ближнем
Востоке  осталась  без  руководителя.  По  указанию начальника  иностранного
отдела М. А. Трилиссера  новый резидент должен был обратить особое  внимание
на  палестинские  события.   Политическое   руководство  СССР   намеревалось
использовать  столкновения  между евреями и  арабами  в  своих интересах.  В
зависимости   от  того,  чью  сторону  в  конфликте  приняло  бы  британское
правительство, Сталин планировал организовать поддержку другой стороны и тем
самым  закрепить свои  позиции  в  стратегически важной Палестине на  случай
войны.

     [2] См.:  Б  а ж а и  о в Б. Воспоминания бывшего  секретаря Сталина. М.,
Инфодизайн, 1990. С. 269.

     Агабеков прибыл в Турцию по подложным документам под именем персидского
коммерсанта  Нерсеса  Овсепьяна  и  успешно   натурализовался,  используя  в
основном  связи с  армянскими купцами.  Вообще в Стамбуле  и его  легальная,
торговая,  деятельность  и  работа конспиративная, разведывательная,  были в
значительной мере основаны на широких контактах с членами армянской колонии.
Традиции взаимной поддержки  и помощи землякам создали  благоприятную  почву
для активной шпионской работы, получения разнообразной информации и вербовки
агентов.
     Состоятельный   владелец   экспортно-импортной   конторы   с  обширными
знакомствами,  щедрый  на  угощения и обаятельный Нерсес  Овсепьян налаживал
работу  своего  предприятия,  вел переписку с различными  торговыми  фирмами
Европы  и  изучал  местный  турецкий  рынок. А  секретный  резидент  Георгий
Агабеков не  менее  успешно работал  над организацией нелегальной  агентуры,
создал  на конспиративной  квартире  подпольную фотолабораторию,  планировал
наладить прямую радиосвязь  с Москвой,  завербовал несколько  новых  агентов
среди стамбульских армян,  не  раскрывая при  этом  своей связи с  советской
разведкой. Казалось бы  все шло  вполне  благополучно, но  19  июня 1930 г.,
получив предварительно французскую въездную визу,  Агабеков покинул Турцию и
бежал, окончательно порвав с ОГПУ. Этот поступок имел несколько причин.  Сам
Агабеков писал, что такой шаг  был  вызван,  в первую очередь, политическими
соображениями. По его  словам, ему еще в Москве  постепенно становился ясным
агрессивный  характер   сталинской  внешней  политики,  грубая  политическая
демагогия и  подтасовка фактов во внутрипартийной  борьбе,  в  частности,  в
борьбе  сталинистов   с   Троцким,   полная  противоположность   официальной
коммунистической идеологии и реальной жизни.
     Агабеков  утверждал, что  каждый  руководитель-коммунист  и,  в  первую
очередь, такие чекисты, как Ягода, Петере, чины ОГПУ поменьше, дипломаты  --
все  с кем он сталкивался  --  стремились к  личному благополучию,  роскоши,
обогащению  и,  главное,  упрочению   личной  бесконтрольной  власти,   лишь
прикрываясь партийными  лозунгами, которые превратились в официальную догму.
Голод в  России и  насильственные  методы  Центрального Комитета  партии  по
осуществлению  программы  первой пятилетки, как подчеркивает автор мемуаров,
стали для него  главным фактором, определившим  решение порвать  с советской
системой.
     Возможно политические мотивы для Агабекова играли определенную роль. Во
всяком  случае,  он  утверждал, что в  начале своей  чекистской  карьеры был
преданным,  вполне  ортодоксальным  и  искренним  коммунистом.  У   нас  нет
формальных  оснований не верить в это. За десять лет работы в ВЧК -- ОГПУ он
увидел  подлинное лицо режима, который  постепенно  формировался  в стране и
вскоре получил  логическое завершение в сталинском тоталитарном государстве.
Так или иначе оценки Агабекова безнравственной атмосферы, лжи, жестокости  и
стяжательства,  царивших  в  среде  "власть имущих", не  могли  появиться из
ничего  --  он   многое  знал,  многое  должен  был  обдумать  и  постепенно
переоценить. Его саркастические характеристики  коллег,  безусловно,  вполне
откровенны.  Явно   антисоветская   и   антикоммунистическая  направленность
мемуаров  Агабекова  не  могла быть  только  результатом смены  конъюнктуры,
желанием  показаться на Западе идейным врагом советской власти. В их основе,
видимо,  заложена  личная  позиция  автора.  В  то  же  время  сам  материал
воспоминаний дает основание сомневаться  в полной искренности и нравственных
принципах бывшего чекиста. Достаточно упомянуть описанную им в третьей главе
мемуаров  первую  самостоятельную  операцию  в  качестве  сотрудника  ЧК  --
"Агентурное дело "Люся". Без особых  сомнений Агабеков буквально отправил на
расстрел (вспомним,  что речь идет о 1920 г.) близкую ему  молодую  женщину,
хотя   какой-нибудь  серьезной  опасности   для   "дела  революции"  она  не
представляла.
     Конечно, немаловажную  роль  в  бегстве Агабекова сыграл личный  мотив.
Автор интереснейшей монографии "81огту-ре(ге1'5" ("Буревестники"), в русском
переводе  названной  "Судьба  советских  перебежчиков"3, Гордон  Брук-Шеперд
вообще  считает   его  единственным.  Однако  внимательно  и  беспристрастно
оценивая  личность Агабекова, с  ним  нельзя  согласиться. Любовная  история
Агабекова   в  двух  словах   такова.  Намереваясь   усовершенствовать  свой
английский язык, он стал брать уроки у младшей дочери английского чиновника,
служившего в стамбульской  конторе британского пароходства -- двадцатилетней
Изабел Стритер. Между  учеником,  которому было тогда 34 года, и его молодой
учительницей  возник  роман. Семейство  Стритеров было категорически  против
этой связи. В  январе 1930  г. Агабеков раскрыл возлюбленной  свою настоящую
профессию, но  она, несмотря на это, не отвергла его, и они решили во что бы
то  ни стало  соединить свои  судьбы. Тогда  же  Агабеков впервые  попытался
наладить контакт с британской секретной службой, но только три месяца спустя
Интеллидженс сервис проявила к нему интерес.

     [3] Брук-Шеперд Г. Судьба советских перебежчиков//Иностранная литература.
1990. No 6-- 8.

     Тем  временем семья Стритеров, чтобы прекратить всякие отношения дочери
с Агабековым, отправила ее к сестре в Париж. Туда же 26 июня 1930 г., спустя
четыре дня после нее,  прибыл теперь уже бывший  резидент  ОГПУ. Решительный
шаг был сделан. Поначалу Агабекову  не удалось наладить плодотворные связи с
западными  разведками. В  августе 1930 г. французские  власти выслали его  в
Бельгию,  под фамилией Арутюнов  он  поселился в Брюсселе. Очевидно причиной
высылки  послужила  антисоветская  статья  Агабекова  в  издававшейся П.  Н.
Милюковым   газете  "Последние  новости".  Французы,   вероятно,  не  хотели
дипломатических  осложнений  с  СССР.  Брук-Шеперд  считает,  что  Агабекова
выслали, в  основном, из-за Стритеров,  так  как  мать Изабел  обратилась  к
английскому  консулу  в  Париже  с  просьбой  помочь  оградить  ее  дочь  от
настойчивого  поклонника.  Впрочем, вряд  ли это произошло бы в том  случае,
если  бы  бывшим  чекистом  заинтересовалась  французская  контрразведка.  В
Брюсселе, наконец, наладился контакт с англичанами.  Он  сумел доказать, что
его   информация   представляет   серьезный   интерес.   Основным   условием
сотрудничества Агабеков назвал содействие английских властей его женитьбе на
Изабел  и в  этот  раз  отказался  от  денежного  вознаграждения. Английская
секретная  служба  выполнила условие  Агабекова,  но встретиться  влюбленные
смогли  только  в  ноябре  1930  г. К  этому  времени  Изабел  уже  достигла
официального совершеннолетия и при содействии британского консула в Стамбуле
получила паспорт. Вскоре после приезда Изабел состоялась свадьба.
     Помимо  романтических  мотивов  и  соображений политического  характера
разрыв  Агабекова  с  ОГПУ  имел,  на  наш  взгляд,  и  вполне  рациональную
подоплеку. В аппарате  ОГПУ, в этот период  происходили серьезные изменения.
Смещены были Трилиссер  и еще несколько видных чекистов. Агабеков чувствовал
угрозу вызова в Москву и опалы.  Бажанов, бывший секретарь Сталина, бежавший
из СССР  1 января  1928 г. и встречавшийся с Агабековым вскоре после приезда
того в Париж, писал об этом вполне определенно. По его  словам, стамбульский
резидент сильно подозревал, "что если его отзовут в Москву, то это для того,
чтобы  его расстрелять"4.  Кроме того, Агабеков получил от  своих  армянских
друзей  сведения о том, что  турецкая тайная полиция негласно наводила о нем
справки. Видимо,  все  это  сыграло не последнюю роль  в принятии решения  о
бегстве.
     В предисловии к своей книге Агабеков говорил, что его "основной задачей
являлось разрушить, дезорганизовать весь  налаженный  десятилетием секретный
аппарат  ГПУ за границей".  Безусловно, при этом  он несколько преувеличивал
свои возможности, так как не мог  обладать всей исчерпывающей информацией  о
советской заграничной  агентуре. Он утверждал, что достиг поставленной цели,
но  это  справедливо лишь  отчасти.  Парализовать деятельность всей разведки
один  человек,  какими бы сведениями  он не владел,  конечно, не мог. Тем не
менее информация, переданная Агабековым британской, бельгийской, румынской и
другим разведывательным службам, нанесла весьма ощутимый урон работе ОГПУ.

     [4] Бажанов Б. Указ. соч. С. 268.
     В Москве,  чтобы предотвратить возможные последствия бегства Агабекова,
незамедлительно  предприняли  кое-какие  упреждающие  действия.  Брук-Шеперд
приводит  полученные в архивах  британской секретной службы свидетельство об
этом. Уже 2 июля 1930  г., т. е. спустя восемь дней после того, как Агабеков
приехал в Париж и  стало известно о его измене, административный центр ОГПУ,
который действовал в  советском  посольстве  в  Берлине, получил шифрованное
распоряжение  отозвать в Москву  десять агентов, известных  перебежчику. При
этом надо заметить, что свои показания английским разведчикам Агабеков начал
давать  систематически только  в  октябре 1930 г.  Можно  предположить,  что
бюрократические  проволочки  Интеллидженс  сервис, связанные  с  выполнением
поставленных  Агабековым  условий,  несколько  ослабили  удар,  который  был
нанесен советской  разведке  его  разоблачениями. Ее агентура получила время
для перестановки кадров. Но вполне эффективно воспользоваться этим  временем
ОГПУ  не  сумело,  возможно  недооценивая  информированность  своего бывшего
резидента, а скорее всего избрав  по  решению Сталина другой, излюбленный им
путь  --  физическое  устранение  противника.  Вероятно, это  было  ошибкой.
Поскольку Агабекову успешно удалось бежать и вступить в контакт  с западными
разведками и прессой, для того чтобы свести к минимуму ущерб, нанесенный его
информацией,   ОГПУ  необходимо  было  действовать  в   двух   направлениях.
Во-первых, по  возможности  предотвратить провал агентурной  сети и,  только
во-вторых,  устранить  его  лично.  Очевидно,  чекистам  следовало  детально
проанализировать  служебные  контакты  и  связи Агабекова за весь период его
работы  в иностранном отделе,  отозвать  или переместить всех  известных ему
лично  резидентов  и тем самым  ограничить масштабы провалов.  В  этом плане
советская  разведка  оказалась  не  на  высоте,  о  чем  свидетельствует,  в
частности, дело Пирковича-Шульмана. В  ноябре  1931  г. Агабеков оказался  в
Австрии. Незадолго до  этого в Вене был убит видный австрийский  коммунист и
агент  ОГПУ Зиммельман.  Арестованный  полицией  убийца  утверждал,  что  он
югославский  гражданин  по  фамилии Пиркович.  Австрийская секретная  служба
обратилась  за содействием в проведении следствия к Агабекову, и тот опознал
в  Пирковиче  агента ОГПУ Шульмана, с которым  был близко знаком по работе в
Москве. Этот  эпизод лишь незначительная частность на фоне того, что раскрыл
Агабеков  сотрудникам Интеллидженс сервис  во  время бесед  в  штаб-квартире
бельгийской  разведки в Брюсселе. Им  были названы имена десятков агентов  в
различных  странах Европы и  Азии.  В значительной степени  нелегальная сеть
ОГПУ  была дезорганизована и  требовала замены. Кроме того, Агабеков передал
английской секретной  службе данные о многих агентах ОГПУ, действовавших под
дипломатическим прикрытием в  советских  представительствах,  консульствах и
миссиях за  рубежом. Возможно, разоблачения Агабекова для советской разведки
означали крупнейший провал за все довоенные годы.

     Физическое устранение изменившего резидента, после того как  он передал
информацию  западным секретным  службам,  в  общем не имело  принципиального
значения.  Но  помимо мотива  мести  отступнику,  который  нельзя,  конечно,
сбрасывать со счетов, в убийстве Агабекова для ОГПУ был также и определенный
"деловой"   смысл.  Неотвратимость  карающей   руки   органов  должна   была
предостеречь   всех   чекистов-разведчиков   от   попытки    повторить   шаг
стамбульского  резидента.  Однако и здесь ОГПУ ожидал ряд серьезных  неудач.
Охота  за Агабековым затянулась на несколько лет и стоила больших затрат.  В
ходе  ее  беглец  неоднократно  проявлял  свои  уникальные  профессиональные
качества   разведчика,  упреждая   действия  противника  и  уходя  живым  от
преследования казалось бы всемогущего ведомства.
     Сложность  расправы над Агабековым для чекистов заключалась в  том, что
по распоряжению самого высокого  начальства  -- Г.  Г.  Ягоды  и,  вероятнее
всего, лично И. В. Сталина первоначально предполагалось захватить его живым.
Возможно, над  предателем святая  святых  --  органов госбезопасности хотели
устроить нечто вроде аутодафе, зрителями которого стали бы сами чекисты. Для
них это  было бы устрашающим уроком верности. Небезынтересны для  ОГПУ были,
конечно, и сведения Агабекова о западных секретных службах, в особенности об
английской Интеллидженс сервис.
     Для   того,  чтобы  похитить  Агабекова,  Москва   разработала  сложную
операцию, которая  впоследствии  получила  в западной  прессе название "Дело
Филомена".   При  подготовке  плана   похищения   руководители  ОГПУ   ловко
использовали  случайно  подвернувшееся  им  прикрытие, которое  должно  было
ввести  в заблуждение бывшего  стамбульского резидента. Один  из  российских
эмигрантов   греческого  происхождения   некий  Нестор   Филия  предпринимал
безуспешные  попытки  вызволить  из  Советской России  оставшихся  в  городе
Николаеве жену  и  дочь. Он  сумел заинтересовать в этом несколько "деловых"
людей, что было не сложно, так как мадам Филия имела на своем личном счету в
одном из швейцарских  банков  огромный  вклад -- 100  миллионов  швейцарских
франков.  Пожалуй, самое  удивительное  в  этой  истории  то, что этот вклад
действительно  существовал.  Среди тех лиц, которых Филия  привлек  к своему
делу,  были  инженер  француз Лекок  и  агент ОГПУ  грек Паниотис, живший  в
Париже.  Последний связался со  своим руководством  в  Москве и информировал
начальника иностранного отдела С. А. Мессинга о предложении Филии помочь ему
вывезти  семью из СССР. Как раз в это время органы искали любую  возможность
для  того,  чтобы  похитить Агабекова и решено было  использовать Филию  как
прикрытие. По плану  советской  разведки бывшего  резидента  необходимо было
привлечь к организации бегства  мадам  Филии.  Это  удалось  после того, как
Агабеков  убедился  в  подлинности истории  Нестора  Филии  и  существовании
баснословного счета.  Кстати,  последнее ему конфиденциально подтвердил  еще
один агент ОГПУ, скрывавшийся под видом швейцарского  банкира Отто Йегера. В
задачу  Агабекова  входило  встретить беглянок  в болгарском  порту  Варна и
организовать  их переезд в  Париж. За это ему была  обещана  крупная  по тем
временам сумма -- 2 тысячи фунтов  стерлингов. Чекисты намеревались заманить
своего бывшего коллегу  на  борт судна, прибывшего  из Одессы в  Варну,  там
схватить и  переправить в  СССР. Однако  болгарская  тайная  полиция, хорошо
осведомленная  о личности Агабекова-Арутюнова  и, вероятно, имевшая какую-то
информацию  о предполагаемом  похищении, не  объясняя причин, предложила ему
немедленно  покинуть страну. Оказавшись снова  в  Брюсселе, Агабеков передал
все  сведения  о  неудавшемся  предприятии  своим  партнерам  из  английской
секретной службы. Видимо, это был шаг  предосторожности -- опытный разведчик
интуитивно почувствовал какой-то  подвох  во всем этом деле. Тем не менее он
согласился   предпринять  еще  одну  попытку.  На  этот  раз  предполагалось
использовать  как  базу  операции румынский  порт Констанца. ОГПУ  тщательно
готовилось  к  похищению. В Марселе было зафрахтовано греческое судно "Елена
Филомена". По его названию впоследствии получила в  газетах наименование вся
эта авантюра. Официально фрахт на  шесть месяцев осуществлял Совторгфлот, но
капитан грек  Катаподис был посвящен в  дело, причем ему  обещали  выплатить
огромную сумму  --  8 тысяч фунтов стерлингов в  случае  успеха.  Семеро  из
двадцати  членов команды "Филомены"  уже  в Марселе  были  заменены агентами
ОГПУ.
     Агабеков,  одновременно  с  Лекоком,  также  действовавшим  по  заданию
чекистов,  прибыл в Констанцу в  самом конце  декабря 1931  г.  Здесь  Лекок
представил  предполагаемой  жертве  еще одного  компаньона  --  болгарина по
фамилии  Цончев.  На  самом  деле это  был сменивший  Агабекова  в  Стамбуле
резидент ОГПУ,  руководитель сети советской разведки в Турции. С этой минуты
Агабеков не сомневался в  том,  что все дело  Филии -- провокация  советской
госбезопасности  с целью его выкрасть или убить. Он точно  догадался об этом
по внешнему облику Цончева и его манерам.
     9 января 1932 г', в Констанцу прибыла "Филомена". На ее борту находился
агент  ОГПУ  Г.  Алексеев  (кличка  "Гриша"),  которому  была отведена  роль
исполнителя похищения или, в зависимости  от обстоятельств, убийства.  Но ни
10, ни 11 января чекистам не удалось  убедить бывшего резидента подняться на
борт судна -- он все понял, но  не предпринимал тем не  менее никаких шагов.
Видимо, для  Агабекова  не было  секретом  постоянное  наблюдение  румынской
тайной  полиции, под  которым  он находился  с  момента пересечения границы.
Румынская  секретная служба -- Сигуранца -- также как  ее болгарские коллеги
хорошо  знала  Агабекова. Однако ее  действия были куда  более  решительные.
Вечером 11 января  агенты  Сигуранцы схватили с поличным "Гришу" у ресторана
"Юбилейный" в тот момент, когда он пытался выстрелить в Агабекова.  Тогда же
была  конфискована "Филомена", арестована ее  команда во  главе с капитаном,
задержаны  Цончев  и  Лекок.  Началось  следствие,  в   ходе  которого  были
разоблачены несколько  советских  агентов  в  Стамбуле,  Бухаресте и  других
европейских  столицах.  Кстати,  все задержанные  румынами сотрудники  ОГПУ,
почти не запираясь, сразу  же  начали  давать  показания и называть  фамилии
известных им сообщников. В расследовании приняли участие полиции шести стран
Европы.  Громкое  "Дело  Филомена" стало  известно  газетчикам  всего  мира,
общественное  мнение  западных  стран было  привлечено  к  этой  скандальной
истории,  причем  ОГПУ  предстало  в  самом  неблаговидном  свете.  Конечно,
советская пресса ни словом не обмолвилась о скандале в Констанце.
     Агабеков на короткое время стал знаменитостью и оказался в связи с этим
недосягаем  для  советской разведки --  его жизнь на  какой-то  срок  была в
безопасности. Неприятности, связанные  с "Делом Филомена", на этом для  ОГПУ
не кончились. Судно капитана Катаподиса в начале  1934 г. было зафрахтовано,
на  этот  раз уже на самом  деле, Совторгфлотом  и  с грузом  леса пришло  в
египетский порт Александрию. Здесь капитан заявил, что продаст советский лес
с  аукциона  в  свою  пользу  в  счет  ущерба,  нанесенного  ему  ОГПУ из-за
неудачного  похищения  Агабекова. Снова  начался  судебный процесс и опять в
газетах  Европы  и  Ближнего  Востока замелькали  фамилии  агентов ОГПУ. Для
престижа ведомства и для его нормальной оперативной работы в ближневосточном
регионе и на Балканах это была  весьма нежелательная огласка. Таким образом,
Агабеков с помощью румынской тайной полиции сумел избежать похищения и нанес
ощутимый урон советской разведке.
     История  с  неудавшейся  попыткой  нелегально  вывезти  двух  советских
гражданок  с  территории СССР  обернулась неожиданными  осложнениями  и  для
самого Агабекова -- Арутюнова. Бельгийские власти вынесли решение о том, что
участие в подобной  авантюре несовместимо  с  его прибыванием  в  стране  и,
несмотря на попытки главы секретной службы Бельгии барона Фельхюста отменить
высылку,  чекист-перебежчик  был  вынужден покинуть  бельгийскую  столицу  и
обосновался в Германии.
     Как утверждает  Брук-Шеперд, незадолго  до переезда в  Германию  бывший
начальник  восточного  сектора  иностранного  отдела ОГПУ  стал  фактическим
агентом британской секретной службы. Чем конкретно он занимался в этом новом
для себя качестве -- неизвестно. В  Берлине Агабеков имел  некоторые деловые
связи -- именно здесь в 1930 г. он издал на русском  языке свою первую книгу
"ГПУ. Записки чекиста". О деятельности Агабекова в Германии мы, к сожалению,
ничего не знаем. В  апреле  1936  г. завершилась история  его  романтической
любви. Он разошелся с Изабел, которая вернула себе девичью  фамилию и уехала
в  Англию.  А  органы  тем  временем  не  оставляли намерений  ликвидировать
перебежчика. Охота за ним продолжалась.
     Обстоятельства  гибели  Агабекова  до  сих  пор  точно не  установлены.
Брук-Шеперд выяснил,  что в 1937 г.  во  время  гражданской войны в  Испании
Агабеков через агента НКВД5 Зелинского был вовлечен в осуществление операции
по вывозу художественных ценностей из этой страны.
     Дело  заключалось в следующем -- по  инициативе НКВД специальные службы
Испанской  республики  организовали  широкомасштабные  акции по разграблению
монастырей,  церквей  и частных  коллекций. Изъятые  произведения  искусства
переправлялись  через французскую границу,  а затем поступали к перекупщикам
антиквариата  в Европе. Значительная часть вырученных таким образом  средств
шла  на  оплату советской  помощи  испанским  республиканцам.  Прельстившись
большими  комиссионными,  Агабеков   принял  участие  в  этой  незаконной  и
нечистоплотной авантюре. Осторожность на этот раз изменила ему --  очевидно,
что  он не мог не  догадываться о том, кто стоит за спиной испанцев и тем не
менее согласился.  В его задачи  входило  получение  ценностей на  границе и
наблюдение  за  их  транспортировкой на  территории Франции. Летом  1937  г.
Агабеков поселился в приграничном районе  и  в  августе был убит в горах при
загадочных обстоятельствах. Подробности убийства не известны, но и Бажанов и
Брук-Шеперд  утверждали, что  спустя  семь лет после бегства  его настигла в
Пиренеях  месть советской госбезопасности. Труп  Агабекова был  обнаружен на
испанской территории через несколько месяцев после убийства.
     В июле 1936 г. по постановлению ЦИК СССР органы госбезопасности вошли в
Народный комиссариат внутренних дел (НКВД) СССР.

     вой  записки  Г.  Агабеков  начал   в  Стамбуле  незадолго  побега.  Их
публикация на Западе должна была  в какой-то степенини обезопасить автора от
немедленной расправы  со  стороны ОГПУ.  Гласное разоблачение методов работы
этого  учреждения  за  границей  действительно  серьезно осложнило задачу по
ликвидации бывшего резидента. Это был испытанный и единственно верный способ
избежать убийства из-за

     Им  же  воспользовался  бежавший  в  начале  октября  г.  с  территории
советского посольства в Париже  полпред 3 во Франции Г. Беседовский, который
сразу же после  побега  опубликовал  серию  нашумевших  статей в  крупнейшей
британтской газете  "Последние новости".  История Беседовского была  отлично
известна  Агабекову.  Через  несколько дней после  того,  как ОГПУ  в Москве
узнало  о  парижском инциденте c  Беседовским, начальник иностранного отдела
Трилиссер  послал  Агабекова  и  именно  ему  поручил  ликвидацию  бежавшего
советского дипломата. Однако  очень  скоро  планы ОГПУ  отменены по  решению
Политбюро  ЦК  партии, которое  азрешило  провести  намеченную  операцию. По
словам  Агабекова,  "вследствие  опубликованных  Беседовским   разоблачений,
убийство  теряло смысл,  могло поднять  большой шум  вызвать дипломатические
осложнения"7. Видимо, Агабеков решил  использовать опыт своей несостоявшейся
жертвы, записки  он не решился везти  в Париж сам,  ее доставила туда Изабел
Стритер.  Через  мужа  сестры  Изабел,  английского  дипломата  Чарльза  Ли,
Агабеков  попытался было предложить ее для  издания  в Лондоне, запросив при
этом 10 тысяч фунтов стерлингов, но Ли  отказался иметь дело  с возлюбленным
Изабел. Записки на русском языке  были очень скоро изданы  в  Берлине.  Этот
вариант  мемуаров  состоял   из   частей   --  в   первой  автор  дал  общую
характеристику  организации и методов ОГПУ, а  вторая  содержала  собственно
воспоминания о работе в этом учреждении. Кстати, машинописная копия рукописи
этой  книги  хранится  в составе недавно  рассекреченных материалов Русского
заграничного исторического архива  в Праге в ЦГАОР СССР (фонд 5881, опись 1,
701). Заметим попутно,  что  в  справочных документах  Агабеков именуется не
иначе  как "белоэмигрант".Применим ли  этот термин к человеку, свыше 10  лет
служившему в  ЧК,  состоявшему  членом  коммунистической  партии и  ставшему
перебежчиком только в 1930 г. Вслед за берлинским изданием мемуары Агабекова
вышли в Париже на французском языке, а несколько позднее в -- переработанном
и дополненном виде были опубликованы на английском .
     Бажанов Б. Указ. соч. С. 269. Агабеков Г. Указ. соч. С. 233.
     Второй,   значительно  более   полный  вариант  воспоминаний,  вышел  в
берлинском  издательстве "Стрела"  в 1931  г. Его  мы  и предлагаем вниманию
читателей.
     Необходимо сказать  несколько  слов об особенностях книги.  Не вызывает
сомнения,  что  факты, изложенные в  ней, соответствуют действительности. Об
этом   говорит,   в   первую  очередь,  то,  что  никаких  опровержений  или
разоблачений автора во  лжи со стороны официальных  советских источников  не
последовало.  Полностью  подтверждают  верность изложения событий Агабековым
воспоминания  другого  перебежчика  --  Бажанова.  Эпизод  описания  бегства
последнего в XVII главе книги Агабекова  буквально  совпадает  с  главой XVI
мемуаров  Бажанова. Сопоставление двух текстов  дает интересную  возможность
проследить   развитие  событий   с  двух  противоположных  точек  зрения  --
преследователя и преследуемого.
     Вообще  содержание мемуаров свидетельствует  в  пользу их  искренности.
Достаточно сказать, что Агабеков не умолчал даже  о  самых непривлекательных
сторонах своей  деятельности  в  качестве  агента  ОГПУ.  Он  прямо  пишет о
провокациях,  предательстве, подкупе и шантаже. Таковы  всегда  были  методы
разведки,  и ОГПУ в этом плане, естественно, не изобрело  ничего нового. Сам
стиль  воспоминаний,  несмотря   на   некоторую  их  беллетризацию,   весьма
непритязателен  --  автор просто пишет  о повседневной работе разведчика без
каких-либо попыток придать ей  романтический ореол. Больше того, в изложении
профессионала  будничная  работа даже кажется иногда несколько рутинной. Это
нашло  отражение  и в языке  мемуариста  --  он  лаконичен,  в  тексте почти
отсутствуют описания, для  передачи содержания  бесед и  деловых переговоров
использована  форма  прямых  диалогов,  восстановленных автором  по  памяти.
Агабеков подчеркивал,  что  он  отнюдь не профессиональный литератор, а  его
мемуары не предназначены для развлечения широкой публики.  Автор стремился к
краткой   передаче  фактического   материала,   который   должен  был  стать
документальным свидетельством о деятельности ОГПУ.
     Основное  содержание книги Агабекова  -- описание  операций, которые он
проводил  сам лично или которыми руководил в  качестве резидента. Исключение
составляет  глава  "Живой  помер",  посвященная  известному  авантюристу  Я.
Блюмкину,  которого  Агабеков  сменил  на  посту  нелегального  резидента  в
Стамбуле. Блюмкин играл видную роль в советской разведке на Ближнем Востоке,
в 1929 г.  за связь с троцкистами был приговорен коллегией ОГПУ к расстрелу.
Агабеков добросовестно передал все, что ему было известно об обстоятельствах
этого дела.
     Говоря  о  достоверности воспоминаний, необходимо  отметить  заявление,
которым  автор предварил  первую их публикацию. В предисловии  к книге "ГПУ.
Записки чекиста" он л: "Я ставлю  своей задачей объективную передачу фактов,
участником  и  непосредственным  свидетелем которых я был.  "Заитересованные
державы могут свободно их проверить", более конкретную формулировку содержит
предисловие  настоящей   книги,  где  Агабеков   говорит,  что,  ручаясь  за
достоверность фактического  материала, он "готов  дать  объяснения  и  нести
ответственность перед любым  заинтересованным правительством или лицом". Эта
фраза,  напоминающая  более  юридическое  обязательство нежели  литературный
антураж,  на наш взгляд, во  многом определяет характер книги.  Зрук-Шеперд,
вообще    склонный   романтизировать   личность    Агабекова,   назвал   его
"шекспировским героем"9,  в  действительности в нем сочетались  диаметрально
противоположные качества --  он был эмоционален, смел, склонен к риску, умел
влиять  на  людей   и,  в  то  же  время,  расчетлив,  по-восточному  хитер,
неразборчив  в средствах  при  достижении цели. При этом, видимо, деньги  не
играли в его жизни  главной роли -- главное  было победить противника кем бы
тот  ни был. Агабеков в своих  записках  составил автопортрет человека эпохи
революции,  когда сломаны нравственные принципы, рушены привычные  моральные
устои и на смену им прията всеобщая ненависть, отчаянная борьба за выживание
всех   против   всех.   Бажанов,   впрочем    мемуарист   небеспристрастный,
охарактеризовал личность  Агабекова несколько иначе, чем  английский ученый.
Он писал: "У него вид и психология типичного чекиста"10.
     Мемуары  Агабекова  уникальный  документ,  рассказ  очевидца  о  строго
засекреченных страницах  отечественной  истории,  которые сегодня в условиях
гласности,  наконец,  приоткрываются  перед  советскими читателями. Издатели
сочли  необходимым   снабдить   текст  воспоминаний  комментариями   и,   по
возможности, дать необходимую дополнительную информацию об авторе.
     А. В. ШАВРОВ, кандидат юридических наук

     [8] Агабеков Г. Указ. соч. С. 5.

     [9] Брук-Шеперд Г. Указ. соч.//Иностранная литература. С. 249. 10 Бажанов
Б. Указ. соч. С. 268

      Глава I. КОММУНИСТЫ В ЧК

     "Товарищи!  Класс  помещиков  и капиталистов  у  нас уничтожен.  Вместо
царской России -- теперь РСФСР. Власть находится в руках трудящихся, в руках
рабочих и крестьян. Мы победили на  фронте военном.  Авангард  пролетариата,
коммунистическая партия, призывает всех трудящихся на  новый фронт --  фронт
трудовой: для восстановления страны, разрушенной годами империалистической и
гражданской  войны...",--  монотонно,  по складам читал  политрук передовицу
екатеринбургской газеты "Уральский  рабочий"1 сидящим  вокруг  него на нарах
красноармейцам.
     Это  был  урок  политической  грамоты --  политчас  в  казармах  210-го
батальона  войск  ВНУС  (Внутренней службы)2. Стоял ледяной мороз.  Казармы,
несмотря  на  то,  что  стояли  холода,  не  отапливались.  Не   было  дров.
Красноармейцы ежились в своих рваных шинелях и слушали чтение политрука.
     Я, 24-летний юнец, будучи военкомом  батальона, расхаживал по помещению
своего батальона,  подходя то  к одной, то  к другой группе занимающихся,  и
следил за занятиями. Мне было холодно,  как  и всем остальным, и я шагал все
чаще и чаще, чтобы отогреть окоченевшие ноги. Прохаживаясь, я с наслаждением
думал  о  конце политчаса,  когда я  смогу  пойти  в  канцелярию  батальона,
погреться  у  маленькой  железной  печурки  и проглотить  горячего  кипятку,
заменяющего чай. Мечты мои прервал голос батальонного писаря, прибежавшего в
одной рубахе с разносной книгой в руке.
     --  Вам  срочный пакет  из  губкома,  товарищ комиссар,  распишитесь,--
обратился он ко мне, передавая разносную книгу с пакетом.
     Расписавшись в книге, я вскрыл пакет. Члену РКП (б) тов. А...
     получением сего предлагается Вам немедленно явиться в губком партии РКП
(б) к заведующему учраспредом3 тов.  ...",-- пробежал я  письмо. Зачем это я
понадобился в губкоме? Наверно, опять  опять сделать  какой-нибудь доклад, а
то  еще  хуже -- руководить  субботником",-- подумал я,  пряча  отношение  в
кармане.
     Губком помещался недалеко от казарм,  и я решил сходить туда  до  конца
занятий и узнать в чем дело, за десять минут я уже был в губкоме, дождавшись
очереди, подошел к заведующему учраспредом и протянул ему письмо.
     -- А! Тов. А... по  постановлению губкома вы направлены  в распоряжение
губчека,  где срочно требуются сотрудники-коммунисты. Списки на вас  посланы
еще вчера, потому  советую  вам завтра же  с  утра  явиться  в  распоряжение
губчека,-- сказал заведующий и вслед за этим повернулся, и начал говорить со
следующим посетителем.
     Я медленно отошел от него  и,  выйдя из губкома, направился  в казарму.
Занятия шли к концу, но они меня уже перестали интересовать. Я  даже забыл о
предстоящем горячем кипятке. Я  мог думать только  о том,  что с завтрашнего
дня я буду сотрудником ЧК, о которой много слышал, как о  беспощадном органе
диктатуры пролетариата, не знающем пощады к врагам революции.
     О которой все население пело частушку:
     Ой, яблочко, куда катишься,
     В губчека попадешь, не воротишься...
     С завтрашнего дня я буду называться чекистом.  У меня  мелькнула мысль:
"А что я там  буду делать? Ведь я в сущности только  старый солдат, несмотря
на 24  года, и ничего кроме войны не знаю. Может , мне поручат расстреливать
приговоренных? Ведь там,  говорят,  расстреливают  десятками каждую  неделю.
Нет, я на такое дело не пойду. Да и зачем им брать на такую  работу военкома
батальона? А, впрочем, завтра увидим!".
     К 9 часам следующего утра я  уже подходил к зданию Чека,  помещавшемуся
на  Пушкинской улице. Широкое двухэтажное  деревянное здание.  У входа стоит
часовой-красноармеец,  вооруженный  винтовкой,   револьвером   и  шашкой.  Я
медленно направляюсь ко входу.
     -- Пропуск, товарищ! -- спрашивает часовой у меня.
     -- У  меня еще  нет пропуска, я только что  назначен  в ЧК,-- отвечаю я
неуверенным голосом.
     --  Третья  парадная  налево,  в  комендатуру.  Там  спроси  пропуск,--
указывает мне часовой.
     Подхожу  к комендатуре.  Дверь наверх  и рядом  ворота  во  двор. Снова
часовые  у двери и у ворот. Ниже слышны какие-то смутные голоса. Я посмотрел
вниз  и увидел узкие  решетки  подвальных окон,  полузамерзших от  мороза. В
просветах видны  людские головы. "Это, наверное, подвал губчека",-- думаю  я
и, отвернувшись,  быстро  вхожу в комендатуру. Длинная комната,  разделенная
деревянной перегородкой  с маленькими  оконцами.  Я  просунул свой мандат  и
партийный  билет  в  одно из  окошек.  Через  пару  минут высунувшаяся  рука
возвратила мне бумагу и пропуск.
     -- 2-й этаж, комната 8, к  тов. Корякову,-- дал  мне  указание дежурный
комендант.
     Я возвратился с пропуском к большому зданию. Часовой, осмотрев пропуск,
пропустил меня, и я прямо по лестнице поднялся на второй этаж. Перед дверьми
стоял  второй часовой  уже только с  одним  револьвером. Он  также  проверил
пропуск  и пропустил меня за дверь.  Я  вошел  в  узкий  коридор, освещенный
электрической  лампочкой.  По бокам  коридора  двери с  номерами.  Налево  я
заметил  No  8  и подошел  к нужной мне  двери. "Уполномоченный  по борьбе с
контрреволюцией",-- читаю я на двери. Значит сюда. "Входи",-- слышу голос на
мой стук и, открыв  дверь, вхожу. Маленькая, не более 5 кв. метров, комната.
У окна  письменный стол,  в одном  углу небольшой несгораемый шкаф, какой-то
деревянный  шкаф с бумагами и  несколько  кожаных  кресел.  На  стене  висят
портреты Ленина  и Дзержинского; за  письменным столом сидел парень лет 26 с
папахой  на голове, из-под  которой выбивались светлые волосы.  Полушубок из
оленьей кожи и кольт, висевший на ремне через плечо. Он что-то писал.
     -- В  чем  дело,  товарищ?  --  спросил  он, мельком взглянув на меня и
продолжая  писать.  Я  начал   рассказывать  о  своем  назначении   в  ЧК  и
одновременно разглядывал каракули, которые он старательно выводил на бумаге.
Вдруг, не  дав  мне закончить,  внезапно оторвался от бумаги и  подскочил  к
окну.
     -- Пойди сюда!  Смотри! -- подозвал он  меня.--  видишь  того  буржуя в
черной шубе? -- спросил он. Я посмотрел в  указанном им направлении и увидел
человека, одетого в черное, проходившего по противоположному тротуару.
     -- Вижу,-- ответил я.
     --  Беги за ним  и проследи, что  он  будет делать сегодня до  12 часов
ночи. Завтра придешь в это время и письменно доложишь о своих наблюдениях,--
прибавил он.
     -- Да, но я командирован...-- начал было я.
     -- Засохни  и брось свои комиссарские привычки  заниматься  демагогией.
Делай, что приказывают, товарищ! -- скомандовал он.
     Я  подумал,  что, пока я буду спорить,  человек на улице уйдет  и я его
потом  не  найду.  Взяв  свой пропуск,  я  стремительно выбежал из комнаты и
бросился
     --  Стой, товарищ!  Пропуск!  --  остановил  меня  часовой, загораживая
дорогу штыком.
     Я  подал  ему  пропуск. Он не  спеша, внимательно  осмотрел  бумажку  и
насадил ее на штык.
     -- Проходи!
     И я стремглав полетел за человеком в черном. Догнал на углу и, обогнав,
заглянул ему в  лицо. Это был человек средних лет, с типичным русским лицом.
Серые  глаза,  светлые усы и борода. Одет он  был в  черного  меха шапку и в
черную  же поповскую шубу с енотовым воротом.  Он шел спокойными шагами,  не
обращая на меня никакого внимания. Но я вдруг вспомнил кучу прочитанных мною
детективных  романов,  где,  как правило, шпики  следили за своими  жертвами
незаметно  для  них,  и  также, чтобы  не быть  замеченным  своим  объектом,
несколько отстал  от  него,  а  затем даже  перешел противоположную  сторону
улицы. Так мы шли  минут пять.  Черное пальто, дойдя до здания коммунального
хозяйства, вошло туда.  Спустя  минуту,  я зашел вслед за ним.  Я нашел  мой
объект  в  коридоре,  разговаривающим   с  другими   посетителями,  которые,
обращаясь к нему, называли его "товарищ заведующий", так, это был заведующий
коммунальным хозяйством, который с утра  шел к себе  на службу, и, вероятно,
он пробудет  здесь до конца занятий.  Так оно и оказалось. Он  направился  к
себе в кабинет и  больше не выходил. Мне ничего не оставалось, как  ждать. Я
бродил вокруг этого учреждения до  4 часов дня. В четыре заведующий вышел со
службы и пошел к себе домой. Следя за ним, я также пришел к его дому и зашел
к председателю  домкома, где  я  узнал  фамилию  моего объекта, его семейное
положение и прочие мелочи. Покончив с этим,  я опять стал ждать, но так и не
дождался выхода  моего "буржуя". Он, видимо, был  добрый  семьянин и сидел в
кругу своей семьи. Я  же, как проклятый, ждал его до 12 часов ночи на морозе
не евши. В полночь я,  окоченевший, проклиная  свою новую службу, вернулся к
себе на квартиру.
     На  следующий  день  я опять очутился в губчека  в комнате No  8. Там я
застал, кроме  вчерашнего субъекта, еще одного. Среднего роста, добродушного
вида, с круглым, румяным лицом  и опущенными по-крестьянски  вниз усами,  он
сидел по другую  сторону  письменного стола,  в  пиджаке, одетом  на русскую
рубаху.
     -- А, здорово, товарищ! Ну, как дела? -- обратился ко мне мой вчерашний
знакомый.
     Вместо  ответа  я  подал ему приготовленный  рапорт  о  моих  вчерашних
наблюдениях. Взяв  бумажку, он, не  читая,  бросил ее  на стол и обратился к
человеку в пиджаке.
     -- Вот,  товарищ Коряков, губком  прислал нам нового работника.  Парень
ничего, шустрый.
     Я  поздоровался с Коряковым.  Это  и  был  уполномоченный  по борьбе  с
контрреволюцией. Ознакомившись с моими бумагами, Коряков открыл ящик стола и
извлек несколько листов бумаги.
     --  Вот,   товарищ  А...  заполните  эти  две  анкеты,   напишите  свою
автобиографию  и подпишите подписку. Вы  будете моим помощником по секретной
агентуре.  Садитесь здесь  к столу  и  пишите,-- сказал Коряков, подавая мне
бумаги.
     Я взял подписку и начал читать:
     "Я...  сотрудник   Екатеринбургской  губчека,  обязуюсь  выполнять  все
распоряжения  ВЧК  и  ее  органов.  Обязуюсь  сообщать  о всем  слышанном  и
замеченном,  могущем  принести  вред  советской   власти,   своим  ближайшим
начальникам. Все  мне известное  по  работе в органах ЧК  обязуюсь хранить в
строгой тайне. В противном случае я буду подвергнут высшей мере наказания --
     расстрелу".
     Я написал автобиографию, заполнил анкеты и  иску. Коряков, взяв бумаги,
аккуратно вложил  их  в папку,  на которой старательно вывел:  "Личное  дело
сотрудника  ВЧК  Агабекова".  И также  аккуратно,  открыв  несгораемый шкаф,
положил эту папку на пачку других такого же рода.
     Так я был принят в Ч К. Отныне я должен быть чекистом. Должен смотреть,
слушать и доносить. Сегодня  коммунист,  а  завтра чекист. Какая  разница! .
Ленин сказал, что каждый коммунист должен быть чекистом.

      Глава II. Проверка чекистов

     Это  было месяц  спустя,  после  того  как я был  назначен  в  губчека.
Благодаря моей, сравнительно с другими грамотности, мне поручались все более
крупные дела. Однажды вечером я был срочно вызван уполномоченным Коряковым.
     --  Вот,  товарищ  А...  Имеется  очень опасное  и ответственное  дело,
которое  я  хочу поручить  вам.  Дело  в том, что  вчера  ночью наши  агенты
задержали  подозрительное  лицо,  которое,  по агентурным  данным, ехало  на
какой-то  тайный съезд  в  Екатеринбург.  При обыске у него обнаружен клочок
бумаги  с  адресом одного  лица, живущего здесь в  Екатеринбурге,  и  пароль
"Сибирь тезка Уралу". На допросе он  отказался отвечать на вопросы,  видимо,
чтобы  оттянуть время  и дать возможность организации замести следы. Поэтому
мы  решили  послать  по  обнаруженному адресу  нашего человека  с  найденным
паролем, дабы скорей выяснить в чем дело. Вы не побоитесь принять эту задачу
на себя? -- Спросил он.
     -- Нет, конечно,-- ответил я,-- но я бы хотел знать больше подробностей
о задержанном лице, чтобы не попасться впросак.
     --  Других данных, кроме того, что я сказал, нет. При нем же найден еще
железнодорожный билет, из которого видно, что он ехал  из Томска. Вот и все.
кстати, имеете ли вы револьвер?
     -- Да, наган всегда при мне,-- ответил я.
     -- Так и прекрасно, товарищ! Вот вам адрес и  пароль. Идите туда сейчас
же, а завтра доложите мне о результатах.
     Я  вышел  из  ЧК  и  направился  по  указанному  адресу.  Нужная  улица
находилась  где-то у  пруда за городом. После долгих поисков я  нашел  номер
дома  и  остановился  перед   маленькой  калиткой.  Предварительно  проверив
револьвер, я постучал. Дверь открыла пожилая женщина.
     -- Здесь живет гражданин П.? -- спросил я.
     -- Да. Пожалуйста, входите,-- любезно пригласила она.
     Я поднялся по лестнице за женщиной, которая проводила меня в комнату и,
попросив подождать, вышла.
     В ожидании я разглядывал комнату.  Единственное окно  во двор. Скромная
мебель.  Стол,  над которым висит большое зеркало. На стенах  картины. Среди
них   я  вижу  портрет  Карла  Маркса.  "Странно,--  подумал  я,--  зачем  у
контрреволюционера висит Маркс? Наверно, чтобы лучше себя  замаскировать",--
ответил я сам же на свой вопрос.
     В это время вошел  высокий, здоровенный мужчина с чисто  бритым  лицом,
одетый в сюртук.  Войдя, он вопросительно  посмотрел  на  меня.  Я, также ни
слова  не  говоря,  протянул ему написанный на  клочке бумаги  пароль.  Рука
невольно крепче сжала рукоятку нагана в кармане шинели.
     --  А,  наконец-то,  вы  приехали.  А  мы  вас ждали  раньше.  Что  так
задержались? -- спросил он, держа в руках пароль.
     -- Трудно  было  с устройством  документов,  да и  поезда сейчас,  сами
знаете, как ходят,-- ответил я.
     -- Да, да! Ну, ладно, давайте  выйдем прогуляться и потолкуем на свежем
воздухе,-- предложил он, надевая шубу.
     Застегнувшись, он повернулся ко мне спиной и что-то шарил в  кармане. Я
взглянул в зеркало и увидал, что он перекладывает браунинг из кармана брюк в
пальто.
     Невольная  дрожь пробежала по моему телу. Что если он угадал, что  я не
тот,  за  кого себя  выдаю. Что если  он  меня пристрелит  здесь  на окраине
города, и концы в воду...
     Мы вышли  вместе. Мой спутник предложил пройтись к  чернеющему недалеко
лесочку.
     --  Нет, уединяться опаснее,-- возразил  я,--  лучше  будем  ходить  по
главным улицам. Меньше подозрений.
     А сам думал: "На главных улицах он не посмеет стрелять".
     Он не возражал. Мы пошли по направлению к городу.
     По ходу он задавал вопросы о состоянии "нашей организации" в Томске,  о
настроении членов  партии, об отношении к нам населения и т. д. Я ему что-то
плел, стараясь не дать ему возможность меня расшифровать.
     В  свою  очередь  я  начал  расспрашивать  о  состоянии  организации  в
Екатеринбурге.
     -- О, у нас здесь, видимо, поставлена работа лучше, чем у вас. Мы имеем
мощную организацию. Много наших членов среди армии и даже в коммунистической
партии. Оружия сколько угодно.  Так  что если будет постановление съезда, то
скоро можно будет начать выступление против Советов. Да, кстати,-- продолжал
он,-- вы приготовили тезисы вашего доклада на съезде?
     -- Нет  еще, я вообще боюсь держать у себя что-либо компрометирующее,--
ответил я, а сам подумал: однако дело серьезное; собирается какой-то съезд".
     -- Приготовьте  тезисы к съезду и передайте их мне послезавтра  вечером
при новой встрече,-- предложил он мне.
     Погуляв еще немного, мы попрощались. Я поплутал немного по улицам, дабы
убедиться, что за мной нет наблюдения, и затем поспешил домой.
     На следующее утро я сделал подробный доклад Корякову о своей встрече  и
беседе.
     --   Прекрасно,  продолжайте,--  сказал   Коряков,  потирая  руки.--  Я
заготовлю тезисы к завтрашнему дню,
     вы  их передадите ему. В назначенный  вечер  я пришел на место свидания
раньше времени.
     Тезисы доклада лежали у меня в кармане. Я расхаживал по мерзлому снегу,
чтобы согреться и не подавать вида прохожим, что я кого-то жду.
     В условный  час подкатили прекрасные сани, из  которых вышел  ожидаемый
мною человек. На этот раз он был одет в военную форму. На нем была прекрасно
сшитая кавалерийского образца шинель и буденовка  с большой красной звездой.
Он быстро подошел ко мне.
     --  Я очень тороплюсь. Послезавтра  состоится съезд всех  делегатов.  У
меня масса работы  по  организации  съезда.  Давайте ваши  тезисы. Вам нужно
послезавтра в  9  часов  вечера быть  у  городского театра.  Сперва  проедет
мотоциклетка, а  за  ней следом будет  идти автомобиль, который  остановится
около вас.  Вы  подойдете к  шоферу  и скажете пароль: "Светло",  на что  он
ответит:  "Но холодно". Тогда спокойно  садитесь  в машину и вас доставят на
съезд.
     Я не  успел  ничего  ответить, как он вскочил в сани и помчался дальше.
"Сведения чрезвычайно важные. Я должен их сообщить немедленно",-- решил я и,
несмотря на поздний час, направился прямо в губчека.
     Корякова не было. Он где-то на операции, иначе говоря, производил обыск
и арест.  Я решил пойти  к  самому начальнику  секретно-оперативной части ЧК
Хромцову и доложить обо всем.
     --  Войдите! -- ответил  голос  на  мой  стук в дверь. Я вошел. Большая
комната.  На  полу ковры.  У  стены  за  громадным  письменным столом  сидит
Хромцов.  Лет  под   40,  с  бритым  полукруглым  лицом,   хитро   бегающими
зеленоватыми  глазками. Стриженая голова с лысиной. Перед ним  на столе куча
бумаг. Настольная  лампа, пара револьверов и колбаса с  хлебом.  На стене за
его  спиной висят несколько  нагаек. Это и  был Хромцов,  одно  имя которого
наводило ужас на арестованных в губчека.
     -- В  чем  дело,  товарищ? -- обратился он ко мне, одновременно уплетая
колбасу.
     Настроение  у него, как видно, было хорошее. Я ему рассказал подробно о
своей встрече и о готовившемся съезде контрреволюционеров.
     -- Хорошо,  до  завтра времени  еще хватит  разделаться с  этой бандой.
Доложите завтра утром Корякову, и он примет меры,-- сказал он и, поднявшись,
направился к шкафчику у стены.
     Я, считая разговор законченным, повернулся и пошел к дверям.
     -- Подожди,-- окрикнул меня Хромцов, открывая шкафчик.-- Хочешь выпить?
-- спросил  он меня, доставая  из  шкафа бутылку со  спиртом.  Я согласился.
Хромцов налил  чайный стакан  и  залпом выпил. Наполнив вторично, он передал
мне. Я не  пил.  Долгое  время, кроме  того, я  не кушал  в этот день. Спирт
ударил мне в голову; я зашатался.
     -- Что, слаб ты, я вижу, по этой части? -- сказал Хромцов, ухмыляясь.--
На, закуси, пройдет. И он мне передал хлеба и колбасы.
     Я  вышел из ЧК  поздно. Лунная, морозная  январская  ночь. Снег хрустел
мягко под валенками, а выпитый спирт разливал теплоту по всему телу. На душе
так  же  хорошо.  Я  выполнил  долг   коммуниста-революционера.   Я  раскрыл
контрреволюционный заговор.
     На  следующее  утро  я пришел  на  службу  с  приготовленным  подробным
рапортом о вчерашних похождениях. Не успел я открыть дверь комнаты No 8, как
дружный хохот  встретил меня. Не понимая в чем дело, обвел взглядом комнату,
и о, ужас: за столом напротив Корякова сидел мой  таинственный  "организатор
съезда", усмехался.
     --  Вот, познакомься,-- продолжая смеяться, обращался ко мне Коряков.--
Это  мой  другой  помощник  по  секретной  агентуре. Видишь  ли,  мы  просто
организовали  твою эту историю, чтобы посмотреть, как  ты будешь держаться и
чем вообще дышишь. А  теперь давай примемся взаправду за работу по борьбе  с
контрреволюцией.
     Так проверяли и проверяют преданность молодых чекистов.

     Глава V. Сонька "Незолотая Ручка"

     Я  в  Бухаре. Официально я устроился на службу начальником  разведки  в
штаб Бухарской армии, фактически же я начальник агентуры нелегального чека в
Бухаре.
     Повсюду  на   территории  Бухарской  народной  республики  свирепствует
восстание против Бухарского правительства. Перед нами стоит  задача выяснить
причины  этого  движения,  а  главное  же  источники,  которые  поддерживают
восставших.
     Я проживал одновременно  на двух квартирах. В  старой Бухаре  я занимал
две комнаты в казенном помещении недалеко от штаба армии, а в Новой Бухаре ,
расположенной  в 12-ти верстах от  Старой,  занимал номер в единственной еще
функционирующей  гостинице  "Европа".  Это была  небольшая комната  с  двумя
дверьми, выходящими одна в коридор, а другая в смежный номер. Последняя была
заставлена платяным шкафом.
     Соседний номер  занимал нелегальный резидент ЧК --  Окотов, проживавший
по  документам  делопроизводителя какого-то  учреждения  и  носивший фамилию
Петров. Я, как и многие другие, был подчинен УЧК
     Я сидел поздно вечером  в  своем номере  и  составлял  сводку сведений,
полученных за  день. Раздался  троекратный стук в шкафу у  смежной двери.  Я
встал,  повернул  ключ и  открыл дверь шкафа. Оттуда  вышел  Окотов и сел на
свободный  стул. Это  был высокий, худощавый мужчина с  бритым продолговатым
лицом и вдумчивыми,  умными глазами.  При людях мы никогда не  встречались и
делали вид, что незнакомы. Только по ночам он открывал смежную со мной дверь
и через шкаф, задняя стенка которого была разобрана, проходил ко мне.
     -- Ну, что у тебя новенького? -- спросил он, устало скользя взглядом по
бумагам на столе.
     --  Ничего  особенного,  вот сводку для тебя  составляю,--  ответил  я,
откладывая бумаги в сторону.
     --  Ты  помнишь, я как-то развивал теорию, что  на Востоке  при  помощи
хорошенькой,  неглупой женщины можно многое сделать. Так вот,  я тебе скажу,
сегодня утром  я  встретил такую женщину, которая  точно  создана  для нашей
работы.
     Тут у Окотова, против обыкновения, оживилось лицо.
     -- Да, совершенно случайно я встретил то, что нам нужно.
     -- Кто же это такая? -- спросил я.-- Уж  не завлекла ли она тебя в свои
сети,--  смеялся  я,  ибо знал, что Окотов не  из того  теста  сделан, чтобы
увлекаться женщинами.
     -- Да нет! В том и дело, что я и  сам не знаю, кто  она, и даже  не мог
выяснить ее адреса. Да вот я лучше расскажу тебе по  порядку. Сегодня утром,
когда я сел в  поезд, чтобы ехать в Старую Бухару, по обыкновению  все места
были заняты и пришлось торчать  на  переполненной площадке вагона. Я стоял у
самого выхода  и смотрел на проходившие  перед  глазами  декханские поля. Ты
ведь знаешь, что  я бывший  эсер и не могу равнодушно смотреть на вспаханную
землю. А тут  еще эта живописная картина. Бухарцы в ярких, пестрых халатах с
подобранными полами, босиком, топчутся  в грязи и в  то  же время на головах
белые, как  снег, тюрбаны. Работают, как  во  времена  фараонов, примитивным
способом засевая  на  своих  маленьких  клочках  земли табак,  хлопок,  рис.
Поневоле  я  смотрел на  эту  картину  и  думал:  какой черт нас сюда  занес
устраивать  мировую  революцию. Не  лучше ли оставить  их в  покое. Эх!  Как
только  покончу с Бухарой, вернусь  и сейчас же подам рапорт об  увольнении.
Хватит, больше нет сил.
     -- Ладно, это ты потом,-- перебил я его.-- А где же девочка, я все-таки
не вижу.
     --  Да,  так вот, стою  я  и вдруг  слышу,  за спиной какая-то  женщина
оживленно разговаривает, как  видно, с  двумя мужчинами. Уже  по ее голосу я
подумал, что на должна быть молодая, красивая и вдобавок умная женщина. Я не
хотел оборачиваться. Мне хотелось опробовать угадать ее внешность, поэтому я
продолжал слушать беседу, стоя к ним спиной.  Из разговора я заключил, что у
нее  колоссальные знакомства в Бухаре и  что она знает туземный  язык. Поезд
подходил к станционному семафору Старой Бухары, и через пару минут мы должны
были быть на станции.  я обернулся и сразу встретился лицом к лицу с молодой
женщиной  с  редким красивым лицом еврейки, с черными, как  маслины, жгучими
глазами. Из-под черной шляпки выбивались  иссиня-черные густые волосы. Одета
она была  в черное  же  пальто и темно-синее платье. На шляпе  я заметил три
позолоченных квадрата, прикрепленных с правой стороны. Поезд  остановился  у
станционной платформы, и она вышла в сопровождении собеседников на перрон. Я
вышел за ними  и,  пройдя мимо, услышал, что ее спутники, прощаясь, называли
ее Софья Владимировна. Вот все, что я узнал о ней.
     -- Немного в сущности,-- подумав, сказал я.
     --  Да,  но ты  знаешь мое чутье. Я  уверен, что  эта женщина нам будет
полезна. Надо только ее разыскать.
     --  В  том то и дело.  Но  как? Мы здесь  всего три  недели. Агентурный
аппарат  ничтожный, а  знакомств в  сущности  никаких,  за исключением  пары
коммунистов,-- возразил я.
     -- Однако давай  попробуем,-- начал опять Окопов.-- Во-первых,  что  мы
знаем о  ней? Так как она ехала  утренним  восьмичасовым поездом, то значит,
она служит где-то в Старой Бухаре, поэтому ее можно встретить каждое утро на
станции.  Затем мы  знаем ее наружность, и  главная примета  -- это шляпа  с
квадратиками. Наконец, мы знаем, что ее зовут Софья  Владимировна. Исходя из
этих данных, пожалуйста, завтра же дай задание агентуре выяснить ее фамилию,
место жительства и место службы,-- добавил он уже начальническим тоном.
     -- Слушаюсь,-- ответил я и придвинул к себе бумаги.
     -- Ну, я пойду к себе работать. Когда закончишь писать сводку, положи в
шкаф,-- сказал Окотов и скрылся тем же путем, каким пришел.
     Я  продолжал  работать.  Закончив  сводку, я сжег  все  вспомогательные
бумажки. Заперев  сводку  в шкаф, я  положил ключ в  карман, оделся  и вышел
через наружную дверь из отеля. Я спешил к двухчасовому ночному поезду, чтобы
под утро быть на своей официальной квартире в Старой Бухаре.
     Спустя два дня  я опять сидел  в  "Европе" с Окотовым и докладывал ему,
что за это время  было сделано. О  Софье Владимировне моей агентуре  удалось
выяснить помимо  всего  того, что  требовалось,  также  то, что она являлась
невестой адъютанта  военного министерства, который, по  нашим сведениям, был
начальником секретной агентуры при Совете народных назиров.
     Получив нужные сведения, Окотов решил написать ей письмо с приглашением
встретиться с ним.
     -- Вот увидишь, я ее завербую,-- говорил он уверенно.
     Я в душе не соглашался с его тактикой и думал, что его письмо останется
без ответа, но я видел, что возражать бесполезно, и молчал.
     Письмо было послано. Свидание было назначено в его комнате в отеле, и я
должен был, сидя в своем шкафу, быть невидимым свидетелем встречи.
     Вопреки  моему  ожиданию Софья  Владимировна согласилась на  встречу  и
пришла в назначенное время. Войдя в комнату, она сразу обратилась  к Окотову
со словами:
     -- Слушайте, я получила ваше письмо.  Я не думаю, чтобы вы по  пустякам
назначали свидание. Я уверена,  что вы серьезный человек  и  начнете прямо с
дела, по которому вы меня вызвали.
     Окотов, ошеломленный, начал говорить, что в сущности у него нет никаких
дел, что он ее часто видит и она ему настолько понравилась, что...
     -- Я не  пришла слушать ваши любовные признания,-- прервала она его  и,
повернувшись,  ушла,  сердито  хлопнув дверью.  Я  вышел  из засады и  нашел
Окотова, сидящим в удрученном состоянии. Мне стало жалко его за неудачу.
     -- Послушай, Коля,-- сказал я,-- дай мне взяться за нее, и ты  увидишь.
Разреши только недельку заняться ею.
     -- Нет,  я  сам.  Посмотрим, чья  возьмет,-- отрезал  он.  Я  вышел. На
следующий день моя агентура сообщила, что "Сонька" (она уже получила кличку)
играет активную роль в разведке Совета народных назиров. Еще  через два дня,
когда я  пришел  в "Европу",  нашел  печально  сидящего  за бутылкой коньяку
Окотова. Он пил редко, почти никогда.
     -- Что случилось? -- спросил я.
     -- Дело  дрянь, я сегодня целый день не могу  выйти дома.  Я все  время
вижу  за  собой слежку. Вероятно,  расшифрован и мне нужно выехать, чтобы не
провалить других. Я ему передал новые сведение о "Соньке".
     --  Так  вот  кто  натравил  на  меня  шпиков,-- воскликнул  он.--  Ну,
братишка, возьмись за нее. Мне все равно теперь нельзя  выходить на улицу,--
предложил он мне.
     Чудный южный мартовский день.  Солнце  еще не  греет, а  только ласкает
своими лучами, напоминая весну  на  севере. К  пятичасовому поезду из Старой
Бухары в  Каган  собралась  масса  народу.  Тут, главным образом,  служащие,
возвращающиеся  со службы в Каган, где и  живут. Много женщин,  приехавших в
Старую  Бухару  за покупками, и,  наконец, немало и узбеков, ушедших в Каган
провести вечер, а может быть, и ночь в дали от семей и знакомых.
     Толпа  частью  разгуливает по перрону. Многие делали покупки у  уличных
торговцев сладостями  и фруктами, которые толпятся у  вокзала  с лотками  на
головах, большая очередь стоит у билетной кассы.
     Я издали  слежу  за "Сонькой",  прогуливающейся  по  перрону с каким-то
пожилым человеком. На ее лице неучаствующее выражение, из чего  я  заключаю,
что  собеседник  ей  не  интересен  и  она  не  прочь  от  него  избавиться,
продвигаюсь  к  ней  ближе.  Наконец, она, не  прощаясь, отходит  от  своего
спутника и направляется к торговцу миндалем.
     -- Извиняюсь, если не ошибаюсь, вы мадемуазель Кацман ?  -- обратился я
к ней.
     --   Да,   а   в   чем   дело?   --   спросила   она,   окидывая   меня
удивленно-любопытным взглядом.
     -- Я начальник  разведки  Бухарского штаба. Мне нужно поговорить с вами
по одному очень важному делу, отрекомендовался я.
     -- Пожалуйста, говорите, я вас слушаю.
     -- Видите ли,-- начал я,-- здесь неудобно говорить, ибо, повторяю, дело
очень важное. Не согласитесь  ли  вы поехать со мною в штаб, где мы спокойно
могли бы поговорить,-- предложил я.
     -- Нет,-- ответила она, взглянув на часы на руке,-- я опоздаю к поезду.
     -- Это поправимо,-- сказал я.-- Вы  сможете поехать  в Каган на штабном
фаэтоне. Я думаю, что так даже приятнее будет ехать.
     Подумав немного, она согласилась.
     Мы сидим  в  моем кабинете  при штабе, роскошно  обставленном мебелью и
коврами, вывезенными из дворцов бывшего эмира бухарского.
     -- Так вот, Софья Владимировна...-- начал я.
     -- Откуда вы знаете, как мое имя, отчество,-- перебила она меня.
     -- Мы многое знаем, на то мы и разведка,-- продолжал я.-- Мы знаем, что
вы хорошая патриотка,  что  вы  очень  умная  женщина  и что у  вас  большие
знакомства.  Наконец, нам  известно, что  вы обладаете настойчивостью  и при
желании всегда добьетесь ваших  целей. Поэтому, нуждаясь в вашей помощи, я и
решил прямо обратиться к вам.
     --  Чем  же  я  могу быть  полезной,--  уже  более мягко  сказала  она,
польщенная моими словами.
     --  Я хочу  просить  вас принять участие  в нашей  работе  и надеюсь вы
принесете  очень  много  пользы.  Особенно ценя  вас,  я предлагаю вам сразу
исключительные условия.  Я  готов  платить вам пятьдесят  рублей золотом  за
каждый рапорт. Так что если в месяц вы дадите 30 рапортов, это составит 1500
рублей  золотом или 30 миллионов на  нынешние  бухарские деньги.  Конечно, в
вашей работе понадобятся непредвиденные расходы. Вам также нужно будет иметь
хорошие туалеты. Это все также будет оплачиваться нами,-- соблазнял я ее.
     Она сидела  и некоторое время обдумывала. Предложение  для нее, видимо,
заманчивое, но что-то ее удерживало согласиться.
     Наконец, она заговорила:
     -- Да, все это  хорошо, но  я боюсь, что кто-нибудь узнает, что я у вас
работаю шпионкой, а у меня родные, они скажут! Наконец, жених...
     --  Вы можете  быть  уверены,-- прервал  я,--  что никто  не будет и не
должен знать. Мы даже наружно не будем подавать  вида, что  знакомы, а  наши
встречи будут происходить на конспиративной квартире,-- уговаривал я.
     --  Хорошо, я  согласна. Только имейте в виду, я  не буду ничего писать
своей рукой. Я только буду сообщать что вам нужно, словесно.
     -- Прекрасно, это для нас безразлично,-- согласился  я, делая радостное
лицо.
     -- А теперь  говорите,  что нужно, а то уже поздно. Я дал ей пустяковое
задание  и  адрес   конспиративные   квартиры,  где  мы   должны  в  будущем
встречаться. мы вышли из кабинета, и я предложил ей ехать дальше одной, дабы
не быть компрометированной такой кампанией.
     Вечером того же дня состоялся очередной доклад Окотову.
     -- Ладно, а что ты думаешь делать с ней дальше? -- спросил он.
     -- А вот  подожди,  втянем ее  постепенно в работу, там видно  будет,--
ответил я, хотя признаться и сам не знал, что я буду делать дальше. Но я был
уверен, что обстоятельства подскажут.
     Кацман  начала работать очень  усердно и добросовестно. Я ей давал  все
более сложные поручения, и  она выполняла их без особых затруднений. Она уже
могла дать много  сведений о красноармейских частях,  стоявших в Кагане. Она
освещала жизнь и деятельность тогдашнего афганского консула в Бухаре Расула.
От  нее   же  я  имел  сведения  о  деятельности   восставшего  Энвер-паши7.
Одновременно  моя агентура  следила за самой Кацман и  выяснила, что она  со
своим женихом  являются  душой  секретной  разведки Совета народных назиров.
По-видимому,
     пользуясь тем аппаратом, она легко выполняла мои поручения, зарабатывая
себе личные деньги.
     Теперь она  была менее осторожна со мной. Она  уже подписала  несколько
расписок  в получении денег от  меня. Она заполнила анкету, где ее настоящая
фамилия стоит рядом с ее кличкой. Наконец, она даже принесла в последний раз
два рапорта, написанных ее рукой. План расправы в голове у меня созрел.
     Однажды  Кацман по  обыкновению пришла на конспиративную  квартиру. Она
застала меня сидящим за столом с печально опущенной головой.
     -- Что с вами? -- спросила она, усаживаясь в кресло.
     -- Плохие  дела,-- начал я,-- вчера ночью напился пьяный и не знаю, где
потерял портфель. Сегодня я искал по всем местам, где был вчера, но портфеля
не нашел.
     -- А что там были деньги? -- равнодушно спросила она.
     -- В том то и дело, что не одни только деньги,--  я сделал  паузу.-- Вы
знаете, как я  скрываю вашу работу для нас. Так вот,  чтобы никто не  знал о
нашей связи, я все ваше личное дело всегда хранил при себе в портфеле. И вот
теперь портфель пропал, вместе с бумагами. Не знаю, что и будет.
     Мгновение она сидела и соображала. Затем она вскочила как ужаленная.
     --  Так что же вы  сидите? Нужно же разыскать. Ведь что будет  со мной,
если  кто-нибудь прочтет  эти  бумаги. Я же тогда  пропала.  Что  скажут мои
родные! Ах! -- и она начала плакать.
     --  Бросьте, не  нервничайте!  --  раздраженно  остановил  я ее.--  Моя
агентура сейчас разыскивает портфель, и, я надеюсь, он будет найден.
     Она ушла заплаканной.  Я  взял  телефонную трубку,  вызвал  трибунал  и
соединился со следователем-узбеком  Хитаровым. Он  являлся  нашим  секретным
агентом, и я попросил его прийти ко мне.
     -- Вот что, товарищ  Хитаров,-- встретил я его,--  пошлите, пожалуйста,
за своей подписью повестку на бланке трибунала по этому адресу.
     -- Хорошо,-- ответил  он, читая  адрес.-- А что  мне делать, когда  она
явится ко мне?
     -- Не беспокойтесь, она не  придет.  Видите ли, это  частное дело между
нами, я  ей  симпатизирую,  но  она  очень  горда. И вот я  хочу  ее немного
попугать,-- объяснил я смущенно.
     Спустя два дня Кацман буквально влетела ко мне.
     -- Смотрите, я получила повестку из трибунала. Вероятно, по поводу этих
несчастных бумаг. Боже, я буду делать?
     --  Слушайте,  Софья  Владимировна, я знаю  этого  следователя. По моим
сведениям,  он  большой  взяточник, не  ходите  в  трибунал, и я  постараюсь
поговорить  с ним. Я, вероятно, смогу  уладить дело.  Не беспокойтесь, идите
домой и приходите завтра в это же время. Я вам сообщу о результатах.
     На  следующий вечер она  пришла. Я  поджидал ее  с серьезно-озабоченным
лицом.
     -- Ну как? -- спросила она, не успев войти в комнату.
     -- Не  знаю,  как  и сказать. Я был у следователя,  бумаги у  него.  Он
обвиняет вас в международном шпионаже. В конце концов он согласился потушить
дело,  просит  40  миллионов  взятки. А я такими  деньгами не  располагаю,--
закончил я.
     -- Слушайте,  товарищ  Азадов  (я тогда  работал  под  этой  фамилией).
Найдите эти  деньги, я вас умоляю. У меня есть накопленные 8 миллионов; я их
передам вам, а остальные  я отработаю. Только прекратите это дело во что  бы
то ни стало,-- просит она, и слезы катятся по щекам.
     Я сидел в раздумье минуты три. Затем внезапно обратился к ней:
     -- Слушайте, Софья Владимировна, с одной стороны, вас жалко  и вместе с
тем обидно, что  вы со  мной откровенны. Ведь вы же одновременно работаете в
агентуре Совета бухарских назиров. Почему бы вам взять денег оттуда.
     -- Откуда вы знаете, что я там работаю? -- спросила она, покраснев.
     --  Я вам  уже говорил,  что нам  очень  многое известно. Поскольку  мы
начали  говорить   откровенно,   давайте   продолжать.  Хотите,   я  заплачу
следователю 40 миллионов  и  буду продолжать платить  вам по  миллиону,  как
раньше. Я сделаю это при одном условии.
     -- Каком? -- спросила она.
     -- При  условии быть  со мной абсолютно откровенной. Если вы  сейчас же
назовете всех  руководителей и агентов секретной разведки назиров и  задачи,
которые  они  поручали  вам,  то я завтра же  покончу со следователем и  все
по-прежнему останется только между нами,-- предложил я.
     Короткое молчание.
     -- Хорошо, я согласна. Пишите, я буду говорить.
     В  этот  вечер  я получил  полный список всей бухарской агентуры, и  из
заданий,  которые  назиры  давали  этой  агентуре,  мне  стало   ясно,   что
вдохновителем восстания  против Бухарского правительства  являются  сами  же
члены этого правительства.
     Теперь  оставалось отправить Кацман  куда-нибудь подальше, чтобы она не
могла помешать нашей дальнейшей работе.
     --  Прекрасно.  Дело  в том,  что следователь просил,  чтобы  вы уехали
недели  на две из Бухары, дабы  он  смог  начисто,  без  всяких  подозрений,
уничтожить начатое против вас дело. Куда бы вы могли поехать на недельку? --
спросил я, укладывая в карман полученные сведения.
     -- У  меня  тетка  живет в Самарканде. Я могу поехать к ней,-- ответила
она.
     -- Так вот вам еще  пять миллионов и завтра  же выезжайте  в Самарканд.
Отдохните там неделю -- две,  затем приедете и будем продолжать  работать,--
закончил я, вставая.
     Той  же  ночью  я  сидел  в  своей комнате отеля "Европа"  и  составлял
обширную  сводку  на основании  полученных материалов.  Через открытый  шкаф
вошел Окотов.
     -- Ну, все кончено,-- обратился я к нему.-- Подпиши вот  эту телеграмму
и завтра можешь опять свободно расхаживать по городу.
     И я рассказал ему мой последний разговор с Кацман.
     --  Я  же  тебе  с  самого  начала  говорил,  что эта женщина  окажется
полезной,-- смеясь, сказал Окотов,  подписывая телеграмму, которая  гласила:
"Самарканд. Начальнику особого отдела ВЧК. Сегодня наблюдением нашего агента
выезжает  Самарканд  Кацман  София,  повторяю  Кацман  София.   По  прибытии
немедленно  арестуйте  Кацман  Софию,  содержите  до  особого  распоряжения.
Окотов".
     Дальше нам легче работать. Мы знаем, кто работает против  нас и как. Мы
теперь будем бить наверняка. Бухарская народная республика будет уничтожена.
Люди, ее поддерживающие, будут арестованы и "ликвидированы". Их места займут
наши люди и будет объявлена "социалистическая республика".

      Глава VI. Убийство Энвер-паши

     Я вместе с сотрудником Разведывательного управления Туркфронта Осиновым
лежали на средней полке вагона 4-го класса. Под головами у нас стояли ларек,
забитый всяким мелким бакалейным товаром, и мешок с бельем и  частью того же
товара.
     Уже утро.  Мы стоим  на станции Эмирабад. Наш  поезд еще вчера  вечером
вышел из Кагана и, пройдя всего четыре версты, до первой остановки Эмирабад,
встал. Говорят, причина задержки -- это налив воды в цистерну, которую нужно
доставлять  на  все  станции  вплоть до Карши.  На всех  станциях  водокачки
разрушены повстанцами, и жители сидят без воды.
     Я  смотрел  из  окна  вагона  на куполообразную  постройку почти нового
станционного здания.  Наверху  под куполом  виднелись сохранившиеся  золотые
письмена на  арабском языке: эта станция служила для  стоянки ночного поезда
эмира  бухарского  и  названа  его  именем,  теперь   все  разрушено.  Купол
станционного здания пробит в трех местах попавшими снарядами.  Я не  выходил
из вагона и не мог видеть, что вообще осталось от остальных построек. Да это
меня  и  не  интересовало, лежал  и  думал  о  порученном мне Реввоенсоветом
Туркфронта задании.
     После  боев  под  стенами   Бухары  бывший   военный   министр  Турции,
Энвер-паша, отступил  с  восставшими басмачами в  Восточную  Бухару. Красная
Армия вынуждена  была  следовать  за ним, обеспечивая  свой  тыл и связь  от
нападений  почти поголовно  восставшего населении,  маленькими  гарнизонами.
Русские солдаты,  не  привыкшие к нестерпимой  туркестанской жаре, без воды,
без провианта, гибли как мухи.  Целая  дивизия  вышла  из  строя  только  от
малярии и дизентерии. Войска шли, не имея возможности встретиться с врагом.
     Энвер-паша все время  менял свое расположение,  а войска, состоявшие из
местных жителей, при появлении Красной Армии прятали оружие и превращались в
мирных жителей. Но горе отряду,  если он был  малочислен или же  залег спать
после душной дневной жары, не выставив сильную охрану. Их ночью убивали.
     Перед  командованием армии стал  вопрос -- во что бы то  ни стало найти
место восставших и уничтожить. А главное -- уничтожить самого Энвер-пашу. Но
как? Где его  найти  в горах и пустынях  Восточной Бухары, где все население
помогало ему и ненавидело пришельцев-русских.
     Вот эта-то задача и была  поручена мне. Я должен был найти Энвер-пашу и
сигнализировать о  месте  его  пребывания, не теряя его из виду, пока  он не
будет  уничтожен. Это тяжелая, трудная задача. Даже при благоприятном исходе
--   смертельно   рискованная  задача.  Но  что  значит  риск,   смерть  для
коммуниста-чекиста?  Разве  не должны они жертвовать  жизнью  для  советской
власти? А в  Бухаре ведь советская власть. Правда, пока  лишь  формально, на
основании постановления  Всеузбекского курултая (состоявшегося, кстати,  под
руководством  бывших  агентов  ЧК), но это неважно. Сейчас  нужно уничтожить
врага, а там можно взяться и за строительство.
     Итак, нужно найти Энвера. Об этом я и думал, лежа на  жестких  досках в
вагоне. Я ехал сейчас  на его  розыски  в Восточную Бухару под видом мелкого
торговца. Узбеки уважают мирных торговцев. Мне  нужно с  ними подружиться, а
там видно будет.
     --  Ну,  Саша,  давай  будем  пить чай. Сбегай за кипятком, а я  нарежу
колбасы и хлеба,-- предложил я своему спутнику Осипову.
     Он не спеша одел сандалии на босу ногу и, взяв чайник, пошел на станцию
за кипятком. Осипов --  здоровый детина одних  со мной лет. По  натуре очень
флегматичен. Больше  надеется  на  свои  кулаки, чем на  голову.  Завариваем
мутную воду зеленым чаем, который вся Бухара употребляет в летние месяцы.
     Вдруг резкий толчок вагона  назад, затем вперед, и поезд тронулся. Идет
он медленно, так как путь опасен. В любом месте могут быть разобраны рельсы.
     Попивая чай, мы смотрим в узкое окно вагона на мелькавшую перед глазами
панораму.   Кругом   солончаковые   пески.   Издалека   мелькают   маленькие
оазисы-кишлаки   из  глинобитных  построек,  которые   теперь  разрушены   и
напоминают древние  развалины. Кое-где торчат  одинокие  деревья  тутовника,
покрытые густым слоем серой пыли. Жителей почти не видно. Точно все вымерло
     И  так  повсюду, до самого города Карши.  Глаза устают смотреть. Жуткое
однообразие. Мы, убрав чай, вынимаем колоду карт и играет в 66 одурения. Так
ехали весь день и ночь, пока на следующее утро  не прибыли на станцию Карши.
Поезд дальше не шел. Нужно было искать других способов передвижения.
     --  Ну,  Сашенька, забирай монатки,  давай слезать, ныне придется драть
пешком,-- сказал я, взявшись за лоток.
     --  Зачем пешком, ведь  едет же  народ  как-то. Может, и мы  как-нибудь
устроимся. Давай сходим в город  и спросим. Заодно и отдохнем, может быть, в
последний раз,-- предложил Осипов.
     -- Да, пожалуй, ты прав, пойдем в город,-- согласился я.
     От  станции  Карши  до  города  восемь верст.  Единственная дорога,  по
сторонам  которой тянутся  сады,  огороженные глиняными заборами,  настолько
изъезженная что густая пыль примерно с фут толщины покрывает ее всю. Воздух,
несмотря на ранее утро,  уже накален летним солнцем. Прошедшие арбы  подняли
густое облако пыли, которое неподвижно осталось висеть в воздухе
     без  малейшего движения ветра.  Кое-где у  станционных строений  навесы
узбекских  чайных,  под которыми,  укрываясь  в  тени,  сидят  на  корточках
несколько туземцев и пьют чай из пиалов.
     Закинув мешки с товаром на плечи,  мы тронулись в город. Не прошли мы и
версты,  как  услышали  за  собой  стук  колес.  Обернулись  и  видим,  едут
красноармейские повозки порожняком.
     --  Товарищ,  подвези  до  города,  угощу,--  остановил  Осипов  первую
повозку.
     -- А что у тебя  есть?  -- спросил красноармеец, бросая взгляд на мешок
за спиной Осипова.
     -- Сотню папирос хочешь? -- сразу предложил он.
     -- Садись,--  согласился армеец.  Мы, быстро забросив  товар в повозку,
взобрались к нему на сидение.
     -- Спасибо,  товарищ,-- поблагодарил Осипов, передавая  сотню папирос и
предлагая отдельно закурить армейцу из своего портсигара.-- А куда вы едете?
     -- Да вот  едем в  город на базу. Заберем продукты и завезем в Гузар,--
ответил красноармеец.
     --  Эх, вот счастье-то.  А ведь и мы  в Гузар.  Как бы с вами  поехать,
товарищ? -- продолжал Осипов.
     -- А вы  кто такие будете? --  спросил армеец, подозрительно окинув нас
взглядом.
     -- Да как тебе сказать. Мы тоже солдаты, демобилизованные, и вот решили
поторговать немного.
     -- Что же выходит, спекулянты,-- усмехнулся армеец.
     -- Мы бы заплатили,-- вставил я.
     --  Да я  ничего против вас не имею, да  вот как бы начальство не  было
против.  А сколько вы дадите? Миллион сможете дать? Я уж тогда на  свой риск
свезу вас,-- внезапно предложил армеец.
     Мы  немедленно  согласились  и  уже  по-дружески   закурили  по   новой
папироске.
     --  Только вот что. Вы подождете где-либо у чайханы. Когда погрузившись
выедем из базы, то вы и сядете.
     Недалеко от города стоит двухэтажное здание. Это караван-сарай. Тут же,
у ворот  сарая, чайхана. У  самой  двери гигантский, желтый,  всегда кипящий
самовар. Рядом мангал, на  углях которого завариваются несколько разбитых  и
починенных  цветных чайников.  Перед  чайханой арык  с  медленно  струящейся
водой.  Тут же у  воды  столетний карагач, который  бросает  тень на большое
пространство  у  чайханы. Вокруг дерева  приделаны широкие сидения, покрытые
коврами. На  них сидят  и полулежат узбеки. Около каждого  чайник с чаем. Мы
подошли к скамьям.
     -- Салам алекум,-- по традиции поздоровались мы.
     -- Алекум  салам,--  ответили  нам, и мы, сбросив  мешки,  заняли места
рядом с ними.
     В ожидании  повозки мы  пили  чай со  свежими  лепешками и наслаждались
прохладой тени.
     Наконец, подъехали повозки. Мы  уселись  в повозку нашего  знакомого и,
покачиваясь по ухабам дороги, выехали из города.
     -- Ну, Саша, теперь смотри в оба. Ты должен изучить дорогу наизусть. Ты
же связь, сказал я.
     -- Не беспокойся! -- ответил Осипов, накрывая голову платком для защиты
от палящего солнца.
     Мы въехали в Гузар. Маленький, крытый навесом, базар. По обеим сторонам
прохода темные,  прохладные лавки. На крытых кошмами и ковриками нарах лавок
сидят, поджавши под себя ноги,  лавочники и равнодушно смотрят на снующую по
базару  публику.  Мы  подъехали  к  традиционной  чайхане --  этой восточной
гостинице и, расплатившись с красноармейцем, соскочили с повозки.
     Мальчишка принес в медном кувшине воду для мытья. Смыв  с себя  грязь и
пыль, мы расположились пить чай. Узбеки в чайхане расспрашивают нас, кто мы,
откуда  приехали и  чем  занимаемся. Вместо ответа  я  открыл  свой  ларек и
предлагаю  товар.  Это  наша лучшая  рекомендация. Начинается рассматривание
товара и удивленный разговор о рыночных ценах товаров в сарае. Мы, со  своей
стороны,   интересуемся  рынками  Ценнау10  и  Юрчи,  куда  намерены   ехать
"продавать товар". Ко мне сбоку подсел узбек, одетый довольно бедно.  Ему на
вид лет 35. Желтое худое, но энергичное лицо, умные глаза.
     -- Слушай, бай,--  обратился он  ко мне,-- меня  зовут Абдурахманом.  Я
здесь  в Восточной Бухаре  уже 15 лет занимаюсь комиссионными делами. Раньше
все  богатые  русские купцы продавали товар  через меня.  Теперь дела плохи,
торговли нет!  Товары  из России  не доходят, и мне нечего делать.  Хочешь я
тебе буду помогать торговать? Я знаю здесь положение каждого торговца. Знаю,
где какой  товар можно  выгодней  продать,  даже  поеду  с тобой  в Деннау и
Юрчи,-- добавил он торжественно, точно этим он приносил какую-то жертву.
     -- Очень хорошо, Абдурахман-бай,-- ответил я,--  мы  пробудем здесь дня
два.  Давай поработаем,  а  дальше и  увидим. Если  ты  поможешь сделать нам
хорошие дела, то мы с тобой всегда будем работать даже из Бухары.
     Отныне мы под опекой  Абдурахмана. Он повсюду  нас рекомендует и стал с
нами  более интимен. Он заинтересован в успехе нашей  торговли, ибо надеется
улучить свою долю. Мы в его  сопровождении  пошли покупать кое-какие товары,
которые выгодно можно продать в районе Деннау.
     -- Слушай, бай,-- прошептал он мне на ухо,-- мы  должны купить  товар у
старого Рахматуллы-бая и поесть с ним чаю.
     -- Почему именно у него? -- спросил я.
     --  Ты  же  слышал,  что  в Деннау и Юрчи  много  басмачей,--  начал он
объяснять  мне,--  так  вот, нужно беречь свой товар.  Мало  ли  разбойников
шляется по дорогам. Но если мы будем иметь  письмо Рахматуллы -- к его брату
в Деннау, то мы можем спокойно  ехать.  Верь старому  Абдурахману, он знает,
что говорит.
     Мы  подошли   к  лавке  Рахматуллы-бая.  Узкое,   глубокое   помещение,
заваленное  всяческим   товаром,  начиная  с   пуговиц   и  ситца  и  кончая
керосиновыми лампами  и галошами.  У двери сидит  сам  Рахматулла,  одетый в
белый  чесучевый  халат.  Его  большой  живот  обвязан  цветными  бухарскими
шелковыми  платками.  Скуластое  жирное  лицо,  со скудной  растительностью.
Узкопосаженные  монгольские глаза  блестят  под густыми  седеющими  бровями.
Таков  старик  Рахматулла. В руках он  перебирает  длинные,  черного дерева,
четки.
     --  Салам  алекум,  Рахматулла-бай,--  поздоровался  Абдурахман,  низко
кланяясь. Мы также поклонились.
     --  Вот  привел  к  тебе  хороших  купцов  из  Бухары,--  продолжал он,
сбрасывая туфли с босых ног и садясь на корточках у края ковра.
     --   Добро   пожаловать,--  ответил   спокойным   голосом   Рахматулла,
разглядывая нас.-- Садитесь, гостем будете. Два чайника чаю,--  командует он
проходившему мальчику  из чайханы.  За  чаем  он стал расспрашивать,  как мы
путешествовали, что нового в Бухаре, но ни слова о нужных нам товарах. Таков
обычай Востока. С делом не спешить.
     Наконец, Абдурахман начал говорить о деле.
     -- Видишь  ли,  Рахматулла-бай,  мои баи приехали из Бухары  и привезли
много товару. Еще больше товара  идет за ними.  Но они по моему совету хотят
купить  кое-что здесь  для  Деннау и Юрчи, куда  мы,  Рахматулла-бай, поедем
вместе. Так вот, я привел их к тебе, ибо кто лучше тебя знает, что нужно для
Деннау, где твой брат Джума-бай является аксакалом.
     Долго говорили.  Затем выбирали товар. Обмениваясь  любезностями, стали
торговаться.  Спорили. Делали  вид,  что  уходим,  ибо у него дорогие  цены.
Клялись друг  другу  всеми святыми,  что он продает,  а  мы покупаем себе  в
убыток. И, наконец, сторговались.
     --  Хай,  Рахматулла-бай,-- начал опять Абдурахман после  того, как  мы
ударили по рукам,-- ты сам видишь, что баи богатые купцы и хорошие люди. Они
закупили  у тебя столько товару, но ты знаешь, что сейчас в  районе  Деннау,
куда мы едем, неспокойно, а люди они нездешние. Напиши своему старшему брату
аксакал  Джума-баю,  что тебе эти люди  известны и  что ты посылаешь  их его
покровительству. С этим письмом,  Рахматулла, они продадут  успешно  товар и
вернутся к тебе за новым.
     --  Хорошо,-- ответил  Рахматулла,  уже  опять  постоянно-невозмутимый,
кидая четки.-- Позови мирзу писца, я пошлю привет своему брату.
     Подошел  уличный  писец. Сев  на ковер  и  раскрыв  журнал  с ручкой  и
чернилами,  он начал  писать под  диктовку Рахматуллы.  Закончив писать,  он
прочитал  писанное  вслух  и  передал письмо  Рахматулле. Тот, скинув халат,
достал золотые часы на цепочке. На этой же цепочке висела его личная печать.
Обмакнув печать в чернила, Рахматулла лизнул конец письма и наложил печать.
     --  С Богом. Иншалла, благополучно приедете и пользой будете торговать.
Привет  моему  брату  аксакалу,--  сказал  Рахматулла,  передавая  письмо  и
прощаясь с нами.
     Раннее утро. Мы в пути на Деннау. У  нас три маленьких выносливых осла.
На  двух  сидим я  и Осипов. На третьем привязан товар и изредка  на этом же
осле отдыхает Абдурахман, идущий пешком. Сейчас он идет с ослом, понукая его
палкой.
     --  Абдурахман-бай, трудно  сейчас  жить стало. совсем  нет торговли,--
сказал я от скуки.
     -- Да,-- вздохнул он,-- это революция все испортила. Не будь революции,
я теперь богатым человеком был бы.
     -- А  ведь  басмачи тоже против  революции, почему  ты не  с  ними?  --
продолжал я.
     --  Басмачи  хотят эмира,-- ответил он, оглядываясь  по сторонам, точно
кто-нибудь в этой пустыне  мог его подслушать.-- А  я  знаю, что такое эмир.
При  старом эмире наш гузарский  бек силой взял мою сестру и изнасиловал.  А
его  писарь  заставил  сожительствовать с ним  моего младшего брата.  А  что
сделаешь? Только скажи и голову отрубят. Нет, лучше русские.  Они лучше, чем
эмир. Вот  теперь  Энвер-паша хочет  быть эмиром,--  продолжал он,--  его из
Турции выгнали, и он пришел к нам. Они  воюют, грабят, а  нам житья нет. Да,
все плохо,-- и он  злобно  стал бить  палкой осла, точно вымещал  на нем всю
злобу.
     -- Абдурахман-бай, а почему бы тебе не поехать в Бухару и спокойно  там
торговать? -- не отставал я.
     -- А как поедешь? У меня семья, трое детей. На торговлю нужны деньги,--
ответил  он  безнадежно.-- А  хорошо  было бы  жить в Бухаре.  Я там был два
раза,-- мечтательно добавил он.
     У меня мелькнула мысль завербовать его.
     -- Да,  деньги большая  сила, а  сейчас заработать  их очень  трудно,--
задумчиво  сказал я.-- А знаешь, Абдурахман-бай, что русские обещают большие
деньги тому, кто найдет Энвер-пашу и сообщит властям, где он укрывается.
     -- Неужели? А сколько они дают? -- спросил он с любопытством.
     -- Сто миллионов,-- ответил я,-- я сам читал объявление в Бухаре, когда
выезжал оттуда.
     --  Хоп!  Это  очень  большой капитал.  Только зачем они дадут  столько
денег, если каждый мальчик знает, что Энвер в кишлаках у Деннау,-- сказал он
с сомнением.
     -- Ну, а если это правда, ты пошел бы на это дело? -- спросил я.
     -- За половину,  за четверть этих денег  отдал бы  Энвера  и всех  этих
турок. Это они принесли войну в наши края,-- с ненавистью сказал он.
     -- Да, тогда ты  был бы очень богатый купец,-- сказал  я  и замолчал. Я
решил,  что  нужно   дать  время   переварить  ему  эту  мысль.  Я   перешел
разговаривать с Осиновым о пустяках. Он, ухмыляясь, поддерживал разговор. Он
понял мой план и одобряет его.
     Вечером мы расположились отдыхать на ковре, расстеленном прямо на земле
у придорожной чайханы. После жирного плова мы пили последний перед сном чай.
     -- А  хороший ты  человек, Абдурахман-бай, и я бы очень хотел, чтобы ты
разбогател и стал  большим купцом.  Тогда бы мы вместе торговали,--  начал я
разговор.
     -- Да, было бы не плохо,-- ответил он.
     -- Вот  ты сегодня говорил, что Энвер у Деннау. А  не опасно ли для нас
ехать туда с товаром,-- сказал я, наводя его на разговор об Энвере.
     -- С письмом к Джума-баю нам  бояться  нечего. Он большой  басмач.  Все
продукты басмачам доставляет и может быть, к нашему приезду  русские поймают
Энвера и все будет кончено,-- закончил он.
     -- А знаешь, я бы хотел, чтобы ты помог русским поймать  его. Тогда  бы
ты получил большие деньги.
     -- Я бы  тоже хотел. Сто миллионов большие деньги, хак? Я даже русского
языка не знаю,-- сказал он.
     --  Если  хочешь,  пойдем  вместе  в  Деннау  к  русскому коменданту,--
вмешался в разговор Осипов,-- он  мой хороший знакомый. Ты ему расскажешь, а
я буду переводить. Он тебе, наверно, сразу даст денег.
     --  Хай!  -- сказал  Абдурахман,-- пойдем  с  тобой.  Только не  забудь
Алексан-бай.
     Мы легли  спать тут же на ковре. Приехав в Деннау,  я с Осиповым вместе
пошли  к  начальнику  гарнизона.  Во  дворе  у  ворот  привязано   несколько
оседланных  лошадей.  В глубине двора маленькое  здание.  На двери на  листе
бумаги старательно  карандашом  выведено: начгар  Деннау. Зашли. За простым,
кухонным  столом, накрытым простым солдатским сукном, сидит военный. Об этом
можно догадаться по брюкам-галифэ, сапогам и шпорам, до  пояса же он раздет,
так как стоит сильная жара.
     -- Вы товарищ начальник гарнизона? -- спросил я.
     --  Да,  а  в  чем  дело,  граждане?  --  ответил   он,  глядя  на  нас
вопросительно.
     --  Я -- уполномоченный  Реввоенсовета Туркфронта,-- представился я  и,
достав из кармана ножик, и стал распарывать подкладку моего пиджака.  Достав
из подкладки мандат, напечатанный на куске шелкового полотна, подал ему.
     "Предъявитель  сего  тов.  Агабеков  назначен  для  активной  борьбы  с
контрреволюционными повстанцами, всем  военным  и гражданским  учреждениям и
лицам  надлежит  оказать  тов.  Агабекову  всемерное  содействие  выполнению
возложенной на тов. Агабекова задачи. Член Реввоенсовета Туркфронта Воронин.
Начразведки Ипполитов".
     -- А это мой товарищ по связи, товарищ Осипов,-- представил я.
     -- Садитесь, товарищи,-- засуетился начгар, предан нам стул, на котором
сидел.
     --  Итак,  сегодня ночью  мы выезжаем  к басмачам  в  штаб  Энвер-паши.
Установите тесную  связь со  штабом  дивизии и  ждите от нас известий,--  --
закончил я беседу с начгаром, и мы вышли.
     У нас все  готово. Мы  получили письмо от Джума-бая, где он рекомендует
нас  как  мирных  купцов, и Абдурахман,  сияющий, получив от  начгара десять
миллионов, собирает все вещи в мешки. Ночью мы выехали в кишлаки к басмачам.
     Уже вторую  ночь  мы  проводим среди  басмачей. Большая  часть  товаров
распродана.  Мы  уже  подружились  со многими басмачами и  считаемся  своими
людьми среди них.  Вечером мы сидели у чайханы среди басмачей.  Настроение у
них подавленное. Никуда нельзя носу показать, повсюду Красная Армия.
     -- Вот подождите  немного,-- говорит один свирепого вида, со шрамом  на
щеке  басмач,-- паша послал послов во все страны мира. Скоро к нам на помощь
придут афганцы, а потом и англичане. Тогда уж мы прогоним русских.
     --  Ждать  долго придется,--  говорит другой,  работающий  на  кухне  у
Энвера,-- я вчера во время обеда слышал, как паша сказал, что придется здесь
прожить не меньше трех недель.
     --  А  хорошо бы  сейчас  сделать  налет  на  какую-нибудь  станцию.  Я
обязательно захвачу себе русскую  жену,-- говорит третий,  лет 40,  басмач с
большим хищным носом на худощавом лице.
     -- Ты лучше гляди,  что делает  твоя  теперешняя жена,-- перебивает его
другой.  Все  смеются.  Люди  оживляются.  Разговор  завязывается, и  каждый
вспоминает о замечательных случаях своей жизни.
     Я лежал с Осиповым. Мы слушали разговор басмачей.
     -- Шура,  завтра с утра тебе придется выехать вместе  с Абдурахманом  в
Деннау,  и пусть немедленно наши  окружат  кишлак. Слышал, что  они намерены
здесь жить три недели? -- сказал я на ухо Осипову.
     -- Ладно, а как же ты? -- спросил Осипов.
     -- А я буду здесь ждать результатов.
     --  Укокошат  они  тебя  одного,--  после  короткого  молчания   сказал
Осипов.-- Давай лучше уйдем вместе.
     --  Брось  дурака валять,--  оборвал  я его,-- делай,  что  говорят. Ты
поедешь под предлогом привезти новую партию товара.
     -- Ладно,-- ответил Осипов и, повернувшись на бок, закурил папироску.
     Уже четыре дня я один среди басмачей. Товары все проданы. Мне абсолютно
нечего делать.  Я почти все время проводил в чайхане. Только изредка выходил
смотреть, нет ли  чего  нового у небольшого глиняного садика, где  помещался
Энвер-паша. Однажды я его увидел.
     Он прогуливался  в компании  одного из своих  офицеров. Среднего роста,
красивое лицо, приподнятые кверху  усы,  аккуратно выбритый. Он  носил,  все
еще,  форму  турецкого офицера. Только на голове  вместо фуражки красовалась
белая чалма. Задумчивое выражение лица. Видно, о чем-то думал. В одиночестве
я тоже думал. И чем больше думал, страшнее становилось. Я  ведь был молод, и
мне ведь жить  хотелось. А тут, один, в  стане басмачей, отгонял  эти мысли.
Старался  думать  об  успехе.  Зато  как  приятно будет,  выполнив  задание,
вернуться в Ташкент. В город, где жизнь, где нет басмачей , где безопасно.
     Но назойливые тревожные  мысли  возвращались. Не  устали бы  там наши в
Деннау. Не опоздали  бы. Но  нет, Осипов  -- верный  и умный парень.  Он  не
напутает  и не даст напутать.  Нужно взять  себя в руки и ждать... На другое
утро  на  осле  с товарами  приехал  Абдурахман. Разгружаясь,  он  незаметно
передал мне клочок бумаги: "Войска вызваны, связь не прерывайте. Следите,
     изменения дислокации противника срочно сообщите".
     Я   закурил  этим  клочком  бумаги  папироску.  Опять  стали  торговать
привезенными товарами, время проходило незаметнее.  Поздно  вечером  приехал
Осипов. При виде меня на лице засияла улыбка.
     --  Ну,  братишка,--  начал  он, когда мы  уединились,--  сегодня нужно
тикать отсюда.
     -- Почему?-- спросил я. .
     -- Дивизион прибыл в Деннау и к утру будет здесь.
     -- Ладно, предупреди Абдурахмана.
     Через  час мы,  по одному выйдя из чайханы точно на прогулку, прошли за
кишлак.  Соединившись в  темноте,  мы  ускорили шаги  и, наконец,  пустились
бежать. Осипов  держал в  руках  наган, захваченный в последнюю поездку.  Мы
бежали и шли, шли и бежали. Сердце точно хотело лопнуть от напряжения, но мы
боялись  погони.  Мы хотели  жить.  Наконец, вдали  послышался  глухой топот
конницы. Мы бросились в сторону от  дороги и залегли. Проехало человек шесть
кавалеристов, а за ними показался весь дивизион.
     Мы вышли им  навстречу.  Нас  радостно встретили. Начальник дивизиона и
начальник  гарнизона. Дав нам запасных лошадей  и  красноармейцев,  дивизион
исчез в темноте.
     Рапорт  командира  дивизиона в штаб  13-го корпуса: "Приняв  тщательные
меры  предосторожности,  дивизион  направился  по   указанному  направлению.
Недалеко от кишлака,  где был  расположен штаб  противника, мною был выделен
один эскадрон и послан в обход,  чтобы отрезать  путь  на случай отступления
противника.  В пять  часов  утра  дивизион пошел в  атаку,  но  был встречен
оружейным  огнем противника.  Нашим пулеметным  огнем  противник был сбит  с
позиций и беспорядочно бежал.
     Штаб басмачей во главе с Энвер-пашой бросился в горы, но наткнувшись на
эскадрон, посланный в  обход, принял бой. В  результате  боя штаб противника
уничтожен.  Успели  спастись только  трое. 28  трупов остались на месте боя.
Среди них  опознан  и Энвер-паша. Ударом шашки у него снесена голова и часть
туловища. Рядом с ним был найден Коран".
     Так  сложил голову бывший  военный  министр Турции  Энвер-паша, один из
авантюристов от революции.
     Я лежал на скамейке в кабинете начальника гарнизона Деннау  и, подложив
под  голову   седло,   отдыхал.  В  углу   суетился   Абдурахман,  заваривая
традиционный чай. Он теперь богат, так как получил обещанную награду. Он уже
держит себя с другими  узбеками очень  важно. Но мне он услуживает. Он хочет
ехать со мной в Бухару, где думает открыть торговлю.
     Сейчас  он преданно-ласково смотрит  на  меня и  приготавливает  чай. Я
также ему улыбаюсь, но вместе с тем зорко смотрю за его манипуляциями.
     Не насыпал бы яду в чай. Это на Востоке случается...

      Глава IX. Кража консульских шифров

     Мы   сидели  в  загородной  вилле,   предоставленной   в   распоряжение
сотрудников ГПУ, на квартире  у начальника контрразведывательного отдела ГПУ
-- Стырнэ.  Нас в комнате трое: Стырнэ, его помощник Уголов и  я, занимавший
должность начальника отделения по борьбе со шпионами.
     Стырнэ,  выше  среднего  роста,  блондин,   с  устремленным  куда-то  в
пространство взглядом,  до  крайности нервный, ежеминутно вскакивал со стула
и, сделав несколько шагов, опять опускался на свой стул. Уколов, уже пожилой
человек,  среднего  роста,  широкоплечий,  с  упрямым бритым  подбородком, с
торчащими ежиком седеющими волосами,  придающими лицу  еще большее выражение
упрямства, сидел неподвижно спокойно, склонившись над столом,  и  смотрел на
бегающего по комнате Стырнэ. Я скромно сидел в стороне и улыбался, довольный
присутствием в кругу моих начальников. Стырнэ, посмотрев на часы, сказал:
     --  Он должен  быть здесь через пять  минут.  Повторяю,  товарищи,  нам
чрезвычайно важно его завербовать, ибо мы тогда будем  иметь  возможность не
только быть в курсе  всей работы афганов в Туркестане, но, вероятно, откроем
и карты англичан, которые работают через афганцев. Кроме того, мы через него
сможем влиять на афганскую политику. Будьте  очень  с  ним любезны и, больше
льстите и подливайте ему вина. Мы знали, что речь идет об афганском консуле,
который,  заранее  подготовленный секретной агентурой, должен  сейчас прийти
сюда и окончательно договориться  с  нами о  работе для ГПУ.  Вся  обработка
консула проводилась агентурой моего  отделения, вот почему, по правилу ЧК --
вводить как можно меньше людей в курс дела, я был привлечен на это собрание.
Через несколько минут раздался звонок, и я пошел открывать дверь. Раздевшись
в   передней,   консул   вошел   комнату   и,   поздоровавшись,   уселся   в
предупредительно предложенное ему кресло. Лет 50-ти,  высокий, полный брюнет
с большой  проседью. На  бронзовом  лице  большой крючковатый  нос и  густые
брови,  из-под которых  блестели черные глаза. Одет был консул в европейский
костюм, и  лишь голова была  покрыта черной барашковой шапкой,  которую  он,
войдя в комнату,  снял. По этой же  шапке  секретная агентура окрестила  его
кличкой  "Шапочка",  и  на  досье  об  афганском консуле, лежавшем у меня  в
несгораемом  шкафу, красовалась надпись:  "Агентурное  дело  Шапочка". После
обычного обмена любезностями уселись за стол.
     Хотя  консул и  приглашен  был на  чай, стол  был  заставлен  винами  и
закусками. После нескольких рюмок  коньяку официальный  тон  разговора  стал
исчезать, и консул оживился.
     -- Расскажите, господин  консул, что-нибудь  интересное об Афганистане.
Ведь это -- такая таинственная для нас страна,-- попросил я, подливая вина.
     -- Я должен сказать, что  я по национальности не афганец, а таджик. Вы,
вероятно, слышали, что афганцы относятся враждебно  к  таджикам, но мне  тут
повезло, мальчиком семи лет я был взят покойным эмиром Халла-ханом20 в Кабул
и жил при дворе. Там я собственно и вырос. Затем эмир назначил меня консулом
в  ???эей, где я  прожил три года. Нынешний эмир Амала-хан2'  назначил  меня
генеральным консулом  к вам в  Ташкент. Вот  и  вся  моя жизнь. Я не бывал в
Европе  и ничего  не видел, кроме нашей страны, а  у  нас нет  замечательных
вещей, о которых я мог бы рассказать. Ни театров, ни синема и вообще никаких
развлечений, как в Ташкенте,-- рассказывал консул.
     --  Кстати,--  спросил он меня,-- кто была  эта высокая женщина в вашей
ложе в прошлый раз в театре?
     -- Это  -- одна  из моих хороших знакомых,-- ответил я.-- А что она вам
понравилась? Если хотите, я вас познакомлю с ней,-- предложил я.
     -- Да,  я с удовольствием познакомлюсь с ней,-- ответил консул, и глаза
его заблестели еще больше.
     -- Итак, господин консул,-- начал Стырнэ после  изрядного числа выпитых
рюмок,-- мы  теперь с вами  хорошие друзья.  Вы знаете, что  мы вообще любим
афганский народ, который первый  протянул  руку большевикам, но дело  в том,
что  за  последнее   время  мы  замечаем   недружелюбные  акты  со   стороны
Афганистана.  Так, например,  басмачи,  с  которыми  мы  боремся, пользуются
гостеприимством в Афганистане. Конечно, мы думаем, что это влияние  англичан
на  некоторых  членов  вашего правительства, поэтому  мы,  считая  вас нашим
другом, хотели  бы  просить  информировать нас  о  тех  недружелюбных к  нам
распоряжениях, кои вам известны.
     -- А что вы можете мне предложить?-- задал вопрос консул.
     Мы  переглянулись  между собой,  ибо  вопрос  был  для нас неожиданным.
Наконец Стырнэ решил идти в открытую.
     --  Смотря, что  вы можете нам предложить. Скажите, в чем конкретно  вы
можете нам  помочь,  и, я  надеюсь,--  в условиях мы  договоримся,-- ответил
Стырнэ.
     --  Я  могу вас познакомить со  всей секретной перепиской консульства и
дам вам ключ к шифру между  мною и Кабулом. Но взамен я прошу политической и
материальной гарантии. Вы должны обещать мне через Наркоминдел право убежища
в случае моего отказа вернуться в Афганистан, и, наконец, я прошу за все мои
услуги  десять  тысяч  рублей  золотом,  что,  я  думаю,  для  вас  являются
небольшими деньгами,-- выкладывал консул свои условия.
     Мы молчали. Что можно было ему ответить? Вопрос о праве убежища так же,
как и  вопрос  о такой сумме,  как 10 000 рублей золотом, мы были не в праве
решать. Об этом нужно было просить разрешения высшей инстанции.
     -- Хорошо,  мы обдумаем ваши  предложения, и  я думаю, что мы придем  к
соглашению,--  ответил  Стырнэ. Деловой разговор исчерпан.  Побеседовав  еще
некорое время о разных  мелочах, консул уехал. Опять  мы остась одни. Стырнэ
задумчив, Уколов по-прежнему невозмутим.
     --  Да, дело  нелегкое достать  такую  уйму денег. Нужно  будет  вопрос
согласовать с ЦК и с Наркоминделом, это займет недели две времени. Да и едва
ли наши  начальники  согласятся  на  такую  комбинацию.  Однако посмотрим,--
задумчиво  сказал   Стырнэ.--  А  вы,  товарищ  Агабеков,  пока  продолжайте
агентурную  разработку  консульства,  чтобы   не  терять   даром  времени,--
обратился он ко мне.
     Я  сидел  на  конспиративной  квартире   с  молодым  таджиком,  недавно
приехавшим  из  Парижа. Это был мой тайный агент  Хубан-шо, подружившийся  с
афганским  консулом и информировавший нас о консульских делах. Хубан-шо  был
завербован отрядом особого отдела ГПУ. Там же ему преподали несколько лекций
политической  грамоты  и  зачислили  членом коммунистической  партии.  Всего
только три месяца, как он  впервые в своей жизни  спустился с горных  вершин
Гимала, приехав в Фергану, увидел поезд и автомобиль. свидетели рассказывали
мне, что  когда Хубан-шо увидел движущиеся деревянные дома-вагоны без всякой
посторонней помощи, то  этот коммунист -- авангард мирового пролетариата  --
испугался и убежал со станции в горы. Его с трудом  поймали, привели обратно
объяснили,  что тут нечистая сила  ни при чем,  а  во  всем виноват паровоз.
Однако,   несмотря   на   дикость,  Хубан-шо   обладал   природным   умом  и
сообразительностью, главное -- он был хитер хитростью дикаря.
     -- Ну, как поживает твой сородич консул?-- спросил я его.
     --  Ничего  себе.  Он  ожидает  вашего  ответа  на  его  предложение  и
удивляется, что  так долго не имеет ответа.  Сейчас в консульстве  спокойно,
дипломатические курьеры  уехали, и консульство почти  опустело,-- докладывал
он.
     --  Хубан-шо!  Ты обещал  принести  мне  план  расположения консульских
комнат и до сих пор не приносишь в чем дело?
     -- План  у меня давно готов, товарищ Агабеков,  но я не умею чертить,--
ответил Хубан-шо смущенно.
     --  Так давай, ты  будешь  объяснять, а я начерчу,--  предложил я. И мы
подробно нанесли на бумагу план консульства.
     -- А что представляет из себя секретарь консула?-- продолжал спрашивать
я у Хубан-шо.
     -- Это  пожилой афганец, который почти ничего не делает. У него имеется
работа, лишь когда консульство готовит почту. Как только дипкурьеры уезжают,
он свободен и редко бывает в консульстве.
     -- Где же он проводит время?
     --  Он  живет с  одной  русской женщиной и  почти все  свободное  время
проводит у нее,-- ответил Хубан-шо.
     -- Кто она такая?-- спросил я.
     --  Не знаю. Она, кажется, портниха.  Если нужно,  я завтра узнаю о ней
все подробности.
     -- Да, пожалуйста,  завтра же узнай,  кто эта  женщина,  где  живет  и,
вообще, все подробности,-- закончил я.
     Прошло две недели. Уколов и я  вновь собрались в  кабинете у начальника
КРО Стырнэ. Лицо его выражало явное недовольство.
     -- Ну,  товарищи, как я и предвидел, по делу "Шапочка" нам отказали  во
всем. ЦК согласился отпустить на это дело  только  тысячу рублей золотом, но
главное несчастье  --  с  Наркоминделом,  который  категорически  протестует
против  предоставления  права  убежища  консулу. Уполнаркоминделом  Михайлов
назвал это  дело авантюрой, которая может только испортить наши  отношения с
афганским правительством. Итак, в нашем распоряжении 1000 рублей. Я думаю,--
можно предложить и  червонцы. Может  быть, он согласится. Как вы  думаете?--
обратился Стырнэ к нам.
     Уколов после короткого раздумья сказал:
     -- Нужно найти другой путь к документам консула.
     --  Я тоже того мнения, что нужно найти другой путь,-- начал я,--  ведь
предположим  даже,  что  мы уплатим нужные  деньги и  получим  шифр.  А  где
гарантия, что через  месяц шифр не будет изменен, и мы  опять останемся ни с
чем? Что же тогда? Опять платить,  что ли? Не  говоря о том, что,  возможно,
консул откажется от 1000 рублей, и мы очутимся в неловком положении.
     --  Хорошо  вы все  рассуждаете,-- волновался Стырнэ,-- а  где  же этот
другой путь? Единственный другой
     какой я  вижу,  это  украсть  документы.  А это может  дать еще  худший
дипломатический скандал.
     -- А почему бы и нет? Мы не украдем, а лишь сфотографируем документы. В
консульство проникнуть  не  трудно, и там почти  никого нет. Вопрос только в
том,  как  вскрыть  несгораемый  шкаф, где лежат  документы.  Ключи от шкафа
консул носит всегда при себе  на цепочке часов. Вы разрешите мне разработать
план и доложить вам потом,-- закончил я.
     -- Ну, ну, попробуйте,-- ответил Стырнэ с сомнением в голосе.
     Мы разошлись по своим кабинетам.
     --  Войдите!--  ответил  я  на  стук  в  дверь  моего  кабинета.  Дверь
отворилась,  и вошла  высокая  блондинка лет  30-ти,  с обильно напудренным,
помятым лицом, на лице ее выражение страха, смешанного с любопытством.
     --  Я  получила  повестку  ГПУ  явиться  в комнату  No  15  к  товарищу
Агабекову,-- начала она.
     -- Вы гражданка  Власова?-- спросил я и,  получив утвердительный ответ,
предложил ей сесть.
     Она  села  на кончик предложенного ей  стула  и  боязливо  разглядывала
комнату. Я,  делая  вид, что очень занят шелестя бумагами, исподволь  изучал
ее. Затем внезапно обратился к ней:
     -- Скажите, гражданка Власова, вы хорошо знаете географию СССР?
     Она  мнется и  смущенно  улыбается.  На ее  лице  удивление  по  поводу
заданного вопроса.
     -- Вы  знаете, где находится Чимбай?22-- продолжал я. Вот смотрите,-- и
я ткнул  пальцем в угол карты  Узбекистана, висевшей на стене. Это маленький
кишлак  в 500 верстах от железной  дороги.  Туда  отсюда  ехать  20  дней на
верблюдах.  Там  свирепствует тропическая малярия  и не  живет никто,  кроме
туземцев,  рассказывал я  ей.  Она  смотрела на меня  и  на карту, ничего не
понимая.
     --  Так  вот,  гражданка,  я  сейчас  с вами  говорю  здесь  совершенно
секретно, и о нашем разговоре никто не должен знать. И я должен предупредить
вас, что если станет известно, что вы кому-либо  передали о нашем разговоре,
то я вас вышлю в этот самый Чимбай.
     -- А теперь давайте откровенно поговорим о деле,-- продолжал я.
     -- Скажите, вы знакомы с секретарем афганского консульства, не так ли?
     -- Да, я немного знакома с ним,-- ответила она испуганно.
     -- Так  вот, нам  все  равно, много  или немного вы  с ним знакомы. Нас
интересует, можете ли вы, если нам  это будет нужно, задержать его у себя на
ночь до утра?
     --  Могу,--  ответила Власова,--  он всегда  сидит у  меня, пока  я  не
попрошу его уйти.
     --  Ну и прекрасно, пусть  сидит  себе на  здоровье. Это все,  что  нам
нужно. Я как-нибудь попрошу вас задержать его на всю ночь, и если вы успешно
выполните нашу просьбу, мы будем вам благодарны,-- сказал я.
     -- А мне ничего не будет за то, что я знакома с иностранцем?-- спросила
она.
     --  Будьте  спокойны,  ничего не  будет, если  выполните  нашу просьбу.
Теперь  вы  свободны,-- сказал я, ставя  штемпель на ее  пропуске,  без чего
часовой не выпустит ее из здания ГПУ.
     --  Только  никому  ни  слова о моей просьбе.  Не  забывайте  Чимбай,--
напомнил я ей на прощание.
     И она,  улыбаясь,  ушла  торопливой походкой,  радуясь,  что  так легко
отделалась от ГПУ.
     Большая  роскошная   квартира,   переданная  в  распоряжение  ГПУ   для
специальных целей. Прекрасно сервированный на шесть персон стол. Много вина,
коньяку  и  ликеров.  Стол  заставлен  закусками. Мы  пригласили  афганского
консула, который должен прийти к 9 часам вечера. Остальная публика собралась
раньше. В гостиной сидят Уколов  и  три девицы. Двое из них секретные агенты
моего отделения, а  третья  -- моя машинистка. Это  та самая высокая девица,
которая так  сильно понравилась консулу в театре.  Он предупрежден,  что она
будет на  этом  интимном  вечере,  вот почему я уверен, что  он  обязательно
придет.  Она  также  имеет  инструкцию  --   быть   к  консулу   как   можно
благосклоннее. Она должна будет играть главную роль на вечеринке. В ожидании
консула я  проверяю  все приготовления  к столу. Кто-то из девиц  бренчит на
пианино в соседней комнате.
     Ровно в  9 часов консул пришел,  и мы повели его к  столу. Ему отведено
место  рядом с машинисткой.  Прежде  чем приступить к закускам, мы начали  с
традиционной  русской водки. После пары рюмок консул, улучив момент, спросил
меня.
     -- Почему вы не даете ответа на мое предложение? Уже жду три недели.
     --  Дело  в  том,  что  ваше дело  очень  серьезное  и важное,  поэтому
запросили Москву, откуда еще нет ответа,--
     ответил я,-- но я  думаю, каков  бы ни был ответ, он не сможет изменить
наших личных отношений,-- добавил я.
     -- Конечно, конечно,-- поспешно сказал консул.-- я очень люблю русских,
в особенности русских женщин,-- засмеялся он, кидая взгляд на свою соседку.
     --  Поэтому  прошу   занимать  вашу   даму,--  сказал   я  и  подмигнул
повернувшейся  к нам машинистке. Около полуночи консул, почти пьяный от вина
и  близости  соседки,  сидел на  диване  и прижимался  к  девушке. Остальные
женщины,  несмотря на  инструкцию пить как можно меньше,  не  удержались  и,
напившись, смеялись во  все  горло над молчаливым  Уколовым. Я  сидел  в  их
кампании и смотрел на  золотую цепь, видневшуюся из-за расстегнутого пиджака
консула, украдкой взглянув на часы, я решил, что уже пора  действовать. Было
без  четверти час, а в  час ночи  на  улице должны  были меня  поджидать мой
уполномоченный с фотографом ГПУ. Я  направился к столу и, налив рюмку  вина,
всыпал в нее дозу снотворного порошка.  Рюмку поставил  на край стола, затем
взял из вазы цветок, понюхал  его несколько раз и бросил рядом с рюмкой. Это
был условный знак машинистке, сидевшей рядом с консулом и следившей за моими
действиями. Через минуту она обратилась к консулу:
     --  Давайте, выпьем за  нашу  любовь,--  и,  встав, взяв приготовленную
рюмку,  подала консулу. Схватив другой стакан, она чокнулась с  ним  и пьет.
Консул, глядя на нее влюбленными глазами, приложился к  своей  же и выпил до
дна.
     Никто  ничего  не  заметил. Веселье  продолжалось. Минут  через  десять
консула стало клонить ко сну. Его  соседка, взяв  его под руку, отвела его в
последнюю комнату  и через несколько минут вернулась с цепочкой от часов, на
коей висели ключи.
     Я  торопливо открыл несгораемый шкаф, стоявший в  кабинете  консула. За
мной  стоял  мой  уполномоченный, освещая  карманным  электрическим  фонарем
дверцы шкафа. Хотя в консульстве никого не было, мы старались не производить
шума.
     --  Вот шифр,-- сказал я, вытаскивая лежащую  в конверте  со сломанными
сургучными печатями тетрадку.-- А  вот и  папка  с секретными циркулярами,--
продолжал я вытаскивать бумаги и передавать их уполномоченному.
     В шкафу  больше  ничего  нет, за исключением  двух мешков с  афганскими
серебряными рупиями.
     --  Сейчас же поезжайте к нам  и сфотографируйте все это. Смотри, чтобы
бумаги лежали  в том  же  порядке,  в  каком они сейчас. Приезжай как  можно
скорее,-- инструктировал я уполномоченного.
     5 часов утра. Я только что водворил цепочку  от часов на жилет консула,
мирно спящего рядом с машинисткой. Остальные тоже спят, кто на кроватях, кто
на  диванах. Все  сошло благополучно. Я  доволен операцией. С наслаждением я
выпил чайный стакан вина и лег на ближайший диван отдохнуть.
     На  утро разбудил  меня  Уколов.  Консул только  что  открыл глаза.  Я,
протирая глаза, подбежал к нему.
     -- Ну, как спали, господин консул,-- спросил я.
     -- Большое спасибо,-- улыбнулся консул, стараясь скрыть головную боль.
     Через час он собирался уезжать. Мы шумно прощаемся с ним и берем друг у
друга обещание устроить еще такую же вечеринку.
     Уже 10  часов  утра.  Я спешу к себе  в ГПУ, чтобы посредством добытого
шифра    расшифровать   собранные   заранее   копии   секретных    телеграмм
"дружественного Афганистана!"

      Глава X. Троцкизм среди чекистов

     В  кабинете секретаря Ново-Городского  комитета  ВКП  (б)  Епанешникова
набилось человек тридцать. Дело было в конце 1923  года. За закрытыми окнами
валил  снег. В  комнате  стоял густой  чад от накуренного табака.  Маленькая
открытая  форточка  была не в силах  вытянуть густые клубы дыма, и  воздух в
комнате становился все более нестерпимым.
     Однако   никто  из   присутствовавших  не  обращал  на  это   внимания.
Собравшиеся представляли собой партийный актив городского комитета партии, и
им сегодня
     предстояло решить важнейший жизненный вопрос партии. Нужно было решить,
кто  прав и  кто виноват в поднятой Троцким дискуссии перед съездом  партии.
Троцкого,  книга  "Уроки  Октября"  расшевелила  всю  партийную  массу,  ибо
идеологи  Центрального  Комитета  партии  усмотрели в  этих  "Уроках"  новую
попытку Троцкого ревизовать  ленинизм, новую попытку  "протащить"  троцкизм,
пользуясь безнадежностью положения большевиков Ленина.
     Партийный актив состоял  в своем  большинстве  из  председателей  ячеек
городских  учреждений  и  предприятий,  среди  них  присутствовал  и  я, как
секретарь объединенного бюро ячеек войск и органов ГПУ. Все мы с нетерпением
ожидали члена Центрального  Комитета Межлаука,  приехавшего  только  что  из
Москвы и назначенного докладчиком на нашем  партактиве. Я, как, вероятно,  и
большинство из собравшихся,  не читал еще книги  "Уроки Октября" и  знаком с
затронутыми в книге вопросами по статьям в московской "Правде".Я заговаривал
на эту  тему то с одним, то с другим из секретарей, стараясь в беседе с ними
выяснить  для  себя  сущность разногласий в  Центральном  Комитете партии, а
также прощупать  мнение моих собеседников, но всюду  наталкивался  на один и
тот же ответ: "Да голову  ломать. Вот Межлаук сделает доклад и  даст активы,
по  которым  будем работать".  Только один  из присутствовавших, видимо,  не
разделял мнений  собравшихся. Он  сидел в  стороне и смотрел  на  остальных,
полупрезрительно улыбался. Это был председатель Хлопкового комитета  Мамаев.
Изредка к нему подходил секретарь комитета Епанешников  и, обменявшись парой
фраз, отходил с улыбкой сожаления и превосходства на лице.
     Наконец пришел Межлаук.  Как  всегда свежевыбритый, одетый в новенький,
хорошо   сшитый  костюм,  Межлаук   резко  отличался  от  нас,  полурабочих,
полувоенных, не знавших, что такое полный комплект новой одежды, одевавшихся
от случая к случаю.
     -- Товарищи,  заседание партактива объявляю открытым. Слово для доклада
предоставляется товарищу  Межлауку,-- выкрикнул обычную формулу Епанешников,
уступая место докладчику.
     -- Товарищи,-- начал  Межлаук,-- вы все, наверное, прочли  в "Правде" и
"Известиях"  о той дискуссии,  которая сейчас происходит  в  Москве. Товарищ
Троцкий   вновь  старается  провести  в  партии  свою  идею   "перманентной"
революции,  которую  так  четко раскритиковал  в свое время  товарищ  Ленин.
Сейчас  в своей книге  "Уроки Октября" Троцкий идет еще  дальше. Он обвиняет
партию  во  внутрипартийном  зажиме,  выдвигает  теорию  разделения  партии,
противопоставляя  молодых  старикам...-- Межлаук говорил  часа  два. Говорил
красиво, хорошо, связно, но было видно, что  он говорил не свое,  а повторял
слышанное им в Москве.
     --  Троцкий  добился  новой дискуссии  в коммунистической  партии.  Еще
дискуссию 1921 года Ленин считал роскошью, которую позволила себе партия,  а
сейчас мы стоим перед новой роскошью.  Троцкий, пользуясь временной болезнью
Ленина, хочет  внести раскол в  мощную монолитную  пролетарскую  партию,  но
товарищи, верные последователи Ленина, тт.  Зиновьев,  Каменев24, Рыков25  и
все остальные члены  ЦК партии решили  еще раз  дать  с  помощью всей партии
отпор  тенденциям троцкистов и, очистив  свои  ряды от  сомневающихся,  идти
сомкнутыми рядами к мировой социальной революции,-- закончил Межлаук.
     Кругом аплодисменты. Повсюду  сияют радостные лица,  точно троцкизм уже
разбит и мировая социальная революция установлена.
     --  А  ведь  товарищ Троцкий прав, говоря об отсутствии внутрипартийной
демократии,-- неожиданно  для  всех спокойным голосом  сказал  Мамаев,  едва
стихли   хлопки,--  вот  хотя  бы  возьмем  сегодняшнее   собрание.  Товарищ
Епанешников собрал секретарей ячеек, то есть тех же аппаратчиков, и хочет...
     -- Товарищ Мамаев,-- прервал его секретарь,-- вам не давали слова.
     -- Ну, так дайте слово. В чем же дело?-- спросил, улыбаясь, Мамаев.
     --  Слово  будет  даваться в  порядке записи  желающих. Есть  товарищи,
желающие высказаться по докладу товарища Межлаука?-- обратился Епанешников к
собранию.
     Желающих говорить  было много. Собрание продолжалось  около трех часов.
Наконец   приступили  к   голосованию  резолюции,   предложенной  Межлауком,
осуждавшей  позицию  Троцкого.  Мамаев  был  против,  четверо  воздержались.
Остальные единогласно голосовали за резолюцию, причем каждый старался, чтобы
его высоко поднятую руку заметил член ЦК Межлаук и оценил правоверность.
     --  Так  вот,  товарищ,--  инструктировал  после заседания  каждого  из
секретарей ячеек Епанешников,-- завтра
     резолюция партактива  будет опубликована  в "Туркестанской  правде" , а
затем  нужно  полностью провести  эту  резолюцию  на  ближайшем  собрании по
ячейкам. Копии протоколов собраний срочно пришлите в горком.
     Большая церковь,  превращенная  ныне  в клуб  войск и сотрудников  ГПУ.
Длинное квадратное помещение. Стены обиты длинными полосами красной материи,
на  которой лозунги. Местами висят  плакаты и различные телеграммы. На сцене
также плакаты и  свернутые знамена.  Сейчас  там  же стоят стол  и несколько
стульев для президиума собрания. Ниже стоят ряды длинных скамеек, теряющихся
в  глубине помещения. Все скамьи заняты красноармейцами  и сотрудниками ГПУ,
сидящими  вперемежку.  Идет партийное  собрание ячеек  войск  и органов ГПУ.
Председательское место занимает небольшого роста полный  мужчина  с большим,
бледным, опухшим лицом и  редкими вьющимися светлыми  осами. Это полномочный
председатель ОГПУ  в  Средней Азии  -- Вельский. Он  бесконечно вертится  на
своем  стуле, ибо у него ишиас. По сторонам от него сидят члены  президиума.
Слово для доклада о дискуссии предоставляется мне.
     --  Товарищи,-- начал я свою речь и почти слово в во повторил то, что я
слышал на партактиве  у Межлаука, разбавляя все это материалом из  последних
номеров  столичных газет. Говорил я около часу,  как и полагается приличному
докладчику.  Аудитория  слушала меня,  не прерывая. Доклад  свой я  закончил
также по
     трафарету -- победным кличем.
     -- Кто хочет слово по докладу?-- спросил предатель. Гробовое молчание.
     -- Есть вопросы к докладчику?-- опять задал вопрос Бельский.
     В  дальнем  углу   поднялся  начальник  отдела  по   охране  Коваленко.
Коренастый украинец, с сиплым голосом, злоупотребляющий алкоголем. Он бывший
анархист-коммунист из рабочих.
     --  У меня,  собственно,  такого рода вопрос. Вот докладчик  нам  здесь
рассказывал целый час о том, что мы уже читали в газетах: что нужно бороться
с  Троцким  и  другими.  А  ни  одного слова  он  не  сказал,  против  чего,
собственно, бороться. Какая программа у Троцкого?  Чего он хочет?  Мы ничего
не  знаем. Мы только  слышали, что в Москве дискуссия с Троцким и с  другими
товарищами, которых мы хорошо знаем. Обвинять их в контрреволюции -- абсурд.
Значит, тут что-то другое. Так пусть нам расскажут подробно все за и против,
а там и мы выскажемся,-- сказал Коваленко.
     Собрание сразу загудело. Со всех сторон раздавались голоса: "Правильно,
правильно".
     После  короткого  совещания  было решено  собрать через два  дня  новое
собрание  и  выставить  докладчика,   который  бы  доложил  о  точке  зрения
оппозиции.
     Через  два дня опять  собрание в  том же  клубе.  Только больше народу.
Помещение набито  битком.  Много любопытных из беспартийных.  Доклад о точке
зрения оппозиции я поручил сделать одному из военкомов батальона Гусеву. Он,
невзрачного вида человек, никогда ничем особенно не интересовавшийся и редко
выступавший на собраниях. Ничего особенного от него нельзя было ожидать.
     Собрание было объявлено открытым, и слово предоставили Гусеву. Он начал
тихо, запинаясь, цитировать  мою  речь на прошлом собрании.  Затем,  вытащив
из-за пазухи шинели пачку московских газет, стал цитировать из них. Собрание
скучало, и многие перестали слушать оратора. Но вдруг, что стало с  Гусевым?
Он перешел на тему о  позиции Троцкого. Он весь  преобразился. Он,  перестав
заикаться и жестикулируя на сцене, говорил:
     -- Вот сейчас на этом собрании я буду говорить то, что думаю, и то, что
чувствую, а завтра товарищ  Вельский  сошлет  меня  куда-нибудь  к черту  на
кулички.  И  это  вы,  товарищи,  называете  внутрипартийной  демократией?--
говорил он.-- Ведь  каждый  из вас знает, что если не угодишь начальству, то
угодишь куда-нибудь подальше. А как  вы  это назовете, как не  подхалимство?
Чекисты -- подхалимы! А почему  такие завелись  у нас? Благодаря тому, что в
партийном аппарате укрепились чиновники-бюрократы. Нельзя  слово  пикнуть --
выбросят  из  партии!--  уже кричал он.--  Где  у  нас  равенство  в  единой
коммунистической партии? На бумаге, в уставе партии. А на самом деле верхи и
низы.  Начальники  и подчиненные. Верхи обросли на  теплых местах  и тянут к
себе родственников, подхалимов, бюрократов. Везде и повсюду круговая порука.
Рука руку моет. Только внутрипартийная демократия даст возможность  проявить
все недочеты нашей партии и избавиться от них.
     Собрание гудело. Кругом шум и выкрики. Каждый хотел говорить. Вельский,
побледневший  еще  больше,   старался   восстановить   порядок.  Беспрерывно
дребезжал звонок председателя.
     Ораторы выступали один за другим. Все упрекали партийный аппарат.
     -- Революция, видно, кончилась,-- кричал один из ораторов,-- в то время
как одни дрались на фронтах, другие более проворные заняли хлебные места.
     -- Каждый сидящий на посту в ЦК партии,-- говорил другой,-- хвастается,
что он был членом партии чуть
     с Рождества  Христова, а на самом деле никто не знает, что  он делал  и
где был во  время Октябрьского  переворота. Нужно  вычистить  весь партийный
аппарат.
     Прения  были прекращены. Стали выносить резолюцию. Чувствовался перевес
оппозиции. Почти все красноармейцы -- члены партии -- высказывались в пользу
Троцкого.  В то  время как они, выступая единым  фронтом,  подали одну общую
резолюцию,  сторонники  ЦК   были  разрознены  и  внесли  четыре  резолюции.
Вельский,  понимая  положение,  предложил объединить  их в одну, и  е  после
такого "трюка" стали голосовать.
     363  голоса  за Центральный  Комитет  партии,  356 за  Троцкого.  Почти
половина ГПУ, органа  защиты диктатуры  ЦК, стояла на стороне  Троцкого. Это
было почти  полным поражением.  Но  формально  ЦК имел  большинство  в  семь
голосов, и меньшинству пришлось подчиниться.
     Было  объявлено,  что  ГПУ  стоит  за Центральный  Комитет  партии.  За
Зиновьева и Каменева.
     В  большом  здании театра "Колизей" общегородское партийное собрание. В
президиуме сидят местные партийные заправила и приехавшие из Москвы Рудзутак
7 Марейкис . Рудзутак  в богатой меховой шубе, которую снимает на  собрании,
делает доклад. Выступавших ораторов много. Большинство защищали точку зрения
Троцкого. Сторонники  ЦК  старались скомпрометировать  троцкистов по  личным
мотивам. "Это все ущемленные. Это  люди, сами метящие на теплые места. Волки
в овечьей шкуре". Такие эпитеты троцкистам были бесконечны.
     Началось голосование. Счетчики заранее были намечены секретарем горкома
Епанешниковым. От  них  многое зависело. Они могли сотню голосов убавить или
прибавить.
     -- Кто за резолюцию товарища Рудзутака?-- крикнул председатель собрания
Манжара.
     Начался подсчет поднятых рук.
     -- Кто за резолюцию товарища Мамаева?-- опять подсчет.
     --   2460   голосов  за  Рудзутака  и   1520  за   Мамаева,--   объявил
председатель.--  Таким  образом, большинством  голосов принимается резолюция
товарища Рудзутака.
     --  Постойте,--  раздался  громкий  повелительный  голос  с  галерки,--
разрешите  спросить  у  товарища Епанешникова, сколько  всех  присутствующих
членов партии?
     Все  оглядываются на  галерку  и  смотрят  на  взобравшегося  на  доски
красноармейца войск ГПУ, задавшего вопрос.
     -- 3200,-- не соображая, выпалил Епанешников.
     -- Так  как же  голосующих оказалось около 4000?--  спросил все  тот же
красноармеец.
     Поднялся ужасный шум, крики. Минут десять  в  зале  стоял страшный  гул
голосов.
     --  Вносится  предложение  переголосовать,--  смог,  наконец,  объявить
председатель.
     Снова началось  голосование. 1607 голосов за Центральный Комитет и 1593
за  Троцкого.  Никто не  сомневался,  что  тут  не  обошлось  без  махинаций
счетчиков, давших победу Центральному Комитету партии.
     В Ташкенте  к Вельскому приехал погостить полномочный представитель ГПУ
Белоруссии Медведь.  Это  одинаковой  комплекции  и,  видимо,  психологии  с
Вельским человек. Они -- большие друзья  и  старые соратники. Лицо у Медведя
жесткое, да и деяния за ним числятся  не мягкие. Сейчас он вместе с Вельским
сидит у меня в бюро ячейки.
     --  Да, я  тебе скажу, было  тут дело  с этой дискуссией,-- рассказывал
Вельский,--  не знаю,  случайно или  с намерением товарищ Агабеков  подобрал
докладчиком из оппозиции  некоего Гусева. Так я тебе должен  сказать,  так и
оказался гусем,  холера ему в бок. Еле отбили  позицию ЦК. Ведь подумай, что
сказали бы в  Москве, если  бы у  меня здесь оппозиция  взяла верх,  я этого
Гусева отправил отсюда в Семиречье. Пусть там бузит, сколько ему хочется.
     -- Что  Москва  сказала  бы, ха, ха,--  ответил Медведь-- Там положение
почище оказалось. Там в ГПУ  выступал  не гусь  какой-нибудь, а  сам товарищ
Преображенский. С цифрами в одной руке, с азбукой коммунизма в другой. Одним
словом профессор. Ты знаешь ячейку  в Москве, это ведь 3000 коммунистов. Так
вот,   после  доклада  Преображенского  большинство  оказалось  сторонниками
Троцкого.  Привезли   с  постели  полураздетого  ?анова29,  чтобы   хоть  он
воздействовал. Не помогло, публика не слушала. Кто-то  из ребят обозвал  его
старым козлом. А Дзержинскому30 и другим членам коллегии вообще говорить  не
давали.  Требовали немедленно  ввести внутрипартийную  демократию, разогнать
партийный аппарат. "Долой  бюрократов, долой аппаратчиков",-- сплошь и рядом
кричала  ячейка. Пришлось прекратить собрание и перенести на следующий день.
Ну,  а на  следующий день были приняты меры.  Во-первых,  срочно по  прямому
проводу вызвали из Ленинграда Зиновьева, затем Феликс особо заядлых крикунов
частью  изолировал, частью  отправил  в  срочные  командировки. На следующий
вечер собрание открылось речью  Зиновьева. Этот и начал. Говорил четыре часа
подряд.  Все обалдели,  слушая  его.  Голоснули  --  и что  же? Несмотря  на
принятые меры,  ничтожным большинством прошла резолюция ЦК.  Да, жаркая была
дискуссия. Почище 21-го а,-- закончил Медведь.
     -- Кстати,  ты  уже  получил  приказ ГПУ о расформировании юридического
отдела  ГПУ  в  Москве?-- спросил  Медведь  Вельского.--  А  знаешь,  почему
расформировали?  Нет?  Так   я  тебе  скажу.  Весь  отдел  целиком  оказался
разложенным и стоял за оппозицию. Ну, Дзержинский и разогнал их, отправив на
окраины. Четырех них он прислал ко мне в Белоруссию.
     -- Да,--  задумчиво ответил  Вельский,-- хороших коммунистов на окраины
не  шлют,  а  все  больше  бузотеров или провинившихся.  Точно  здесь тюрьма
какая-то.  Такими мерами  во  время  дискуссии  вожди  партии и ГПУ отстояли
"монолитность и единство" пролетарской партии в рядах коммунистов ОГПУ.
     Я девять месяцев  был непрерывно избираем секретарем ячеек органов ГПУ.
На  этой  должности я убедился, что на партийной работе делать  нечего.  Там
думать  и решать  не  нужно. Все  заранее обдумано  и решено, и эти  решения
получаешь в виде  циркуляров и резолюций, которые обязан неуклонно проводить
в жизнь. Иначе -- обвинение в уклоне, замена более покладистым членом партии
-- и опала.
     Я не мог больше вынести гнилого духа партийной работы и решил вернуться
на практическую активную работу.  Меня пригласил к  себе на работу начальник
иностранного отдела ГПУ Трилиссер31.

      Глава XIII. "Коммунистки" Ася и Нина

     Новый состав посольства  во главе с послом Старком направлялся в Кабул.
Уже  десять  дней,  как  группа  сотрудников,  человек   двадцать,   верхами
пробиралась по горным тропам Афганистана. В составе группы несколько женщин,
среди них доминирующую роль играли жена полпреда Ася и его личная машинистка
Нина Буланова, с большим носом, кривыми ногами, Ася, однако, претендовала на
звание  "мисс  Афганистан"  и,  нисколько  не стесняясь присутствием Старка,
заигрывала то с военным атташе Ринком, то с сотрудником Марховым, ехавшими в
Кабул без жен. Буланова, девица по паспорту 23-х лет, с лошадиными зубами, с
первого же дня пути каждом удобном и неудобном случае старалась подчеркнуть,
что  она не обыкновенная машинистка, а  фактически  вторая жена полпреда. Во
флирте  она  также  отставала от  первой  жены Старка. Мархов,  еще  молодой
студент  Восточного института,  одновременно  секретный  агент ГПУ, ухаживал
поочередно  за  обеими  женами,  явно  отдавая  предпочтение  более  молодой
Булановой.  За десять дней пути мы с Марховым  настолько сдружились,  что он
откровенно делился со мной своими впечатлениями.
     -- Слушай, Гриша,-- обратился  он  как-то в пути ко  мне,-- обе девочки
отбивают меня друг у друга, не знаю на ком из них  остановиться. Да и  боюсь
-- Старк приревнует.
     -- По-моему,  возьмись  за полпредшу. Это будет нас выгодно и с деловой
стороны.  Она  может   быть  полезна,  да  и  Старк  не  будет  ревновать,--
посоветовал я.
     --  А  не  лучше  ли  Буланова?   По  крайней  мере  будем  иметь  свою
машинистку,-- возразил Мархов.
     -- Делай, как знаешь. В конце концов это
     не мое дело,-- ответил я.
     -- Вы -- типичный армянин, товарищ Агабеков, вероятно, ревнивы, как все
армяне, и, наверное, будете  держать вашу жену  под замком,--  обратилась ко
мне жена полпреда, с которой я ехал рядом.
     -- Я -- коммунист  и смотрю на женщину, как на товарища, но жена, кроме
того, по-моему, является именно  близким товарищем,  каковых особенно  много
иметь неприятно, просто хотя бы из гигиенических соображений,-- ответил я.
     --  Да, сразу  видно, что вы не  жили на Западе, и хотя и коммунист, но
отсталый.  По-моему, я могу  быть предана идее,  партии,  но  быть преданной
чему-нибудь  прозаическому:  кушанью,   платью,   мужчине,--  я  просто   не
понимаю,-- сказала она, выразив на лице гримасу.
     --  Да, я  на  Западе  не  жил  и, признаться,  вашей  теории  тоже  не
понимаю,-- ответил я.
     Двухлетнее пребывание  в  Афганистане  показало,  что  эти две женщины,
снабженные партийными  билетами  коммунистической  партии  и  пользовавшиеся
покровительством  полпреда  Старка, знали  только  два  чувства:  любить или
ненавидеть.  Все  их  действия диктовались их  животными  чувствами.  Своими
любовными  похождениями они  восстановили всех  против  всех.  Их  муж Старк
ненавидел тех, кого  они любили,  и  тех,  кого они ненавидели. Вся жизнь  и
работа посольства превратились в сплошную цепь интриг и любовных похождений.
     --  Слушай,  Агабеков,  сейчас Старк  передал  мне  для  перевода копию
договора  между  афганским правительством и  немецким  летчиком  Вейсом.  Он
просил никому, в особенности тебе, не показывать договора, но если нужно, то
я сниму еще копию для тебя,-- сказал прибежавший ко мне Мархов.
     -- Нужно  знать содержание договора, тогда  можно судить  о надобности.
Пойдем,  прочтем сперва, чтобы тебе не трудиться зря,--  предложил я,  и  мы
направились в комнату Мархова.
     Просмотрев  документ, я  повернулся к  Маркову и увидел, что он смотрел
испуганными глазами в окно.
     -- Что с тобой?-- спросил я.
     -- Старк идет ко мне,-- прошептал он.-- Если он застанет тебя здесь, он
сразу догадается, что я показал тебе  договор.  Будь добр, спрячься у меня в
спальне, пока я его выпровожу,-- попросил он.
     Я перешел в соседнюю комнату, завешенную портьерой.
     -- Ну, как, перевели уже договор?-- услышал я голос вошедшего Старка.
     -- Нет, еще,-- ответил Мархов.
     -- Нужно поторопиться, а то  у  меня  еще несколько договоров в резерве
для  перевода.  Хе-хе-хе! Да, брат, как видите, мой аппарат  работает лучше,
чем  ГПУ.  Ну,  да  и  понятно:  ведь  Агабеков  только  тем  и  занят,  что
подслушивает под моими  окнами. Что? Не  верите? Ася Никитична передала мне,
что она не раз заставала  его  за этим  занятием,-- говорил, хихикая, Старк.
Мархов молчал.
     -- Ну, я не буду вам мешать работать.  Как только переведете, несите ко
мне, и я вам передам следующее,-- сказал Старк и вышел из комнаты.
     Я вышел из своей засады. Мархов смотрел на меня и улыбался.
     -- Слышал, как тебя рекламирует Ася?
     -- Да, слышал.  Поживем, увидим, чья возьмет,-- урчал я. Но я знал, что
я  с ней ничего  не  смогу  сделать,  пока она жена  полпреда.  Наоборот, по
инструкции обязан ее охранять.
     Будучи заведующим  бюро печати, Мархов одновременно являлся техническим
помощником Старка по делам
     Коминтерна,  представителем  которого являлся  полпред  Старк. Вместе с
тем, будучи секретным сотрудником ГПУ, Мархов всегда ставил меня в известь о
делах  Коминтерна и  руководствовался  моими  активами.  Так что  фактически
работа Коминтерна, все остальные отрасли работы полпредства, находи-
     под  негласным контролем  ГПУ.  Однажды утром ко мне  пришел  Мархов  и
сообщил,  что  прошлой   ночью   он   был   на  свидании  с  представителями
военно-революционной организации сикхов45 в Индии, которые ему передали план
крепости Равальпинди46.
     --  На,  посмотри,  может  быть,  пригодится  для  ГПУ. еще  Старку  не
показывал,-- сказал он, передавая мне план крепости.
     -- Нет, не думаю, чтобы он  нам был нужен. План чисто  военных целей, и
было  бы  хорошо  передать военному атташе,--  сказал я,  рассматривая план.
Мархов не возражал, и, так как в это время под нами проходил военный  атташе
Ринк, мы его пригласили к себе.  Это был выше  среднего роста,  широкоплечий
мужчина,  лет  под  40, с  розовым,  вечно улыбающимся  лицом.  Несмотря  на
штатский костюм, каждое движение выдавало, что он -- военный.  Штабс-капитан
старой армии, он имел два ордена Красного Знамени, полученные
     за  бои под  Перекопом, где  Ринк  командовал ударно-огневой  дивизией.
Несмотря на его беспартийность, пользовался доверием Москвы.
     --  Здравствуйте,  молодые  генералы.  Что  это   вы  собрались  тут  и
секретничаете?  На чью  невинность  опять покушаетесь?-- обратился он к нам,
как всегда улыбаясь.
     -- Ну,  это уж по  вашей  части,-- ответил я ему в тон, намекая  на его
связь  с Булановой,  благодаря которой Старк был его врагом.-- А вот  Мархов
достал этот  план, и прежде, чем  передать Старку,  мы решили  показать вам.
Ринк просмотрел план и признал его подробным и хорошо выполненным.
     -- Откуда вы его достали?-- спросил он.
     -- Это уж наше дело. Ведь мы с тебя за него денег не просим. Важно, что
план из английских источников. Если вам нужно, можете снять копию,-- ответил
Мархов, имевший также зуб на Ринка из-за той же Булановой.
     Ринк,  взяв  план,  поспешно  направился  к  себе снимать  копию. Через
полчаса план опять был у Мархова.
     К вечеру мы  с Марховым,  сидя за чаем, обсуждали наши дальнейшие планы
работы, когда  вошедший слуга  доложил, что Старк просит к  себе Мархова. Он
вышел и  минут через десять возвратился с расстроенным лицом и с злополучным
планом в руках.
     -- Скандал! Старк каким-то образом узнал, что я дал Ринку снять копию с
плана.  Когда я вошел к  нему, он  бросил мне план и говорит: "Мне не  нужны
документы,  которые  уже побывали  в чьих-то  руках. Не  для этого Коминтерн
тратит  1000  фунтов  в  месяц, чтобы  иметь  материалы  из  вторых  рук",--
рассказывал удрученным тоном Мархов.
     Кто же  мог  передать Старку? Ведь об этом  знали только мы  втроем. Мы
решили пригласить  Ринка  и узнать  в чем дело. На этот  раз  военный атташе
зашел  с  красным, смущенным  лицом. Вместе с ним пришел казначей посольства
Данилов, заведывавший одновременно лабораторией.
     -- Да я  же ни  при  чем.  Старк  после  обеда вызвал меня  и  попросил
сфотографировать  документ.  "Только  скорей,--  торопил  он  меня,--  а  то
документ  нужно возвратить". Когда я взглянул на  документы, то  увидал, это
тот  самый план,  что я снимал  утром для Ринка. Ну, я  и сказал Старку, что
зачем  портить материал, когда у нас  уже есть негатив. Старк завопил: "Как?
Откуда  у вас негатив?". Я ответил,  что я утром уже  заснял  этот  план для
Ринка.  Старк  больше  не  хотел  меня  слушать  и  прогнал  с  аппаратом,--
рассказывал, хитро улыбаясь, Данилов.
     -- А меня Старк  недавно встретил во  дворе  и грозил, что он напишет в
Разведупр Берзину,47  что  я  сам  ничего  не делаю,  а лишь пользуюсь чужим
материалом,--  сказал Ринк.--  Черт с  ним,  пусть пишет! Это  он  мне хочет
отомстить
     за   Буланову,--  добавил  он,  и  опять   улыбка  появилась   на   его
жизнерадостном лице.
     Таковы   были   отношения  между   представителями   четырех   основных
учреждений:   Наркоминдела,   ГПУ,  Коминтерна  и  Разведупра,   создавшиеся
благодаря личной жене и "личной машинистке" Старка.
     --  Вот  что  я   хотел  вам  сказать,  товарищ  Агабеков,  шифрованные
телеграммы, посылаемые вами, поскольку я  их визирую,  фактически ложатся на
мою ответственность. Поэтому я требую, чтобы вы меня знакомили текстами этих
телеграмм,-- предложил мне Старк ,в одной из бесед.
     --  Простите   меня,   но  шифр   ГПУ   выдан   исключительно  под  мою
ответственность, и я не  имею права показывать тексты никому, даже и  вам,--
возразил я.
     -- В таком случае я отказываюсь визировать ваши телеграммы,-- лаконично
отрезал Старк.
     -- Хорошо, не будем ссориться. Я  запрошу по этому вопросу Москву, а до
получения   ответа  я  буду  знакомить  с  текстами,--  согласился  я  после
некоторого раздумья.
     -- Ну, вот и хорошо,-- ответил Старк, довольный и победой.
     В  очередном письме в ГПУ я писал: "Ввиду дальности расстояния и редкой
курьерской связи мне приходится по всем мало-мальски важным срочным вопросам
посылать вам телеграммы. Между тем недавно полпред  предложил  мне знакомить
его с  текста  и шифров, отказываясь в  противном случае их визирь. В случае
исполнения  его требования мы фактически  поставили  бы всю нашу  работу под
контроль полпреда. Впредь до  получения указаний, чтобы  не испортить и  без
того  неважные  отношения  с  полпредом, я  для  видимости согласился  с его
условиями и показываю  ему  идеально составленные тексты, не соответствующие
высылаемым вам. Жду ваших срочных указаний по этому вопросу".
     На  это письмо  я  мог получить ответ  не раньше 2-- месяцев,  а за это
время я был вынужден каждый день представлять фальшивые тексты телеграмм для
Старка, чтобы удовлетворить его самолюбие. Наконец, спустя два месяца пришел
ответ из Москвы. Трилиссер пишет мне:
     "Конечно,  полпред не  имеет права  предъявлять  вам таких  требований.
Взятую вами  линию не давать повода  к столкновениям считаем правильной, тем
более, что конфликт  у вас  несомненно создаст  конфликт между  вами  и НКИД
здесь. Продолжайте вашу линию, насколько это возможно".
     Таким образом, Москва определенно указала права резидента ГПУ  и готова
была пойти  на конфликт с НКИД. Я почувствовал под ногами  почву, решил  при
удобном случае дать бой Старку.
     Случай представился скоро.  Я получил от известного басмача предложение
"ликвидировать" эмира бухарского. В  ту же  ночь я заготовил по этому поводу
шифрованную телеграмму и на утро понес ее на визу Старку.
     -- А где же текст телеграммы?-- спросил Старк.
     --  Товарищ  Старк, с  сегодняшнего  дня  я больше  не  могу давать вам
текстов моих телеграмм,-- ответил я.
     -- Интересно, что вы до сих пор могли, а теперь не можете,-- иронически
спросил меня Старк.
     -- А  потому,  что мне надоело  составлять для вас фальшивые  тексты,--
выпалил я.
     Наступило  гробовое   молчание.  И  без  того  красное  лицо   полпреда
побагровело  окончательно. Пальцы его сжимались в кулаки. У  него  был  вид,
точно он хотел броситься на меня с кулаками. Но я спокойно стоял, держа руки
в карманах. Старк знал, что я всегда хочу с оружием.
     --  Как,  значит,  четыре  месяца  вы  обманывали  меня  самым   наглым
образом,-- наконец, заорал он.
     -- Да,  признаюсь, обманывал.  Но вы  сами заставили меня прибегнуть  к
этому.  Вы отлично знаете,  что  я  не имел права показывать  доверенный мне
шифр. Я лишь выполнил свой долг. А теперь прошу подписать  эту телеграмму,--
закончил я, протягивая ему бумагу.
     --   Я  не   хочу  иметь  с  вами  никаких  дел,--  закричал  Старк  и,
повернувшись, ушел.
     --   В   таком   случае   я  буду   вынужден  посылать  телеграммы   по
индо-европейскому телеграфу за счет Наркоминдела,-- сказал  я ему вдогонку и
вышел.
     Часа  через  два  ко  мне пришел личный  секретарь полпреда  Фридгут  и
передал  мне,  что отныне  Старк предложил все  бумаги на подпись передавать
через Фридгута, ибо он не желает лично встречаться со мной.
     -- Какой скандал!-- рассказывал мне Фридгут -- Старк влетел  в столовую
красный, как рак, и ругал  тебя,  на  чем свет стоит.  "Жены" бросились  его
успокаивать и все твердили: "Мы же говорили, что Агабеков пишет какую-нибудь
гадость  про нас в  Москву,  поэтому и не хотели  показать  тебе".  И тут не
обошлось без участия "жен" Старка.
     Старк откомандировал  в Москву  Мархова.  За  ним уехал  и Ринк. Теперь
пришел ко мне  прощаться и  личный  секретарь  Старка  Фридгут.  Лицо у него
возбужденное и вместе с  тем печальное.  Он должен завтра  выехать в Москву.
Его командировка для всех неожиданна.
     -- Слушайте,  Агабеков,  я не  люблю  быть откровенным, в особенности с
чекистами, которые всегда любят на любом деле заработать,  но с  вами другое
дело.  Я  хочу  вам  сказать  все. Я  хочу отомстить  Старку  за его  подлое
отношение ко мне. Я работал с ним в течение четырех лет.  Я исполнял все его
приказания. Участвовал  во всех его подлых  интригах.  И за это  все  он мне
предложил немедленно  убраться из Кабула. За что, спрашивается? А за то, что
я посмел влюбиться в Буланову. За то, что я сказал Старку, что мы любим друг
друга  и хотим жениться. За это он меня отправляет в СССР. Ладно,  я уеду,--
продолжал Фридгут,-- но перед отъездом я расскажу вам о всех его гнусностях.
Для Вас, конечно, не секрет, что Старк живет одновременно ,двумя женами. Это
они нашпиговали Старка против вас, и хотят во что бы то ни стало выжить  вас
отсюда, ибо думают, что вы знаете о всех их любовных интригах и сообщаете об
этом в  Москву. Мархова  Старк  тоже  командировал по просьбе  Аси,  которая
обиделась, что Мархов  пренебрег ею. Она доказала Старку,  что он ваш агент.
Признаться, и я во многом им помогал. Военный атташе Ринк  также уехал из-за
Булановой.  Старк,  заметил его ухаживания  за  нею,  бомбардировал письмами
Москву, чтобы сняли Ринка. И так на все и на всех Старк смотрит через призму
личных  отношений. И  из-за  личных ношений  к Булановой  он теперь высылает
меня.  Хотите  я  изложу  для  вас все  это  в письменном виде,--  предложил
Фридгут.
     Я ему ответил, что в Кабуле  все это ни к чему, и пусть лучше сообщит о
всех безобразиях в Наркоминдел.
     -- Что вы  смеетесь надо  мной!  Ведь замнаркома Литвинов48 --  большой
приятель Старка и одного поля
     ягода. Он после такого заявления выгонит меня  со службы и из партии,--
ответил Фридгут.-- Я лучше подам заявление в ГПУ.
     Я ему дал адреса в ГПУ, и Фридгут на следующий день уехал. По приезде в
Москву он  побывал в ГПУ и подал жалобу на незаконные действия Старка в ЦКК,
где  после короткого расследования дело  замяли.  Рука руку моет. Ведь Старк
тоже  был  членом  коммунистической  партии  с  1905  года.  Старк продолжал
царствовать в Кабуле вместе со своими "женами".
     Всего, что наделали эти две женщины,-- не рассказать. Из-за них и по их
желанию из Кабула  были  высланы 32 сотрудника.  Отправив  многих,  они сами
также   кончили   плохо.  Девица  Буланова  вдруг  оказалась  беременной  от
неизвестного  отца и, чтобы  не скомпрометировать посла (хотя тут то  он как
раз был ни при чем), вынуждена была выехать в Москву, где и родила ребенка.
     Относительно же жены полпреда Аси я в 1928 году, уже будучи начальником
восточного сектора ГПУ в Москве, получил  от резидента  ГПУ в  Кабуле Шмидта
следующее донесение:
     "Вчера   второй  секретарь  посольства  Великовский,  зайдя  в  спальню
полпреда, нашел жену полпреда, Асю Никитичну Старк, лежащей мертвой на полу.
Она покончила самоубийством выстрелом в висок. Револьвер браунинг  лежал тут
же рядом. По  сведениям,  утром в день смерти Ася имела  бурное объяснение с
летчиком...  с которым она  находилась в интимной связи,  так как  последний
стал  интересоваться  женой  шифровальщика  посольства  Матвеева.  Чтобы  не
создавать  дипломатического  скандала,  было  решено  срочно убрать  труп  и
официально объявить,  что жена  посла умерла от разрыва  сердца. Несмотря на
принятые  меры при уборке  трупа, по  сведениям  нашей  агентуры,  Афганское
правительство и  местные дипломатические круги осведомлены о  действительной
причине смерти".
     Так кончили свою карьеру две "жены-советницы" советского посла Старка.
     Сам же  Старк, как старый большевик, считал недостойным  для себя,  как
коммуниста, горевать по застрелившейся жене. В то время, как труп ее везли в
Москву,  он  уже нашел новую подругу, жену  своего  шифровальщика, с которой
поселился  в летней  резиденции  посольства в  Пагмане49  и  проводил  новый
"медовый месяц".

      Глава XIV. Чекист... на страже нравственности

     Осенью 1926 года  я  был назначен  резидентом  ГПУ в Персии. Не успел я
приехать в Тегеран и принять дела своего предшественника Казаса, как получил
из Москвы следующую телеграмму: "Николаю. Немедленно приезжайте Мешед50, где
неблагополучно нашим  резидентом.  Урегулировав  положение,  телеграфируйте.
Трилиссер".
     Мы сидели с Казасом и обсуждали полученную телеграмму.
     --  Черт  знает,  что  там  происходит. С первого  же  дня  приезда наш
резидент Браун начал склоку с генконсулом Кржеминским,--  рассказывал Казас,
забравшись с ногами на кожанный диван.-- Кржеминского я знаю по  Турции, это
-- тип старого  интеллигента.  Он вечно  волочится за женщинами, несмотря на
свои 50 лет,  но особой любви  к  склокам не проявлял,-- продолжал  Казас. Я
лично не знал ни Брауна,  ни Кржеминского. Правда  Брауна я как-то видел при
следующих обстоятельствах: будучи в Асхабаде, я сидел  за столиком ресторана
в городском саду и заметил проходившего мужчину с черной бородкой, в круглых
роговых очках, одетого в белый полотняный костюм и с  колониальным шлемом на
голове.  Он медленно прогуливался  по  аллее, пристально оглядывая гуляющих.
Помню, что я тогда же подумал,  это шпик,  но не  мог определить наш он  или
чужой, решил на всякий  случай  справиться в  местном  отделе  ГПУ. Когда я,
встретившись с председателем ГПУ Руцким, описал ему встреченного  мною типа,
он посмеялся и сказал, что это Браун, едущий новым резидентом в Мешед.
     Оставив Казаса в Тегеране,  я рано утром следующего, дня взял  машину в
советском   транспортном   учреждении   "Автоиран"  и   выехал   на   Мешед.
Отвратительная,  пыльная,  с ухабами  дорога,  сентябрьский  зной  и  тряска
порожнего шестиместного  автомобиля быстро утомили шофера  и меня. Однако мы
поочередно  менялись  у  руля, ехали  без  остановки и к  вечеру приехали  в
Семиан51,  сделав  около 350 километров. Этот маленький оазис, расположенный
на  краю пустыни Центральной Персии и отделенный горной цепью от Каспийского
моря,  представлял для нас громадный интерес. В  районе Семиана  должна была
находиться  нефть.  Советское правительство,  несмотря  на  крайнюю нужду  в
валюте, все-таки выделило до пяти миллионов долларов  на получение концессии
в этом  районе. Однако свыше  года  шли изыскательные работы, а нефти все не
было.  Дальнейшие  работы  требовали  все  новых  средств, а  между  тем шли
разговоры,  что  тут  вообще  нет нефти.  Поступали  и  иные  сведения:  что
прибывшие для работы  советские  инженеры, подкупленные англичанами, нарочно
ищут нефть не там, где она есть.
     Я решил, несмотря на  усталость,  пообедав,  поехать  на  место  работ.
Обедая в местном ресторане, я справился у содержателя о месте работ и узнал,
что  это в 10-- 12  верстах от Семиана и что в данное время, по распоряжению
персидских  властей, работы приостановлены. Пришлось  отказаться  от  своего
намерения и лечь спать.
     Уже четвертый день я в пути. Я проехал Дамган52, Шахруд53 и подъезжал к
Сабзевару54.  По дороге  я тщательно избегал встречи  с советскими служащими
местных  контор  по заготовке хлопка, продаже сахара, нефти  и  т. д.  Я  не
хотел, чтобы в  Мешеде были предупреждены о моем приезде, поэтому  я на ночь
останавливался у персидских ресторанов  и, пользуясь  теплой погодой, спал в
машине.
     Перед  выездом из Сабзевара  ко мне  обратился с  просьбой  довезти  до
Мешеда довольно интеллигентного вида перс. Я согласился, и мы вместе выехали
из города. На мое счастье  сам шах  незадолго до меня совершил путешествие в
Мешед, и по  случаю его проезда дорога  была несколько  отремонтирована.  Мы
ехали  по ровной дороге со  скоростью 40 километров в час. Мой спутник вынул
из кармана  абу  (персидский  плащ),  флакон  с коньяком и,  отпив  немного,
предложил  мне. Хлебнув еще раз после моего отказа, он спросил меня, в каком
учреждения я работаю.
     -- В торгпредстве,-- ответил  я, ибо официально  я числился инспектором
торгпредства.
     -- Вы, наверное, очень богатый человек?-- сказал он мне.
     -- Почему вы так думаете?-- спросил я.
     --  Потому что  вы едете один в  собственной большой машине и служите в
торгпредстве Тегерана. Если здесь
     в провинции ваши служащие зарабатывают большие деньги,  то вы в центре,
наверное, имеете еще больше,-- ответил перс.
     -- Да, у нас платят хорошее жалованье,-- сказал я.
     -- Какое там жалованье!  Да  разрешили бы  мне заготавливать хлопок или
шерсть  для советской власти, так я бы сам платил жалованье государству. Кто
же  из  вас служащих  живет  на  жалованье?  А  впрочем,  вы  хорошо  знаете
персидские порядки,-- сказал он, сделав новый глоток коньяку.
     Я заинтересовался и стал расспрашивать его о местных торговых делах.
     -- Я  знаю, кто чем занимается, начиная с Сабзевара Мешеда. Вот хотя бы
купец Алиев. Он  продал хлопковому комитету голые стены под видом  завода за
40  000  туманов.  А  как все дело  было  устроено? Заместитель председателя
хлопкопрома получил 10 000 туман взятки,  остальные 30 000 Алиеву. А шерсть?
Знаете, как  загоняют шерсть? Эксперт по шерсти у большевиков,  Александров,
одновременно состоит в кампании с поставщиком шерсти Комаровым. Ну, конечно,
Комарову  платят  высшие цены, а шерсть  сдается какая угодно. Ведь приемщик
Александров  там заинтересован. Он в прошлом  году  заработал 60 000  туман.
Теперь  о  сахаре  и  нефти,-- продолжал  мой  спутник,--  тут  уже  система
монополии. Все  синдикаты продают свои товары только двум купцам в Мешеде, а
те уже  устанавливают на рынке  цены, какие  хотят. А за  предоставленную им
монополию представители синдиката  получают свои  проценты. А,  кроме  того,
зарабатывают на таре, на утечке, подмочке...  Это же тысячи и тысячи,  а  вы
говорите о  жалованье. Кто  из вас  смотрит на жалованье?  Да,  вот на какой
работе можно стать богачом,-- мечтательно закончил он.
     Мой спутник  переменил тему разговора. Рассказывая о себе, сообщил, что
он --  большой  неудачник в  жизни. Занялся  торговлей и прогорел.  Поступил
чиновником на работу, но, к несчастью, повстанцы напали на почтовую  станцию
и  разграбили  ее.  Он поступил  учителем  в  школу,  которая  закрылась  за
отсутствием  средств. Теперь он едет в Мешед  в надежде подыскать подходящее
занятие.
     Мы проезжали  Нишабур55.  На несколько минут задержали машину  у могилы
персидского поэта Омар Хайяма, который в своих четверостишиях так прекрасно
     воспел вино... Вся  могила была обвита виноградными лозами. Мой спутник
оказался  большим  почитателем  и знатоком Омар  Хайяма  и  почти всю дорогу
декламировал его стихи.
     Наконец  машина  взяла последнюю  высоту перед Мешедом. Вдали в  долине
показался город, над которым возвышались бирюзовые с  золотом купола  мечети
святого имама Ризы57.
     -- Вот  одна  из главнейших святынь мусульман-шиитов,-- начал объяснять
мой  спутник, указывая  на  мечеть,--  ежегодно из  разных  концов  Персии и
Афганистана стекаются на  могилу имама Ризы сотни тысяч верующих. Существует
институт вербовщиков  и проводников паломников,  которые ведут целые деревни
пешком в Мешед  к  могиле святого. И  знаете, как  они  рекламируют  себя,--
рассказывал он, смеясь.-- "Правоверные мусульмане! Следуйте  в паломничество
только за мной. Я пользуюсь покровительством святого имама, дающего жизнь. В
прошлом году  я вел десяток караванов, и  из  каждых ста паломников  погибли
только сорок.  Остальных  60  я  благополучно привел  обратно  к  их  домам.
Следуйте только за мной!". Это лучшая рекомендация для проводника вернуть 60
из  100  паломников  живыми.  Обычно погибают  от голода  и усталости больше
половины.
     -- А зачем же, будучи голодными и бедными, они  отправляются  в далекое
путешествие?-- спросил я.
     -- Наоборот, поломники выезжают из своих деревень с накопленными годами
деньгами и провиантом. Но припасов хватает лишь до  Мешеда, а деньги  быстро
переходят в карманы служителей мечети. И вот верующие, без денег и без пищи,
должны 15-- 20  дней идти  пешком до своего местечка. В пути от слабости они
мрут как мухи. В то время  как  муллы58 при  святом ежегодно зарабатывают до
миллиона  туман от этих несчастных,--  рассказывал  со злобой мой  перс.-- И
странный -- этот святой. Он не пьет, не ест и в карты не играет, и, несмотря
на это, миллиона туманов  ему не хватает. Мечеть вечно находится в долгах. А
почему? Потому что могилу святого обслуживают 3000 бездельников,  получающих
огромные оклады, и еще больше верующих.
     --  А вы слышали, что  Риза-шаха59 называют  неверующим-бехаистом?60 --
продолжал  он  немного  спустя.--  А  знаете почему?  Потому,  что  он решил
положить  предел  этому  безобразному грабежу. Недавно он  был  в  Мешхеде и
приказал   уволить  2000  человек,  обслуживающих  мечеть,  чтобы  сократить
расходы.  Вот эти  уволенные,  лишенные  благ,  и  распространяют слух,  что
Риза-шах -- бехаист.
     Мы уже  спустились  в долину. Машина мчалась  по  прекрасной  шоссейной
дороге, проложенной англичанами во времена их пребывания в Средней Азии.
     -- Если будете осматривать мечеть, то обратите внимание, что два купола
построены недавно. Старые купола  были разрушены  русскими войсками, бывшими
до  революции  хозяевами  Хорасана61. Два  перса,  совершившие  преступление
против  русских властей, скрылись  в мечети  имама  Ризы и сели в  "бест"62.
Командовавший русскими войсками полковник потребовал у персидских властей их
выдачи, но последние  не  могли  исполнить  требования  полковника,  ибо  по
шариату63   всякий,   находящийся   в  мечети,  считается  неприкосновенным,
полковник, взбешенный отказом, приказал  артиллерии  крыть огонь по мечети и
разрушил  два  купола. Вслед за этим в  мечеть  ворвались  казаки, захватили
преступников и  заодно разграбили большинство  драгоценностей  мечети. После
революции в  России народ стал  говорить, что это Бог наказал русских за то,
что они осквернили святую мечеть имама Ризы.
     Мы  подъехали  к советскому консульству, расположенному  вне  городских
стен.  Я  поблагодарил своего словоохотливого  компаньона и, пообещав  вновь
встреться, свернул машину в консульство.
     Генеральный консул Кржеминский угощал меня чаем в  своем кабинете.  Это
среднего роста 45-летний  мужчина, преждевременно постаревшим лицом, начисто
бритый,  что еще более выделяло  морщины.  Его темно-серые  глаза и  все его
манеры  говорили  о  его  мягкости  и  культурности.  Он  говорил  приятным,
убедительным  голосом с легким польским акцентом. В то время как я пил и ел,
Кржеминский с пустой чашкой в руках взволнованно бегал по комнате.
     Ведь поймите, товарищ Агабеков, ну, черт  с ним, что он с каждой почтой
пишет  про  меня всякие гадости в Москву и Асхабад, но  ведь помимо этого он
мне просто жить не дает здесь. Этот  ваш Браун лично ходит за мной по пятам.
Он допрашивает  консульских  слуг,  наконец,  ловит всех  моих посетителей и
допытывает, о чем  я с ними беседовал. Ведь это же компрометирует и  меня, и
всю мою  работу,-- чуть не со  слезами рассказывал консул.-- А когда я прошу
его прекратить эти  безобразия, он становится в позу и, не  стесняясь ничьим
присутствием, говорит: "Я -- Браун, член партии с 1903 года и резидент ГПУ в
Мешеде, так что я имею право и обязан контролировать действия всех советских
граждан за  границей, в том числе и консула". Ну, что вы поделаете  с  таким
человеком? -- обратился ко мне Кржеминский.
     Я ничего не ответил, решив предварительно выслушать и другую сторону.
     Кржеминский, не дождавшись ответа, вновь зашагал по комнате и продолжал
приводить факты  его  отношений с Брауном, один ужаснее другого.  Видно, что
человека довели до крайнего предела и дальше терпеть он не имел сил.
     -- Вот что, Казимир Александрович,-- сказал я, вставая,-- я сейчас  иду
к Брауну и, если подтвердится хоть десятая доля того, что  вы рассказали, то
я его отправлю в Москву немедленно.
     --  Тов. Браун, давайте  познакомимся,-- обратился я  к  резиденту ГПУ,
входя к нему в квартиру.-- Я -- Агабеков, вы, вероятно, слышали обо мне.
     --  Да,  я  получил  из  Москвы  телеграмму,  что  вы приедете  сюда  и
уполномочены инспектировать  мою резидентуру. Зайдите в эту комнату, здесь я
работаю,-- пригласил он меня.
     Я вошел и сел  у письменного  стола. В углу выделялся  большой, прочный
несгораемый  шкаф и  рядом столик  с  двумя калильными  лампами.  Браун  сел
напротив  меня.  Это был худощавый брюнет с черной же бородкой.  Глаза  были
спрятаны за толстыми стеклами черепаховых очков.
     -- Ну, как  у  вас  идет работа? Как с  источником "Почта"?  Ведь  это,
кажется, наиважнейший источник вашего района?-- спросил я.
     -- Да,  все в порядке.  Английская  почта поступает  аккуратно.  Работы
хватает. Приходится работать целые ночи. Вот смотрите,-- показывает Браун на
бумажку с цифрами на столе,-- за прошлый месяц поступили  256 пакетов. И так
каждый месяц.  Электричества  в  консульстве  нет,  приходится  работать при
калильных фонарях или освещать магнием. А это отнимает значительное время,--
рассказывал Браун.
     -- А почему  бы  вам не  договориться  с консулом и местными  силами не
провести электричество?-- спросил я.
     -- Эх, милый мой, вы,  я вижу, не знаете Кржеминского. Он не только что
помочь, но рад всеми силами мешать нашей работе.  Вы знаете, что он даже мне
не разрешает пользоваться экипажем, чтобы ночью  я мог возвращать английские
пакеты  источнику,  отговариваясь , что  в случае провала  консульство может
быть скомпрометировано. Мне приходится в четыре --  пять часов  ночи  пешком
идти  с почтой  в  город  и  рисковать,  что каждый  полицейский  может меня
задержать,-- ответил мне речью Браун.
     --  Ладно, о  ваших  отношениях  мы  поговорим  после,  теперь  давайте
просмотрим дела,--  предложил  я.  Браун  поспешно встал  и,  вынув ключи из
заднего кармана брюк, открыл несгораемый шкаф. Выложив на стол груду  папок,
мы погрузились  в  их изучение. Работали мы часа два.  По ведению дела  было
видно, что Браун очень усидчивый и  методичный  работник, любящий копаться в
мелочах и систематизировать их.
     -- Скажите, тов. Браун, почему у вас  нелады с консулом? Ведь вы старый
член партии, Кржеминский тоже, что вам мешает ужиться?-- спросил я.
     --  По-моему,   тут  во   всем  виновата  жена  секретаря   консульства
Левенсона,-- задумчиво ответил Браун.-- дело в том, что консул живет с ней и
ревнует ее ко всем, почему-то и меня он считает соперником.
     -- А откуда вам известно, что он живет с ней?-- задал я вопрос.
     -- Как откуда? Все об этом знают. Кроме того, я видел своими глазами.
     -- То есть, как? Что вы могли видеть?-- спросил я.
     -- Я сам видел их в спальне у консула. Мне  это удалось благодаря тому,
что у него в соседней со спальней комнате стоит шкаф. Я залез на этот шкаф и
наблюдал  через стеклянный верх двери. Жаль только, что  мне  не удалось  их
сфотографировать,-- закончил Браун с сожалением.
     Да, думал я, хорош резидент ГПУ и член ВКП(б) с 1903 года... Он думает,
что для советской политики очень важно, с кем сожительствует консул.
     -- Слушайте,  Браун,  а  зачем  вы следили  за  консулом?  Вы  что  его
подозреваете в контрреволюции или измене?-- спросил я.
     -- Нет,  не подозреваю, но  все может случиться.  Какой же я  резидент,
если я не буду знать всего,  что делается перед моими глазами?  Что я должен
наблюдать только тогда, когда измена налицо, что ли? Тогда уже будет поздно.
Наш  долг предупредить преступления, пресекать их в корне, а не  фиксировать
их. Это  уж дело судей, прокуратуры  и  прочее,--  отвечал Браун  убежденным
тоном.
     Я ничего не ответил.  Значит,  правду говорил Кржеминский,  уверяя, что
Браун следит за каждым шагом его личной жизни. Причем теперь ясно, что Браун
это делает не по злобе, а он  убежден,  что это его служебный долг. Он любит
этим  заниматься.  Он не  руководит организованной агентурой,  а сам,  лично
влезая на шкафы, старается шпионить. Да, нужно откомандировать его в Москву.
Иначе еще хуже будет. Кто знает, к чему могут привести дальнейшие похождения
Брауна.
     -- Вот что, товарищ Браун. С сожалением должен передать вам, что я имею
распоряжение из Москвы принять от вас дела резидентуры и помочь вам поскорей
выехать в Москву,  где  вас  ждет  другое назначение.  Давайте завтра с утра
сдавать агентуру и выезжайте,-- предложил я.
     На  следующее утро  я  принимал дела резидентуры  и  слушал  объяснения
Брауна.
     -- Источник No 1. Он -- крупный чиновник на почте. Все проходящие через
его руки пакеты английского консульства  передает нам. Оплачивается  сдельно
по 2 тумана за пакет,-- рассказывал Браун.
     --  Источник  No 2. Служит связью  между чиновником почты  и  нами.  Он
содержит   мануфактурную   лавку,   которую   я   ему   устроил   через  наш
Текстильсиндикат.  И,  кроме  того,  он   получает  ежемесячно  100  туманов
жалованья. Переданные  чиновником  пакеты он  приносит нам и по обработке их
возвращает обратно.
     -- А где вы встречаетесь со "связью"? -- спросил я.
     -- Как когда, иногда  в советском клубе, иногда  у него  на квартире, а
бывают случаи, что он приходит в консульство.
     -- Дальше следует источник  No  3,--  продолжал Браун.-- Это  -- бывший
русский  полковник Гофман. Он был завербован в Тегеране и послан на работу в
Белуджистан64.  Он  ведет  работу  среди  белуджистанских племен. Материалы,
присылаемые им, интересны с чисто военной стороны.
     -- Источник No  4,  наш  агент в Кучане65.  Он  --  тамошний  житель  и
прекрасно справляется  с  работой,  источник No  5 -- мулла при мечети имама
Ризы.  Он   освещает   настроение  духовенства  и   их   взаимоотношение   с
правительством.  Источник No 6 -- контрабандист, отчаянный головорез. Я  его
использую время от времени против других контрабандистов. Иногда ему удается
захватить секретных курьеров англичан, переходящих эту границу. Но, главное,
он может пригодиться на случай, если понадобится  кого-либо "ликвидировать".
По этой части он специалист,-- добавил Браун, улыбаясь.
     Так мы перебирали всю агентуру, состоявшую из шести секретных  агентов,
работавших  для ГПУ в Мешхедской провинции. Передача дел и людей длилась три
я. Браун выехал  в Москву, а на мою телеграмму о присылке нового резидента я
получил  ответ, что  заместить подыскивается, и предлагавший мне  руководить
работой до приезда нового резидента.
     Работы у  меня по горло. Официально я являлся инспектором торгпредства,
приехавшим в  Мешед  для  инспекции  местных  хозяйственников,  ночами  же я
встречался с  агентурой  ГПУ  и просматривал поступавшую  английскую  почту.
Вместе с тем  было легко работать, благодаря  знанию языка  я быстро завязал
знакомства  среди  местного  населения  и  путем такого  знакомства  получал
гораздо больше сведений, чем через свою штатную агентуру. О злоупотреблениях
хозяйственных  организаций  ежедневно  поступали десятки доносов,  с  другой
стороны,  я привлек я  к своей  работе уполторгпреда  Деницкого,  в  прошлом
крупного чекиста и  поэтому  обязанного  оказывать  помощь  работе  ГПУ.  По
поступавшим  экономическим  сведениям  я  давал  ему  директивы, которые  он
проводил  в жизнь уже от имени  торгпредства. По моим  же указаниям Деницкий
распределял лицензии на ввоз товаров в  СССР.  Это был крупный козырь в моих
руках, ибо благодаря этим лицензиям я добился работы многих купцов для ГПУ.
     Принцип  распределения лицензий был  таков: кто нам помогал в политике,
тому мы помогали в экономике. Эти же "купцы"
     оказали   нам   крупные  услуги  при   заключении  советско-персидского
торгового  договора. Персидское правительство в  целях  заключения выгодного
договора  организовало "бойкот торговли  с  СССР". Почти со  всех  провинций
поступали  сведения,  что  купцы  не  хотят торговать  советскими товарами и
требуют  закрытия  торговли  с  СССР.  Лишь  хорасанские  купцы  ратовали за
торговлю с нами и требовали скорейшего подписания договора. Такова была сила
лицензий.
     Круг  работы  резидентуры  расширялся.  Приходилось  все  чаще  и  чаще
работать до  утра. Однажды я вернулся домой к 11 часам  ночи. Я уже открывал
ключом  дверь, когда  заметил, что кто-то  шевелится в  консульском саду.  Я
окликнул тень, и из-за дерева подошел ко мне источник No 2, служивший связью
с почтовым чиновником.
     -- Это я, товарищ Агабеков. Я вас искал повсюду и не мог найти, поэтому
пришел сюда. Получилась большая почта.
     --  Прекрасно, заходи,--  предложил я, открыв дверь. Мы быстро прошли в
рабочую комнату. Я зажег свет и опустил на окнах шторы.  Источник, отстегнув
пальто, вынул завернутые в шелковый платок пакеты.
     -- Тут  восемнадцать  пакетов.  Нужно спешить,  чтобы к  четырем  часам
возвратить обратно,-- сказал он.
     -- Хорошо, успеем. Ты  садись на диван и отдыхай, а я  буду работать,--
предложил я, открывая несгораемый шкаф.
     Я  вынул  из  шкафа  в порядке  лежащие:  поддельные печати,  коробки с
разноцветными сургучами,  лампочку  для  нагревания, амальгаму  и весь набор
инструментов  для вскрытия пакетов, состоящий  из ланцетов, пинцетов,  остро
отточенных  костяшек  и  проч.,  и разложил их  на  столе.  Затем я принялся
осматривать  пакеты.  Большинство  из  них на этот раз  были  адресованы  из
индийского генерального штаба местному английскому военному атташе.
     Я уже по опыту знал, что эти пакеты включают в себя внутренний конверт,
прошнурованный  и запечатанный  тремя  печатями.  На вскрытие  таких пакетов
уходило больше времени. Нужно было спешить. Я торопливо ломал печати и введя
острие костяной ручки в щель конверта,  быстрым привычным движением вскрывал
удобные толстые полотняные  конверты.  Было  уже два часа ночи.  Большинство
пакетов уже  были обработаны. Источник, скрючившись  на  диване,  дремал  и,
только изредка открыв глаза, смотрел, не кончил ли я работу.
     Я взял очередной толстый пакет, адресованный  военному атташе, и вскрыл
его. Внутри оказались два  прошитых  конверта. Взяв  один  из  них, я сломал
печати, подрезал шнур и старался отрезанный  конец шнура вытянуть с наружной
стороны конверта. Но шнур не поддавался.  Я потянул сильнее и вдруг, о ужас!
Шнур выскочил  так резко,  что разорвал  конверт  наполовину и оборвался.  Я
невольно выругался.  Человек  на  диване проснулся  и,  увидев в  моих руках
разорванный  пакет, повалился  в ужасе  обратно  на диван. Я держал в  руках
разорванный конверт и думал: "Что  делать? Что теперь будет?  Ведь  в  таком
виде   конверт  вернуть  нельзя.   Починить   также   невозможно,  англичане
догадаются.  Не  говоря о  том,  что  наши агенты  будут  разоблачены, но  и
провалится с  таким трудом налаженная работа, которая уже в течение трех лет
давала прекрасные результаты. Что это случилось со мной! Сделал это я сам, а
не кто  другой".  Так я сидел с  час  и думал, изредка бросая  успокаивающие
слова источнику, который почти плакал. Я не находил выхода из положения, но,
взглянув  на  стол,  вспомнил,  что имеется  еще  один  внутренний  конверт.
Мелькнула мысль в голове,  кажется, выход найден.  Я быстро схватил наружный
конверт.  Так и есть, в  углу конверта  химическим карандашом поставлены два
номера   внутренних  конвертов.  Я  взял  резинку   и   стал  стирать  номер
разорванного конверта. Чисто, следов нет. Выход нашелся. Я решился  оставить
у себя разорванный конверт со  всем содержимым. От Индии до  Мешхеда далеко.
Пройдет много времени, пока спишутся. А если и спишутся, то кто  подумает на
нас? Вероятнее всего решат,  что делопроизводитель забыл вложить  конверт. Я
несколько  успокоился. "Связь" тоже уже не хныкала.  Я принялся за остальные
пакеты и уже работал  с  большой осторожностью.  К четырем часам работа была
закончена.
     Пакеты опять  завернуты в  шелковый платок, а в  лаборатории  висели 60
снимков  фотографий. Источник, спрятав  ношу под пальто, ушел, а я  принялся
проявлять пленки. Богатая добыча. Будет большая почта в Москву.
     Я сидел  у себя и работал,  когда вошел слуга и доложил, что меня хочет
видеть  Аббас  Али. Это был источник  No 6, тот, кого Браун держал на случай
"ликвидации" кого-нибудь. Вошел высокого роста кавказский тюрк, в барашковой
шапке, заломленной на бок. На лице его играла улыбка.
     -- В  чем  дело,  Аббас  Али?-- спросил  я,  здороваясь с ним.  Он  мне
нравился своей удалью, этот разбойник, готовый за  десять долларов отправить
любого на тот свет.
     -- Вы  помните,  товарищ  Агабеков,  я  сообщал,  что  курд  Курбан  --
контрабандист возит нелегальную  почту англичан в Туркестан.  Так вот, я его
завербовал,  и  он  готов передавать вам английскую почту.  Он  только хочет
договориться  с  вами насчет цены, и, если вы разрешите, я его приведу сюда.
Он дожидается за воротами,-- сказал Аббас Али.
     -- А он не провокатор, твой Курбан?-- спросил я Аббаса.
     -- Что  вы! Он согласился передавать  пакеты, потому что я  ему сказал,
что все равно его когда-нибудь  убью на границе,  если он этого  не сделает.
Если он изменит, я его сейчас же зарежу,-- уверял меня Аббас.
     -- Ну, ладно, зови Курбана,-- согласился я. Через несколько минут Аббас
вернулся с курдом.
     Среднего роста,  широкоплечий,  с  загорелым,  почти черным  лицом.  На
голове  туземная  из войлока  шапка, из-под которой свисали длинноотпущенные
волосы.
     -- Я  буду говорить  откровенно,-- начал Курбан,-- я  -- контрабандист.
Каждый  месяц  я  перехожу  границу  с опиумом,  который  продаю  в Асхабаде
туркменам,  и возвращаюсь  назад.  Каждый раз перед выездом  агент  англичан
Джаббар --  туркмен дает мне  пакет  для передачи в Асхабаде одному купцу на
Кирпичной улице. От него же  я  везу  пакет Джаббару.  Я согласен эти пакеты
передавать вам для просмотра, если вы разрешите мне каждый раз провозить два
пуда опиума и не будете меня задерживать,-- предложил он.
     -- Видите ли, по закону я не имею права  совершать такие сделки. Но так
как начальник  ГПУ  в  Асхабаде  -- мой  большой друг, то  я  надеюсь  с ним
договориться,  и он вас не будет трогать. Только с условием, чтобы вы возили
не два, а один пуд контрабанды,-- торговался я.
     -- Я верю вашему слову, что меня не арестуют,-- сказал Курбан.
     -- Будьте покойны, я сдержу  свое слово, но и вы должны  сдержать свое.
Когда вы переедете  границу, там  вас встретят и дадут нужные  инструкции,--
закончил я.
     Курбан ушел.  За  ним вышел, пряча в карман двадцатитумановый билет  от
меня, и  Аббас Али. В тот  же  вечер я послал Каруцкому в Асхабад  шифровку:
"Едет  завербованный  нами английский  курьер  Курбан.  Передаст вам  почту.
Аккуратно  просмотрите и  верните  ему. Во время  пребывания курьера в вашем
районе установите наблюдение для проверки его сведений. Результаты сообщите.
Николай".
     Так я работал  с Мешеде в продолжение  трех месяцев. С  каждой почтой в
Москву  я просил  присылки заместителя  и,  наконец,  в феврале  1927 года я
получил   телеграмму:  "Передайте  дела   выехавшему   резидентом   в  Мешед
Лагорскому.  Выезжайте в Москву  для  проведения выдвинутого вами  плана  по
Индии.  Трилиссер".  Приехавшему вскоре Лагорскому я сдал  дела и немедленно
выехал в Москву, радуясь, что принят мой план работы, о котором я расскажу в
следующей главе.

      Глава XVII. Смерть предателям

     Утром  3 января 1928 года,  просматривая  персидские  газеты, я обратил
внимание на следующую  маленькую  заметку:  "Из  Мешеда  сообщают,  что  два
крупных советских чиновника Максимов90 и Бажанов , убежав из СССР, прибыли в
Мешед. До распоряжения из Тегерана они содержатся в полиции. На днях беглецы
будут высланы в Тегеран".
     --  Смотри,  Сурен,--  обратился  я  к  моему  помощнику,  передав  ему
газету,-- двое  совслужащих бежали из СССР в  Персию. Вероятно, по приезде в
Тегеран  они  будут  освобождены и свяжутся с местной белой эмиграцией.  Дай
задание нашему сексоту по белым,  чтобы в случае их  появления здесь он  нас
немедленно известил. Кроме того, напиши в Мешед Лагорскому, чтобы он сообщил
нам, что это за беглецы,-- приказал я Сурену.
     Сурен молча обвел цветным карандашом заметку в газете.
     В ту же ночь, когда я, вернувшись из города, зашел в  канцелярию, Сурен
передал мне свежедешифрованную телеграмму из Москвы.
     "Из Асхабада в  Персию бежали Бажанов и  Максимов. Бажанов  (повторяем:
Бажанов), будучи Москве, занимал ответственный пост и может быть чрезвычайно
опасен.   Выясните  их  местопребывание   и  примите  все  меры  ликвидации.
Трилиссер",-- прочитал я.
     -- А вот еще одна телеграмма из Мешеда от Лагорского,-- сказал Сурен.
     "Прибыли Мешед перебежчики Бажанов и Максимов. Имею распоряжение Москвы
и Ташкента срочно их "ликвидировать". Не  имею достаточных возможностей  для
выполнения задания. Приезжайте лично. Михаил".
     Я обдумывал полученные  сведения.  Вероятно, беглецы захватили  с собой
что-то  важное.  Никогда раньше ГПУ в Москве так нервно  не  реагировало  на
побеги за границу.
     -- Что ты думаешь теперь делать?-- спросил Сурен.
     -- Теперь думаю пойти спать, а завтра нужно ехать в Мешед,-- насмешливо
ответил я.-- Нужно же помочь парню.
     -- Что он там  делал целый год, когда в  критическую минуту у  него нет
агентуры?  Да и  вообще  какой  Лагорский чекист  и резидент  ГПУ, если даже
одного человека не может ухлопать,-- раздраженно сказал Сурен.
     --  Ну,  теперь поздно судить его.  Нужно дело  делать,-- ответил  я. Я
знал,  что Сурен сам хотел быть самостоятельным  резидентом в Мешеде, но его
обошли и назначили Лагорского.  Считая это назначение кровной  обидой, Сурен
всячески старался скомпрометировать
     Лагорского и показать, что если бы назначили его, дела шли бы иначе.
     -- Когда же ты поедешь?-- спросил Сурен.
     -- Я завтра поговорю с полпредом, и тогда решим,-- ответил я.
     На следующее  утро я сидел в кабинете посла Давтьяна. На совещание, как
старый  чекист,  был   приглашен  так  же  советник  Логановский.  По  линии
Наркоминдела  уже поступила  телеграмма  добиться  во  что  бы то  ни  стало
уничтожения Бажанова.  Это был чуть ли не первый случай,  когда  Наркоминдел
выступал  согласованно  с ГПУ.  Тогда это меня  сильно  удивило.  Потом же я
узнал, что приказ убить Бажанова был дан  по всем  линиям самим Сталиным,  в
секретариате которого работал Бажанов до своего отъезда в Туркестан.
     -- Так как же вы думаете провести эту операцию?-- спросил меня Давтьян.
     --  Я  сейчас  затрудняюсь  сказать  что-либо  конкретное.  Вот  поеду,
посмотрю какова там обстановка, а там по обстановке видно будет, что делать.
Во всяком  случае  при наших связях  в Мешеде я не  думаю, чтобы было трудно
"ликвидировать" одного человека,-- ответил я.
     -- А  я бы  предложил  не ездить  вам в  Мешед, а ждать, когда их будут
везти  в Тегеран и  прикончить  их  в  пути, даже в крайнем  случае здесь,--
предложил Логановский.
     --  Что  же  можно  с ними  сделать  в  пути, раз они  будут ехать  под
конвоем?-- спросил я.
     -- Как что? Можно, установив  точно время их проезда через какой-нибудь
удобный пункт, привязать к дереву тонкий стальной канат. Так я  вам ручаюсь,
что при скорости  автомобиля в 40-- 50 километров  такой  канат,  как бритва
срежет головы всем пассажирам в автомобиле,-- ответил Логановский.
     -- А, по-моему, этот путь очень  проблематичный, нужно точно установить
время  и место  проезда,  да вдруг еще на удобном месте не окажется  нужного
дерева, к которому можно  было бы привязать  канат. Кроме того, за это время
беглецы  успеют  рассказать все,  что знают,  местной полиции,  и будет  уже
поздно.  Поэтому  я  думаю,  что  нужно действовать  в  Мешеде  и как  можно
скорей,-- возразил я.
     -- Я тоже согласен с вами,-- поддержал меня Давтьян,-- Когда вы сможете
выехать?-- спросил он.
     -- Да завтра же. Завтра утром вылетает  аэроплан,  и  к обеду я буду  в
Мешеде,-- ответил я.
     -- Прекрасно, поезжайте завтра, а я пошлю  телеграмму нашему генконсулу
Дубсону, чтобы он оказал вам нужное содействие,-- сказал Давтьян.
     К вечеру следующего  дня  аэроплан "Юнкерс", вылетевший  рано утром  из
Тегерана, сделав над Мешедом несколько плавных кругов, опустился на покрытый
снегом аэродром.  Накануне полета я получил  из  Москвы новую  телеграмму, в
которой  Трилиссер поручал мне проинспектировать  резидентуру  ГПУ в Мешеде,
так  как  тамошний  представитель Лагорский  уже шесть месяцев не только  не
исполнял  заданий  ГПУ,  но  вообще  перестал  писать  в  Москву.  Не  желая
предупреждать  Лагорского о своем  приезде, я  ему  не послал телеграммы,  и
сейчас  на  аэродроме меня никто  не встречал. Взяв  частного  извозчика,  я
поехал  в консульство.  На  душе  было неприятно,  то  ли  от  шестичасового
покачивания  на аэроплане, то ли  от предстоящей операции с Бажановым. Хотя,
признаться, я больше думал о  ревизии Лагорского, которая  была мне особенно
неприятна. С Лагорским меня связывала  старая дружба, и по моей рекомендации
он был назначен резидентом ГПУ в Мешеде, а теперь мне нужно было взять с ним
официальный тон, что и было неприятно.
     Экипаж въехал в ворота  консульства и, подъехав к квартире  Лагорского,
остановился.  В  этой  самой  квартире  я  год  тому  назад  жил,   работал,
организовывал, при  неудачах волновался, суетился, бегал. Я думал, что делаю
колоссальной важности дела, а в сущности какими маленькими казались эти дела
сейчас, после  тегеранской работы. Это было всего год тому назад, а кажется,
что  это было  так  давно... И  я почувствовал  себя  постаревшим,  усталым,
делающим какие-то никому ненужные дела. Может быть, я просто устал с дороги?
Но нет, это ощущение в  дальнейшей моей жизни находило на меня все чаще, все
сильнее. Это было  начало сомнениям, рождавшимся в душе. Сомнениям в правоте
моего дела и плодотворности работы.
     Не успел я сойти  с экипажа, как навстречу выбежал Лагорский, увидевший
меня в окно.
     -- Заходи  сюда,  здесь теплее,-- пригласил он меня в  спальню,  и  уже
через короткое время мы, сидя за чаем, оживленно беседовали.
     -- Ну, рассказывай, Миша, что ты тут поделываешь,-- спросил я, когда мы
уже перебрали личные темы разговора.
     --  Да  ничего особенного,  просто время  убиваю,--  ответил  Лагорский
нехотя, и оживление покинуло его.
     Я смотрел  на его молодое, но уже носившее отпечаток усталости  лицо. В
длинных, зачесанных назад волосах несмотря на его 28 лет, можно было  видеть
седые.
     -- В том-то  и  дело, что время убиваешь. Вот и Москва сообщает, что ты
тут дурака  валяешь и не  только  не  работаешь, но  даже  не  пишешь  им,--
продолжал я.
     -- А что писать? К чему?-- как-то вяло ответил он.
     -- Как  что?  Ты  же что-нибудь  делаешь?  Агентура у тебя  работает?--
спросил я.
     --  Ах,  Гриша!  Не  понимаешь ты  меня. Надоело  все  мне,  понимаешь,
надоело.  Вот чувствую,  что устал, шесть  месяцев ничего не делаю, а устал.
Скажешь --  разгильдяй, бездельник! Ничего подобного! Сидел же я столько лет
подряд секретарем  у Дзержинского  и Ушлихта92.  Работал  день  и ночь,  как
проклятый, и не чувствовал усталости. А вот теперь никакой охоты,-- закончил
он и  замолчал,  точно  оборвал.  Я тоже молчал  и  знал причину  настроения
Лагорского. Откуда оно могло взяться? Я не мог объяснить, но чувствовал, что
это настроение передается и мне, действует на меня.
     -- Вот получил телеграмму "ухлопать Бажанова",  видишь ли, обрадовался.
Все-таки  живое,  настоящее дело. Дня  три чувствовал  себя бодрым. А  потом
опять выдохся продолжал Лагорский.
     -- А как поживает  твоя  жена?  Когда  она  думает  приехать к  тебе?--
спросил я, стараясь узнать, не тут ли зарыта собака.
     -- Что  ей  сюда ехать, когда я  сам думаю, как бы  убраться  отсюда,--
ответил он.
     --  Ну, ладно,  брось  хандрить. Давай примемся за дело веселей  будет.
Расскажи подробно, как обстоит дело с Бажановым и Максимовым,-- предложил я.
     -- Бажанов работал в Асхабаде, управделами ЦК Туркменистана, а Максимов
в каком-то кооперативе, первого января они ушли из города, якобы на охоту, и
перебрались через границу в Персию. Председатель ГПУ Каруцкий сообщил мне об
их побеге уже тогда, когда их везли в Мешед. До этого  поручение перехватить
их  в дороге  имел наш  резидент  в  Баджгиране Пашаев.  Но  ему не  удалось
выполнить поручение,  хотя он приехал в Мешед на одной машине  с  беглецами.
Персы, привезя  их  в  Мешед, поместили в  гостинице Оганова, и  мы решили в
первую же ночь покончить  с  ними.  Я  поручил  эту операцию нашему  сексоту
Колтухчеву, ты, кажется, знаешь его.
     -- Да, он при мне был заведующим нашим клубом, хромой,-- сказал я.
     --  Этот  самый. Так вот,  я  снабдил его наганом,  и  он  должен  был,
пробравшись в гостиницу, пристрелить их,-- продолжал Лагорский.--  Но ему не
повезло.  Когда он забрался на балкон гостиницы, куда выходили окна  комнаты
беглецов, он  был  арестован дежурившим  у  окон полицейским  и посажен  при
полиции.  Власти  же, боясь новых  покушений,  на  следующее  утро  перевели
Бажанова и  Максимова  в полицейское управление,  где они  и содержатся  под
охраной,-- рассказывал Лагорский.
     -- Ну, а дальше?-- спросил я.
     --  Что  я мог  сделать больше,  раз  они  сидят запертые в полиции.  Я
поручил одному агенту выяснить, что можно с ними сделать в самой полиции. Он
придет сегодня  ночью  с докладом вместе с  Пашаевым, который  после  ареста
Колтухчева боится днем заходить в консульство. Вот и все,-- закончил он.
     -- Так, так! А как они охраняются в полиции?-- спросил я.
     -- Им предоставили комнату, у дверей которой стоит охрана. Ну, конечно,
и  снаружи стоит охрана. Кроме того, там еще наша охрана,-- смеясь,  добавил
Лагорский.-- Я  забыл  тебе сказать, что  Каруцкий  из Асхабада  прислал для
убийства Бажанова целую шайку головорезов-контрабандистов. Они тоже караулят
у здания полиции с ножами и ждут оказии выпустить кишки беглецам, как только
они выйдут из полицейского здания.
     --  А  что  думает по  этому  поводу  консул Дубсон?-- спросил я  после
короткого молчания.
     -- Дубсон ничего не думает. Он недавно женился на молоденькой девушке и
всецело занят ею,-- ответил Лагорский.
     -- Что  же,  нужно  все-таки пойти  повидать  его.  Как  у  тебя  с ним
отношения?-- спросил я.
     -- Ничего себе. Пока что корректные,-- ответил он.
     -- Ну, тогда пойдем к нему вместе,-- предложил я.
     --  Входите,  входите,--  пригласил нас  Дубсон,  открыв  дверь  своего
кабинета.-- С приездом, товарищ Агабеков, какими ветрами вас сюда занесло?
     -- Дубсон был  небольшого роста, краснощекий, тридцатилетний парень. Он
окончил после революции  Академию Генерального  штаба  и считал себя  больше
военным, чем дипломатом. Повсюду он  старался щегольнуть военной  выправкой,
которая придавала большую комичность его маленькой фигуре.
     -- Куда вы, туда  и  я,-- ответил  я, улыбаясь.  Мы с  ним  встретились
последний раз шесть месяцев тому  назад в Тавризе. Тогда он был  генеральным
консулом в Тавризе и одновременно  состоял  резидентом ГПУ. К его несчастью,
Тегеранское  ГПУ  тоже  послало  в   Тавриз  своего  представителя,  некоего
Минасьяна, для  ведения работы среди кавказской эмиграции. Минасьян оказался
энергичным  сотрудником  и  все  шире  и  шире развивал  свою  деятельность.
Самолюбие Дубсона было ущемлено. Между ними началалась конкуренция в работе,
так называемое "соревнование", перешедшее в склоку, принявшую до того острый
характер,  что мне пришлось ехать из Тегерана  в Тебриз и  разбирать, кто из
них  виноват  в  создавшейся обстановке. В результате обследования я отнял у
Дубсона  работу  и  поручил все дело  Минасьяну. Такое решение, конечно,  не
удовлетворило Дубсона, и он продолжал мешать работе Минасьяна и одновременно
пытался интриговать против  меня. В  результате  ГПУ поставило вопрос о  его
отозвании  из  Тавриза.  Наркоминдел, вынужденный исполнить требование  ГПУ,
вместе с тем назло ГПУ же назначил Дубсона опять-таки генеральным консулом в
другой,  не  менее важный район Персии  -- Мешед. Теперь  нам опять довелось
встретиться с Дубсоном.
     -- Вы получили телеграмму от Давтьяна?-- спросил я.
     -- Да,  рад  помочь  вам, чем могу, хотя,  откровенно говоря,  не  имею
никакого желания влезать в грязную историю,-- ответил Дубсон.
     -- Почему грязную?-- спросил я.
     -- Да что же!  Так  повели  дело с самого  начала,  что  уже весь город
знает, что  большевики охотятся за  Бажановым. Полиция усилила их  охрану, а
теперь приехали вы, так поднимется настоящая паника,-- сказал он.
     --  Ну,  насчет меня не беспокойтесь. Я не дам повода разговаривать обо
мне. Официально  будем говорить, что я приехал  как  атташе  посольства  для
проверки выполнения торгового договора,-- сказал я.
     --  Хорошо, завтра  я  представлю вас  местному  губернатору,  и вы его
успокойте  о  цели  вашего приезда.  Говорите побольше о торговых делах. А с
делом  Бажанова,  по-моему,  нужно  переждать  и дать время  всем  несколько
успокоиться,-- сказал он.
     -- Я с вами вполне согласен, тов.  Дубсон,-- ответил я.-- Скажите, а не
пробовали ли вы добиться их выдачи нам официальным путем?-- спросил я.
     --  Как  же, на  второй же  день  прибытия  сюда беглецов я обратился к
губернатору с  требованием  выдачи  их нам  как  уголовных  преступников. Но
губернатор   потребовал  документальных   данных  об   их  преступлении.   Я
телеграфировал  в  ГПУ Каруцкому, и он обещал приготовить такие документы  и
прислать.  Как  только  я  их  получу,  я  опять  буду  у  губернатора,  но,
признаться, надежды на  успех мало, ибо губернатор не наш человек,-- ответил
Дубсон.
     --  Итак, давайте завтра после обеда  поедем к губернатору,-- предложил
Дубсон, и мы стали прощаться.
     Вечером пришел Пашаев, молодой, решительный парень. Он  был моим другом
с  детства,  и по  моей просьбе ГПУ  назначило его начальником пункта  ГПУ в
Баджгистане. Вместе с ним  пришел и секретный агент. Это  -- тот самый Аббас
Али,  контрабандист-бандит,  которого  держал  при  себе  Браун  для  всяких
непредвиденных случаев.
     --  Подожди, Алеша, я  переговорю с Аббас Али и  отпущу  его.  А там мы
поговорим по душам,-- обратился я к Пашаеву, искренне обрадованный встрече с
ним.
     -- Здравствуй,  Аббас Али. Что же ты хвастался, что я, да я, а на самом
деле не можешь даже укокошить одного человека,-- набросился я на него.
     --  Да что я  сделаю,  если он  заперт  в тюрьме. Пусть  выпустят этого
Бажанова хотя бы на  пять минут  на улицу, и его не будет в живых,-- ответил
покрасневший от  моих ругательств Аббас, злобно  сжимая спрятанный за поясом
нож, словно Бажанов являлся его смертельным врагом.
     -- Так что же все-таки будем делать?-- спросил я.
     -- Вот уже два дня, как я  бегаю и стараюсь подкупить человека, который
носит пищу арестованным. Завтра у  меня с ним свидание. Если мне удастся его
подкупить, то завтра же  всыплю в их пищу  цианистый калий, что дал мне тов.
Лагорский, и они подохнут как собаки,-- закончил он93.
     --  Ну, ну,  действуй. Приходи  завтра  вечером и  расскажи,  что  тебе
удалось сделать.  А самое главное -- нужно следить, чтобы персы не увезли их
куда-нибудь,  пока  мы строим планы,-- инструктировал я наспех, чтобы скорей
отделаться от  него. Меня больше интересовала  беседа с Пашаевым, которого я
давно не видел и который всего несколько дней тому назад был в доме у  своих
родных.
     --  Так, рассказывай, Алеша,  что у тебя  произошло  с  Бажановым.  Ты,
говорят,  ехал с  ним вместе  в одном автомобиле и ничего  не сделал.  Может
быть, ты даже охранял его от несчастий?-- обратился я к Пашаеву со смехом.
     --  Видишь  ли,  я  сидел  в Баджгиране, когда  я получил  от Каруцкого
телеграмму, что два  ответственных работка  бежали в Персию через  Лютфабад,
откуда они должны были направиться в Кучан. Мне предлагалось  перехватить их
в дороге и не допустить их  приезда в Кучан. Для выполнения задания я взял с
собой трех агентов-курдов и выехал в Кучанские  горы. Я надеялся схватить их
в горах и тут же покончить с ними.  Но оказалось, что я опоздал. Беглецы уже
были в  Кучане.  Виноват  во всем был Каруцкий, который слишком поздно  меня
известил. Дальше я спешно поехал в  Кучан  и приехал как раз в момент, когда
Бажанов и Максимов садились  в машину ехать в Мешед. Посредством наших ребят
я тоже  устроился  в одном с ними автомобиле, надеясь предпринять что-либо в
пути. Но, к сожалению, ничего нельзя  было сделать94. Охранявшие их  солдаты
не  отходили от них ни на шаг. Так мы приехали  в Мешед. Остальное  известно
Лагорскому,-- рассказал Пашаев.
     -- Да, он мне уже рассказал. Что же ты думаешь делать дальше?-- спросил
я.
     -- Вот Аббас пытается подкупить человека, доставляющего пищу  Бажанову,
а я тем временем успел
     связаться  с  Колтухчевым,  который  сообщает,  что  его  после  ареста
поместили в соседнюю  с беглецами  камеру. Он их часто  видит  и даже иногда
заходит к ним. Я  хочу переслать Колтухчеву цианистый калий в тюрьму,  чтобы
он незаметно всыпал  яд в пищу  Бажанову. Этот путь наиболее безопасный, ибо
никто не может подумать  на арестованного  Колтухчева,-- развивал  свой план
Пашаев.
     -- А как ты перешлешь в тюрьму яд?-- спросил я.
     --  Очень  просто.  Я уже  переслал.  Набил  ядом  папиросы  и  передал
Колтухчеву как коробку папирос,-- ответил он.
     --  План у  тебя хороший. Нужно  избегать,  главным  образом,  шума.  И
поменьше посвящать в  дело лишних людей.  Кстати, нужно немедленно отправить
обратно людей, присланных  Каруцким. От них только шум, а пользы  никакой,--
приказал я.
     На этом мы покончили с деловыми разговорами.
     На  следующее утро  агентурный  аппарат  уже работал.  Каждые два  часа
получались  сведения  о  состоянии  беглецов  в  полиции.  Получилось  также
сообщение, что  Бажанов в своей камере  пишет  какую-то  докладную  записку.
Наконец, из района сообщили, что взятые беглецами  с собой документы из СССР
отобраны  у  них  на  границе  персидской  таможней  и направлены  в  Мешед.
Немедленно  Лагорский дал задание  секретному агенту  на таможне по прибытии
этого  пакета украсть  и доставить нам. Лагорский  опять стал энергичным. От
его  вчерашней  хандры  не  осталось  и следа.  Он  уже отдавал  толковые  и
энергичные распоряжения и повсюду успевал сам.
     После обеда я с Дубсоном  поехали с визитом к  губернатору,  у которого
провели нудных 20  минут, обмениваясь лицемерными  комплиментами.  Когда  мы
ехали назад,  я  приказал  кучеру  проехать  мимо  полицейского  здания. Мне
хотелось еще раз взглянуть на это низенькое, старое здание, расположенное на
улице Арк. Проезжая, мы увидели полицейское здание, окруженное полицейскими.
На  расстоянии  100  метров  стояло  до 20 полицейских,  вооруженных,  сверх
обыкновения, ружьями.
     --  Это  губернатор принял  меры  охраны  по случаю  вашего  приезда,--
усмехаясь, сказал Дубсон.
     Вернувшись   в  консульство,  я   пошел  к   Лагорскому  и  застал  его
взволнованно шагающим по комнате.
     -- Что с  тобой? Что-нибудь случилось?-- спросил я. Лагорский, бросив в
мою сторону взгляд, продолжал молча шагать. Затем он круто остановился.
     -- Ты вот упрекал меня, почему я не работаю, почему я не пишу в Москву!
Да что им писать! Ты думаешь, нужна им твоя работа. Ничего подобного, знаю я
их. Не даром я просидел  семь лет в аппарате ГПУ.  Там уже и работников, нет
чекистов!  Все  превратились  в  чиновников-бюрократов,--  почти  выкрикивал
Лагорский.
     -- Да в чем дело? Говори толком!-- переспросил я.
     -- Там в  кабинете  для  тебя  телеграмма лежит.  Прочитаешь узнаешь,--
ответил он.
     В соседней комнате на столе лежала расшифрованная телеграмма: "Николаю.
Во  изменение нашего  намерения,  никаких активных  мер  против  Бажанова  и
Максимове,   повторяю,    не   принимать.   Нарушение    приказа   подлежите
революционному суду. Трилиссер". Я стоял в недоумении с телеграммой в руках.
В чем дело?  Что это, первоапрельская шутка, что ли? Почему изменили приказ?
Испугались возможных последствий,  или  же это  заранее  обдуманный ход?  А,
впрочем, не все ли  равно? Черт  с ними! По  крайней  мере  последний приказ
легче  исполнить,  чем первый.  Я  вернулся  обратно  к  Лагорскому.  Он все
продолжал ходить из угла в угол.
     -- Да,  брось, что ты не рад, что с тебя сняли это грязное поручение?--
обратился я к нему, желая успокоить.
     -- Не в этом дело, а в том, что наши чиновники в ГПУ всегда так делают.
Пошлют на смерть человека,  а потом окажется, что этого вовсе не нужно было.
Что они гонят, что ли, с организацией убийства за границей?
     Могли подумать  прежде, чем приказывать? Хорошо,  что телеграмма пришла
сегодня, а то у них привычка отменить приказ, когда он уже выполнен. Сколько
таких случаев было за  мою работу секретарем коллегии ВЧК и ГПУ? Амнистируют
арестованного, а он, оказывается, давно расстрелян. А, впрочем, ты прав, ну,
их к черту! Давай лучше поужинаем,-- предложил он.
     В  эту  ночь мы пьянствовали до утра,  поднимая тосты  за  "воскресших"
Бажанова и Максимова, которых Москва внезапно амнистировала.
     Пользуясь пребыванием в Мешеде, я решил съездить Ашхабад. Туда, главным
образом, тянуло желание
     повидаться с моими родными, которых я давно не видел. Заодно нужно было
с местным ГПУ разрешить несколько вопросов пограничной разведки. Выехав рано
утром на автомобиле  из Мешеда, я  к  вечеру подъехал к  советско-персидской
границе.  Меня  встретил  заранее  предупрежденный о  моем приезде начальник
Гауданского  пограничного  поста, один из моих старых  сослуживцев  по  Ч К.
Когда я,  сойдя  с машины, хотел направиться  в  здание  поста, то  на  меня
набросились  с  десяток  огромных овчарок.  Начпоста быстро  накинул на меня
красноармейскую шинель, и собаки внезапно успокоились и завиляли хвостами.
     -- Видишь, какие  у нас  собаки?  Это они фактически  несут  сторожевую
охрану  границы.  Как  только  начинает  темнеть,  собаки уходят  с поста  и
располагаются на холмах до утра. И можете быть уверены, что никто не пройдет
незамеченным границу. Раз  покажется кто-нибудь не в армейской форме, собаки
не выпустят живым,-- рассказывал начпоста.
     -- Да что же, дрессировали их так, что ли?-- спросил я.
     -- Да, нет, сами научились. Ходили с армейцами по постам и научились,--
ответил он.
     Через полчаса я поехал дальше и уже ночь провел под родительским кровом
в Асхабаде.
     На  следующее  утро  я  сидел  в   большом  кабинете  председателя  ГПУ
Туркменистана   Каруцкого.  За  письменным  столом  против  меня  сидел  сам
Каруцкий, растолстевший, несмотря на свои 30 лет, как боров.
     -- Как же мог Трилиссер  отменить расправу с Бажановым,  когда  я вчера
получил  еще одну  телеграмму от 1-го заместителя председателя ОГПУ Ягоды --
во что бы то ни стало прикончить его?-- кричал задыхающимся голосом Каруцкий
после того,  как я ему рассказал о полученной  мною последней  телеграмме  в
Мешеде.
     -- Ну, что же?  Это значит, что правая рука не знает, что делает левая.
Тебе Ягода пишет, ты и исполняй, а мне приказано не трогать, я тоже исполняю
данный мне приказ,-- ответил я.
     --  Ты лучше  расскажи,  как  они  убежали отсюда,-- попросил  я  после
некоторой паузы.
     -- Да очень просто. Выехали на праздник, будто на охоту, и скрылись. Мы
только через два дня хватились и  узнали, что они  за границей.  Я пустил на
территорию  Персии  целый   десяток  переодетых  туркменами   красноармейцев
перехватить их, но было  поздно. Их уже повезли дальше. Ах,  если бы они мне
попались живыми! Я бы им показал, где раки зимуют. Сам бы их "допрашивал"!--
говорил Каруцкий, стуча кулаком по столу.
     --  Однако и  фортели же ты  выкидываешь! Как  это  ты  рискнул послать
переодетых красноармейцев за границу? А если бы их там обнаружили,  то  ведь
это пахнет крупным дипломатическим скандалом,-- сказал я.
     -- Ну, милый мой,  что нам  впервые что ли. Я вот наспех  опять  послал
своих  ребят  в Лютфабад, и  они  увезли  мне  оттуда  английского агента,--
ответил Каруцкий.
     -- Каким образом?-- задал я вопрос.
     -- Понимаешь,  нахальство  какое! Приехал этот агент к  самой границе и
оттуда начал вести разведку против  нас.  Ну, мои  ребята  ночью  пробрались
через границу и, взяв его спящим, завернули в простыню и привезли сюда.
     -- Что же он не сопротивлялся?-- спросил я.
     -- Пробовал кричать, но его так избили, что он только на следующее утро
очнулся здесь  в подвале,--  ответил Карзуцкий,--  кстати,  приходи  сегодня
вечером и  помоги  допросить его,  а  то он говорит только  по-персидски.  Я
согласился.
     --  Ну,   а  как   ты  ладишь  тут  с  туркменским  правительством?  Не
склочничаете между собой?-- переменил я тему разговора.
     -- Нет,  я  их  держу  в руках и в ГПУ  никого  не пускаю. Недавно меня
избрали  членом  ЦК  и  ЦИК Туркменистана, да вдобавок орден  преподнесли,--
ответил он, самодовольно улыбаясь.
     В тот  же  вечер  после допроса "агента  англичан"  я пошел  ужинать  к
Каруцкому на квартиру. На столе стояли закуски и несколько бутылок водки.
     --  Да, Агабеков, тоска здесь  в  Туркестане ужасная  только  водкой  и
спасаюсь от тоски и малярии,-- острил Каруцкий, наполняя снова чайный стакан
водкой. К концу ужина он уже наполовину был пьян. Я стал прощаться,
     видя, что стаканы вновь наполняются.
     --  Так  ты не забудь прислать  шесть метров  мне  на костюм,  да  жена
просила духи и  пудру "Герлен". Пришли  с  первым  же  курьером,--  попросил
Каруцкий.
     -- Хорошо, пришлю,-- обещал я.
     --  А Бажанова  и  Максимова поймаю. Не  я буду, если  не  поймаю. Как?
Бежать из моего района?-- уже заплетающимся языком говорил Каруцкий.
     Это было в  1928  году. Я  свое  обещание сдержал. Я  послал  Каруцкому
материал на костюм и жене его духи и пудру. Он же свое обещание выполнить не
смог. Бажанов и Максимов благополучно добрались до Парижа.
     Бедный  толстяк  Каруцкий! Ты,  наверное,  и сейчас  за  бутылкой водки
клянешься  расправиться  со  мной...  А  пока  что  издеваешься  над   моими
стариками-родными. Они же в твоем районе!

      Глава XVIII. Восточный сектор ОГПУ

     В середине 1928 года  я вернулся в Москву.  Перед этим я по заданию ГПУ
объехал всю южную  Персию  и выяснял тамошнее положение  на случай войны. Из
своего  объезда  я  окончательно  сделал  вывод,  что  в  Персии  продолжать
легальную  работу ГПУ  нет смысла. То,  что в  мирной обстановке  можно было
сделать, мы сделали,  но  поскольку  все высшие  инстанции  правительства  и
Коминтерна считали  будущую войну с капиталистическими странами  неизбежной,
мы должны соответственно реорганизовать наш  аппарат и сделать его пригодным
для  войны.  А чтобы  разведка могла  успешно работать  во время  войны, она
должна быть абсолютно обособленной  и нелегальной. Нельзя ставить разведку в
ту  или  иную  зависимость  от  Наркоминдела  и  Наркомторга, представителей
которых могут выслать в случае войны.
     И вот, сидя в кабинете зампреда ОГПУ Трилиссера, куда я пришел вместе с
начальником восточного  сектора  ИНО Триандофиловым,  я  излагал  свою точку
зрения. Триандофилов,  с которым мы раньше обсудили этот  вопрос и  пришли к
соглашению, молча сидел в течение моего  доклада  и одобрительно качал своей
большой лысеющей головой.
     -- Да, идея в принципе правильная, я уже сам обдумывал  этот вопрос. Но
кого  назначить нелегальным резидентом в Персию?--  спросил Трилиссер.-- Что
вы думаете на этот счет?-- обратился он к Триандофилову.
     -- Резидента найдем,  тов. Трилиссер, дайте  только  ваше благословение
начать дело,-- ответил Триандофилов.
     -- А знаете  что? У меня возникла следующая мысль,  не поехать  ли  вам
самим резидентом в Персию? Вы ведь вечно сидите в Москве. А на ваше место мы
назначим Агабекова.  Пусть он немного отдохнет от своих поездок,-- предложил
Трилиссер Триандофилову.
     -- Что же, если прикажете, то, конечно, поеду,-- ответил тот,  радостно
улыбаясь.
     -- Ну и прекрасно! Так вы составьте смету организации, прикрытие,  кого
с  собой взять  и прочие детали и  приходите еще  раз  ко мне потолковать по
этому вопросу  -- сказал Трилиссер и приподнялся со стула, давая нам понять,
что разговор кончен.
     Мы  также  встали,  но  не  собирались  уходить. Мы  знали этот  маневр
Трилиссера откладывать решение вопроса в долгий ящик и  были подготовлены  к
нему. Мы ждали разрешения вопроса сейчас же, тем более, что план организации
нелегальных резидентур был у нас в кармане.
     -- Тов. Трилиссер, все, что вы требуете, мы  уже  подготовили.  Вот вам
план организации  в  письменной форме,  может  быть,  вы ознакомитесь  с ним
сейчас,  так как потом к Вам  трудно будет  попасть,-- сказал  Триандофилов,
давая ему несколько печатных страниц.
     -- Ну, ладно,-- ответил Трилиссер и снова опустился с недовольным лицом
на стул.-- Расскажите на словах, что вы намерены делать.
     -- Во-первых, вместе с резидентом мы хотим пока послать в Персию одного
помощника. На  эту  должность  я  выдвигаю  тов.  Эйнгорна.  Он,  будучи  на
коминтерновской службе, уже имеет практику нелегальной работы и, кроме того,
знает  иностранные  языки.  Затем  обязательно  иметь  со  временем  второго
помощника по армянской  линии.  Дело  в том,  что в Персии  много армян,  из
которых  можно  делать большие дела. Но  для этого  помощник  должен быть по
национальности  армянином.  Я  наметил  на  эту  работу  тов.  Кеворкяна. И,
наконец, нужен еще один работник для связи между резидентом и  периферией,--
докладывал Триандофилов.
     --  Позвольте,  а  как вы  замаскируете такую  уйму  народа?--  спросил
Трилиссер.
     -- Я думаю организовать  в  Тегеране  гараж, а Эйнгорн  будет со мной в
качестве компаньона. А работник
     для  связи  может  быть  одним  из шоферов  при  гараже. Это  ему  даст
возможность разъезжать по Персии, не навлекая никаких подозрений,-- объяснил
Триандофилов.
     -- Ну, а как с Кеворкяном?
     -- С  ним дело  обстоит несколько сложней. Я думаю взять  его в  Персию
временно с  тем, чтобы он там, подготовив почву, имел возможность пробраться
в Индию. Для  этого мы придумали следующее: во  Франции у нас есть секретный
агент  Г/57.  Он  -- армянский архимандрит.  Сейчас  он там  для  нас  почти
бесполезен. Мы решили вызвать его сюда, через наши церковные связи посвятить
его  в  епископы  и  затем  отправить  в  Персию  заведующим Индо-Персидской
епархией. Кеворкяна  же мы пристроим  к нему  в  качестве  секретаря.  Таким
образом, он  будет  под надежным прикрытием  и одновременно будет руководить
работой  епископа.  Эта  же  должность  совершенно  облегчит его  поездку  в
Индию,-- ответил Триандофилов.
     -- Сколько же все это будет стоить?-- спросил Трилиссер.
     -- Понадобится  всего только 20 000 долларов  на  организацию  гаража и
5000  долларов в  месяц на содержание  агентуры  и на работу. Причем  20 000
долларов не пропадут. Наоборот, я надеюсь, что если мы хорошо наладим гараж,
то  будем  иметь прибыль,  которая  покроет наши расходы.  Сейчас почти весь
Восток  пересаживается  с  верблюда  на  стального  коня,  и гараж  -- самое
выгодное дело,-- ответил Триандофилов.
     -- А как  у  вас с паспортами?-- после некоторого раздумья задал вопрос
Трилиссер.
     --  Эту  сторону  вопроса  мы  также  подготовили.  Для  себя я  добуду
греческий паспорт.  У меня есть  знакомые греки,  которые уступят паспорт, а
заменить чужую  карточку моей --  минутное дело. Эйнгорн  запасся латвийским
паспортом  в  Коминтерне.  Туда приехал из Латвии  некто  Эделыптейн  и,  не
собираясь  возвращаться  обратно,  передал  свой  паспорт  Эйнгорну.  Ну,  а
Кеворкяну КРО приготовит персидский паспорт.  Он легко сойдет за персидского
армянина,-- закончил Триандофилов.
     Трилиссер молча  обдумывал.  Он медленно  протянул руку  за коробкой  с
папиросами и еще медленнее, достав папиросу, закурил. Мы тоже молча сидели и
ждали. Мы знали, что Трилиссер обдумывает предложенный план, и с нетерпением
ждали  результатов. Но он не ответил.  Затянувшись  несколько раз папиросой,
он,  опустив  голову,  стал  просматривать какие-то бумаги. Затем,  внезапно
подняв голову, он обратился ко мне.
     -- А как вы думаете, выйдет из этого дела толк?
     -- Я  думаю, что при таком опытном руководителе, как тов. Триандофилов,
будет  большой  толк,-- ответил я  -- И, главное, этот путь  избавит нас  от
всяких столкновений и неприятностей с Наркоминделом.
     -- Ладно, в принципе, я согласен. Начинайте готовиться  и  одновременно
знакомьте тов.  Агабекова с делами сектора. Когда все будет готово, доложите
мне,-- наконец, сказал Трилиссер.
     Мы  вышли из  кабинета довольные,  что наш  проект принят. Триандофилов
радовался предстоящей  поездке.  Читателю  покажется странным, почему  люди,
которых посылают  на  нелегальную  шпионскую  работу,  где каждую минуту они
должны рисковать тюрьмой и жизнью, люди радовались предстоящей опасности. Но
подождите удивляться. Немного терпения, и из дальнейшего описания все станет
ясно.
     Прошло два  месяца  с  тех  пор,  как  Трилиссер разрешил  организовать
нелегальную резидентуру в Персии. Эйнгорн  уже выехал  в Персию и пишет, что
нанял  автомобильный  гараж.  У  Триандофилова  тоже  все  готово,  и  через
несколько дней он также выезжает. Сейчас я сижу на своем любимом месте -- на
подоконнике  комнаты No 161 на Лубянке.  Триандофилов сидит за моим  бюро и,
раскрыв все ящики, просматривает содержимое их.
     -- Ну, Агабеков, садись  поближе и начинай  принимать дела,-- предложил
он мне.
     Я взял стул и подсел к нему.
     --  Итак, в  нашем секторе  сконцентрирована разведка  во всех  странах
Среднего   и  Ближнего   Востока.   Кроме   этого,   мы  разрабатываем   все
контрреволюционные партии Кавказа и Туркестана  за границей.  В связи с этим
приходится иметь дело с Парижем, Варшавой, Прагой и  Берлином, где находятся
центры этих организаций. Вот, так сказать, объем нашей работы. Теперь  давай
разберем  по странам,-- продолжал он, взяв блокнот для заметок.-- Во-первых,
Афганистан. Много о  работе  в  этой  стране говорить  не буду,  ибо  ты там
работал  и  знаешь обстановку. Сейчас там  работает резидентом Скижали-Вейс,
который поехал в Кабул под
     фамилией Шмидт.  Новой агентуры нет, он продолжает работать с агентами,
завербованными тобой. Что касается  политической ситуации,  то  она  здорово
изменилась. После приезда Амануллы из Европы вспыхнули восстания на юге и на
севере от Кабула. Если восстание на юге можно было приписать англичанам,  то
на  севере  совсем  иное дело. Восстания  возглавляет сын  водовоза,  никому
неизвестный  Бача-Саккау96.  Он  оперирует  революционными лозунгами и ведет
борьбу  с  афганскими  помещиками.  Многие сведения  еще  не  проверены, но,
по-видимому,   мы  стоим   перед  революционным   крестьянским  движением  в
Афганистане, которое мы, конечно, должны поддержать,  направляя это движение
вообще  против капиталистов,  как своих, так и чужих. Во всяком случае  тебе
придется поработать над этим вопросом.
     -- Одну минуту,-- прервал я его.-- А какова позиция Наркоминдела в этом
вопросе?
     --  Как  и  всегда,  никакой  позиции.  Они  отказываются  высказаться,
отговариваясь отсутствием информации, но, видимо,  они сторонники Амануллы и
всей его клики,-- ответил Триандофилов.
     -- Ну, давай,  пойдем дальше,-- продолжал он,-- о  Персии я  тоже  тебе
рассказывать не буду,  ибо  тамошние дела ты знаешь  лучше меня,  а  перейду
прямо  к  Турции.  Это  наша  крупнейшая  резидентура.  Центром  резидентуры
является Константинополь, где сейчас находится  Минский на должности  атташе
генконсульства.  Из  Константинополя мы ведем  работу  на Сирию, Палестину и
Египет, так что фактически Константинополь -- это база  для ведения разведки
на арабском Востоке. Один из помощников  резидента находится  в Ангоре97, но
теперь он отозван и скоро приедет сюда. Дело в том, что  ввиду дружественных
отношений с  Турцией Трилиссер приказал  прекратить  работу против турок. Он
полагает, что если мы не будем  трогать самих турок,  то они  будут смотреть
сквозь пальцы на нашу работу против других держав.
     -- А кто сейчас работает в Ангоре?-- спросил я.
     --  Это -- некто Герт.  Он еще до тебя  работал в Персии представителем
военной разведки, но был снят с работы за какую-то склоку и затем перешел на
работу  к  нам.  Вот здесь  у  меня  список  секретных агентов  в  Турции,--
продолжал  Триандофилов.--  Источник No  К/10 работает  в японской  миссии в
Константинополе.   Черезнего   мы   получаем  все   шифрованные  телеграммы,
поступающие    в   миссию.   No    К/16    является   одним    из   деятелей
украинцев-самостийников98 и передает нам всю переписку своей организации. No
К/20  приносит  нам копии документов  австрийского  посла  в Турции. Доклады
очень ценные, ибо посол великолепно  разбирается в  обстановке  и  прекрасно
знает Восток.  Через No  К/23 мы имеем всю переписку  армянского патриарха в
Турции Нарояна. По нашим материалам мы знаем о положении  армянских общин, о
политической  организации  того или  другого скопа и,  наконец, о  положении
партии  "дашнаков". No  К/32 освещает  кавказскую эмиграцию,  которая  более
опасна  по своей организованности и по своей  близости к нашей  границе.  No
К/49  передает нам  доклады  французского  военного  атташе,  из которых  мы
знакомимся с положением в Сирии и на Балканах. Кроме  этой агентуры, которая
управляется  Минским,  приступили  к  организации  нелегальной  резидентуры,
которая должна  организовать свою агентуру на всем  ближнем Востоке. Мы  уже
успели отправить  в Константинополь "Рида", который, благодаря американскому
паспорту,  сумел  втереться в американские круги  и  даже  в  их посольство.
Недавно туда  же  поехал  нелегальным резидентом  Яков Блюмкин  под  кличкой
"Живой",  проживает  с  персидским  паспортом  под  видом  купца,  Трилиссер
возлагает  на  него  большие надежды,  но  я, признаться,  иного  мнения. Он
большой  барин   и  едва  ли   будет  работать   по  нашему,--   рассказывал
Триандрфилов.
     -- Теперь несколько слов о наших слабых местах. Таковыми являются Индия
и Ирак. До  сих  пор мы не могли послать в  эти страны  наших резидентов.  В
Индию из  Берлина доктор Гольдштейн послал  двух  агентов , завербованных  в
Берлине  источником No А/18. В Ирак  мы послали в прошлом году нашего агента
Каштанова, но до сих пор ни от кого из них не имеем сведений. Даже не знаем,
живы ли  они или нет. Вот что значит  отсутствие связи. Кустарничество, а не
работа,  теперь,  как приеду в Тегеран,  может быть,  налажу эту на эти  две
страны. Только не забудь поскорей послать Кеворкяна и епископа. Вот и все,--
вздохнув, сказал Триандофилов.
     -- Как все, а остальные страны?-- спросил я.
     -- Видишь ли, сейчас уже поздно, а у меня еще масса дел перед отъездом.
Арабскими странами руководит
     Аксельрод, а антибольшевистскими  партиями  Кеворкян. Будет лучше, если
они сами  доложат тебе о состоянии работы. А  я сейчас пойду,-- ответил он и
начал собираться.
     --  Ну, прощай, может быть, мне не удастся больше прийти  сюда. Занимай
мой стол и не забывай друзей,-- и Триандофилов ушел.
     Я сел за стол. Теперь я начальник восточного сектора ИНО ОГПУ.  До  сих
пор  я  руководил  разведкой  какой-нибудь  одной  страны.  Теперь  же нужно
руководить работой ГПУ от Гималаев до долины Нила.

   Глава XXI. Продолжение

     Однажды утром Вера Бортновская, радостно запыхавшись, вбежала в комнату
с криком: "Товарищи, жалованье выдают, идите получать", и сейчас же исчезла,
чтобы скорее занять место в очереди. Она у нас всегда
     каким-то  образом узнавала  о  всех  выдачах.  То  ли  сукно  выдают  в
кооперативе по талонам, то ли разыгрываются контрабандные шелковые чулки или
парфюмерия, а  то  раздают  бесплатные билеты в  театр, Верочка  (как ее все
называли)  узнавала  первой  и  спешила  нас  предупредить.  Один  за другим
сотрудники уходили за жалованьем и, вернувшись через короткое время, бросали
несколько  полученных  червонцев на стол. Затем  каждый брал клочок бумаги и
погружался  в  сложные математические  вычисления.  Каждый решал,  какие  из
бесчисленных дыр в  его бюджете нужно  заткнуть в первую очередь полученными
деньгами.
     -- Да, хороши дела, нечего сказать! Если расплатишься со всеми долгами,
то на жизнь до следующей получки останется десять рублей,-- задумчиво сказал
Макарьян.
     -- Тебе что, ты по крайней мере был за границей, оделся и,  наверное, у
тебя есть,  что загнать, а  я вот шестой месяц собираюсь купить ботинки и не
могу. Не остается ни гроша,-- сказал Кеворкян.-- Вот читай,--  продолжал он,
хлопая ладонью по "Правде",-- Куйбышев119 на собрании кричит, что заработная
плата сейчас повысилась в два  раза  против довоенного,  а  Микоян120 поет о
снижении себестоимости  товаров. Легко  им  трепаться,  а  вот  пусть придут
посмотрят на мое жалованье, удвоилось оно или нет?
     -- Не бузи,  Коля, опять в ячейку  вызовут,-- останавливала Бортновская
разошедшегося Кеворкяна.
     --  Что же,  это ты  донесешь  на меня,  что  ли?--  спросил  Кеворкян,
подозрительно смотря на нее.
     --  Оставь!--  прервал  я его по-армянски, и он, замолчав, принялся  за
работу.
     Вошла одна из девиц, работавших в канцелярии, и подошла ко мне.
     --  Распишись,  Агабеков,  почта  из Константинополя  и Геджаса. А  вот
список  желающих  ехать  в   СССР  иностранцев,  который  нужно  сегодня  же
проверить.
     --  Ладно!--  ответил  я,  расписываясь.  Исследовав  наружную  сторону
пакетов и  проверив печати,  я осторожно  обрезал края конвертов ножницами и
вынул  содержимое. Конверты  я  возвратил  девице,  которая  отправит  их  в
лабораторию специального отдела ГПУ, где  их исследуют и установят,  не были
ли они вскрыты в пути.
     Константинопольская   почта  представляла  собой  непроявленные  пленки
фотографий в герметически закупоренной коробке, которую  я также  отправил в
лабораторию  ИНО  для проявления  и  отпечатки. Геджасский резидент присылал
почту в несфотографированном виде. Просмотрев содержание письма резидента, я
передал полученный материал Аксельроду, который занимался этой страной.
     Еще немного спустя зашел к нам секретарь закордонной части Янишевский.
     --  На, читай  и  распишись,--  обратился  он  ко  мне,  передавая  две
шифротелеграммы.
     Телеграммы из Кабула, сообщающие об ухудшении положения  эмира Амануллы
и  о новых успехах Бача-Саккау. Расписавшись  на телеграммах,  я  вернул  их
Янишевскому.
     В  это время зашел сотрудник дальневосточного сектора,  помещавшегося в
соседней комнате,  Герт.  Отозванный из  Ангоры, он был  переведен из нашего
сектора в дальневосточный, но, не  забывая старых друзей, частенько  навещал
нас.
     -- Что ты, тоже телеграммы получил?-- спросил он.
     -- Да, из Афганистана сообщают, что дела Амануллы плохи,-- ответил я.
     -- Теперь  уже  Афганистан отойдет на  задний план. В Китае  такие дела
разгораются, что и не говори. Наш  Портунатов и  Мельников  из  Наркоминдела
вчера всю ночь просидели у "Старика" (Трилиссера),-- сказал Герт.
     -- А что слышно в Китае нового? Еще не думаем занять Харбин?--  спросил
я.
     --  Зачем его занимать?  И без того наши  ребята  держат  в терроре всю
железнодорожную линию до Харбина. Вчера опять наши агенты спустили под откос
два  китайских  военных эшелона, отправленных  к нашей  границе, и  взорвали
пороховой погреб,-- ответил он.
     -- Кстати,  я пришел к тебе посоветоваться  по личному секретному делу.
Мне поручено  нелегально  пробраться с персидским паспортом в Китай. Так как
ты посоветуешь, какую взять фамилию, чтобы подошла под персидскую?-- спросил
меня Герт.
     -- Я думаю, тебе  подойдет фамилия Якуб-заде, она вполовину персидская,
наполовину  еврейская,--  ответил  я после  некоторого раздумья.-- А  как ты
думаешь пробраться в Китай?-- спросил я.
     -- Наши долго думали и решили, что я должен поехать в Америку, а оттуда
через Японию в Китай.  А каково  твое мнение на этот счет?-- в свою  очередь
спросил меня Герт.
     -- Что же, путь верный, только очень далекий,-- ответил я.
     Зазвонил телефон. Секретарь Трилиссера сообщил, что меня требует к себе
Трилиссер.
     --  Так  мы еще  поговорим на  эту  тему  подробнее,-- сказал я  Герту,
собирая бумаги для доклада Трилиссеру.
     -- Не забудь  поговорить со  "Стариком" о нашем вопросе,--  крикнул мне
вдогонку Кеворкян, когда я выходил из комнаты.
     -- Здравствуйте, тов. Агабеков, садитесь,-- ответил на мое  приветствие
Трилиссер, закуривая свежую папиросу,-- ну, что у вас хорошего? Как там наши
работают в Персии?
     -- Триандофилов и Эйнгорн заняты пока организационной  работой и ничего
нового от них не поступало, а вот в Афганистане положение серьезное. Сегодня
поступили  телеграммы, из коих  можно  судить,  что Аманулла  не справится с
повстанцами, и, по всей вероятности, ему придется бежать в Индию, ибо дороги
к нам и в Персию перехвачены сторонниками Бача-Саккау,-- докладывал я.
     -- Так что же вы предполагаете делать?-- спросил Трилиссер.
     --  По всем  поступающим  материалам  видно, что  Бача-Саккау  настроен
революционно против старой афганской аристократии, поэтому я думаю, что если
бы  мы  смогли  послать вовремя к нему наших советников, то  можно  было бы,
прибрав его  к рукам, толкать его  на  дальнейшие шаги в сторону  Индии. Для
этого было бы лучшим ходом признать его, как  правителя  Афганистана, раньше
других   государств.  Этим   путем  мы  бы  стали  его  первыми  друзьями  и
одновременно  имели бы  возможность беспрепятственно  работать. Вместе с тем
можно  было  бы  послать  нашего  резидента к  Аманулле,  который  в  случае
эвакуации его в Индию  поедет  вместе с ним и  осядет в  Индии или где будет
проживать  Аманулла.  Из  остальных  претендентов наиболее  важным  является
Надир-хан121, который уже выехал из Франции в Афганистан. В отношении него я
пока ограничился заданием в Париж -- выяснить, какие связи он имел, проживая
там,-- ответил я.
     -- Идея с Амануллой мне нравится. Что касается  Бача-Саккау, то я  тоже
думаю, что  к нам  он  ближе, чем  Аманулла,  но нужно бы  по этому  вопросу
выяснить точку зрения Наркоминдела. Поговорите там с Цукерманом, а потом еще
раз доложите мне, и мы решим, что делать,-- сказал Трилиссер.
     --  Затем  у  меня  вопрос  о  кавказской эмиграции,--  продолжал  я.--
Положение таково,  что  при  наличии  центров кавказских  антибольшевистских
партий  в Париже  мы  не  имеем  там  работника,  который разбирался бы этих
вопросах и поставил бы работу по их освещению, между  тем как этим путем  мы
заранее были  бы  осведомлены  об их  планах на  Кавказе. Вместе  с  тем  мы
попытались бы взрывать эти центры изнутри.
     -- А кого можно бы туда послать?-- спросил Трилиссер.
     --  Я  бы предложил Макарьяна.  Он  несколько  лет сидел на  разработке
материалов антисоветских партий и
     хорошо знаком с вопросом.
     -- Гм, вот что! Напишите-ка лучше в Тифлис,  пусть они дадут  работника
для Парижа, так как  они больше заинтересованы в этих партиях. Если же у них
не окажется подходящей кандидатуры, то тогда мы пошлем своего. Этим путем мы
избежим всяких дрязг и склок с Кавказом,-- сказал он.
     В эту минуту раздался  легкий стук в дверь, и из-за портьеры высунулась
голова начальника дальневосточного сектора Фортунатова.
     --  Извините,  Михаил Абрамович, я  только на  минутку. У  меня срочное
дело, а курьер уходит сегодня в Хабаровск.
     -- Ну, ладно, заходите,-- разрешил Трилиссер, делая на лице гримасу. Он
очень не любил принимать сразу двоих по разным делам.
     Фортунантов  --  уже  довольно  пожилой  мужчина  с  брюшком,  особенно
выделявшемся при  его маленьком росте. Маленькая русая  борода украшала  его
вечно   красное    от   злоупотребления   алкоголем   лицо.   Старый    член
социал-демократической  партии,  Фортунатов  эмигрировал  от   преследований
царского правительства в Китай, где  и прожил до начала революции в  России.
Там он  и  его  сын,  ныне  также работающий  в ГПУ,  изучили  английский  и
китайский  языки  и,  считаясь  знатоками  китайских дел,  теперь руководили
дальневосточным сектором ГПУ.
     --  Михаил Абрамович, харбинская резидентура  сообщает, что у них вышел
весь  запас  взрывчатых  веществ. Нужно послать  туда  денег на приобретение
новых   запасов.  Кроме  того,   резидент   просит   денег  на  приобретение
электростанции. В общей сложности требуется 5000 долларов. Разрешите послать
деньги с уходящим сегодня курьером,-- доложил Фортунатов.
     -- Странно, а  зачем ему там покупать все это? Разве у  нас не найдется
динамита и радиостанции?-- удивленно спросил Трилиссер.
     --  Есть,  конечно,  но  с   переброской  получится  возня,--  возразил
Фортунатов.
     -- А сколько места займет весь этот багаж?-- задал вопрос Трилиссер.
     -- Приблизительно чемодана четыре,-- ответил тот.
     --  Так ведь  это  же  пустяки перебросить  четыре  чемодана.  Зато  мы
съэкономим  5000  долларов  валюты.  Не  правда  ли?  Пожалуйста,   сделайте
распоряжение  приготовить  нужные  вам  чемоданы,--  закончил  Трилиссер   и
повернулся ко мне.
     Фортунатов с недовольным видом вышел.
     -- Ну, давайте дальше,-- обратился ко мне Трилиссер.
     --  В сегодняшней почте из Константинополя  Минский  прислал  заявление
"Рида",  в котором  последний  просит разрешения  поехать на  пару месяцев в
Америку. Дело в том, что он проживает по американскому паспорту, по которому
он,  якобы, четыре  года как  выехал  из Америки.  А по американским законам
каждый гражданин Америки должен минимум раз в  5  лет быть у себя на родине,
иначе он теряет гражданство. Поэтому "Рид" и хочет поехать туда. Кроме того,
он установил приличные деловые связи в Константинополе и надеется получить в
Америке представительства  фирм  и  тем еще  более укрепить  свое  положение
купца,-- сказал я.
     -- А сколько это будет стоить?-- спросил Трилиссер.
     -- Он просит на всю поездку 2000 долларов,-- ответил я.
     -- Ну,  ладно,-- со  вздохом согласился Трилиссер,-- пусть едет, только
напишите ему, чтобы он не смел заезжать в Гамбург, а то у него  там жена,  и
он застрянет надолго.
     -- Давайте закончим  пока, у  меня сейчас  заседание коллегии,-- сказал
Трилиссер, видя, что я собираюсь докладывать дальше.
     Я, поспешно собрав бумаги, оставил кабинет.

      Глава XXII. Карахан и ГПУ

     Я поднимаюсь на лифте на 5-й этаж Наркоминдела в отдел Среднего Востока
и  вхожу  в кабинет заведующего отделом Цукермана. Уже  без четверти 11, а в
одиннадцать  часов назначено заседание  у замнаркома Сарахана по  афганскому
вопросу.  С Цукерманом  мы  старые знакомые  еще по Туркестану,  где  он был
представителем Наркоминдела.  ГПУ к нему относится  доброжелательно,  ибо он
охотно выполняет  все наши просьбы.  Сам  же  по  себе Цукерман  политически
никакой  ценности  не   имеет  и  лишь  является   техническим  исполнителем
распоряжений свыше.
     У Цукермана  же я  застал  его  помощника Славуцкого, с которым мы тоже
были старые  друзья. В мою бытность в Персии Славуцкий был в Тегеране первым
секретарем, а затем остался поверенным в делах. Персию ему пришлось покинуть
из-за разыгравшейся склоки между ним и Юреневым (нынешним послом  в Вене), и
в Москву  он  вернулся  с таким клеймом, что никто  не хотел с ним работать.
Пришлось его временно назначить в помощники всегда послушного Цукермана.
     Спустя немного после  моего  прихода  Цукерман  позвонил  и,  узнав  от
секретарей  Карахана,  что  он  свободен,  предложил  идти к  нему, и  через
несколько минут мы входим в кабинет Карахана.
     Кто в Москве  не  знает Карахана? Кто не знает его автомобиля, еженощно
ожидающего у  Большого театра? Кто может себе  представить его не в обществе
балетных  девиц,  которые  так вошли в моду в  последнее время у кремлевских
вождей,   что  даже  "всероссийский   батрак"   Калинин122  обзавелся  своей
танцовщицей у Карахана, которого девицы считают "душкой", а "вожди" хорошим,
но  недалеким парнем. ГПУ, имея в Наркоминделе ярого врага в лице Литвинова,
поддерживало  дружеские  отношения с  Караханом.  "Враги  моих  врагов  наши
друзья" -- таково было  основание дружбы ГПУ к  Карахану,  который, чувствуя
себя   бессильным  перед  третировавшим   его  Литвиновым,  органически  его
ненавидит и ищет всяческих путей и союзников насолить ему.  Однако, несмотря
на несомненный  талант Карахана  к  мелким  интригам  и  подсиживаниям,  его
основное несчастье заключается в том, что он не то, что глуп, а недостаточно
умен и выдержан, и  я  уверен, что в скором будущем Литвинов использует один
из его промахов, чтобы окончательно  свести Карахана на нет. ГПУ  же на  его
промахи смотрит сквозь пальцы, не желая терять в его  лице козыря в борьбе с
Наркоминделом, в частности, с возглавляющим это учреждение Литвиновым.
     Помню, в 1927 году во время советско-персидских переговоров в Москве по
заключению  торгового  договора  Карахан  совершил следующую  оплошность: я,
будучи в Тегеране, получал все  шифрованные телеграммы персидского посла Али
Гулихана  о переговорах  через  свою  агентуру и  в свою  очередь телеграфно
сообщал их содержание в  ГПУ, а последнее уже передавало их Карахану,  чтобы
он при ведении переговоров был в курсе политики персидского правительства.
     Однажды  источник  No  33 срочно  вызвал  меня  на свидание  и  передал
телеграмму Али  Гулихана из Москвы, где последний сообщал,  что на одном  из
заседаний в Москве  Карахан  упрекнул его  в неуступчивости  и привел  текст
инструкций тегеранского правительства, рекомендующего идти и на уступки. Али
Гулихан просил срочно расследовать и выяснить, откуда большевикам известно о
содержании  шифрованной   переписки  персов.  Я   немедленно  телеграфировал
Трилиссеру  об этом, указал,  что  легкомысленное отношение Карахана к нашей
информации  может грозить провалом нашей  работы. В  ответ ГПУ  мне прислало
телеграмму, что данный случай был единичной оплошностью со стороны Карахана,
которая  не  повторится. Они  просили  меня  спокойно продолжать  работу.  К
счастью для источника, премьер-министр поручил вести расследование ему же, и
он   безболезненно  замял  следы  карахановской   "оплошности".  Выгораживая
Карахана, я помню, между тем, как ГПУ требовало привлечения к суду торгпреда
в Персии Суховия (который ныне работает зам. торгпреда в Берлине) за то, что
он как-то забыл некоторые секретные бумаги в ящике своего письменного стола,
в то время, как по правилам, он должен был  сдать их на хранение в секретную
канцелярию торгпредства.
     --  Мне  тов.  Трилиссер  говорил,  что вы имеете  новые предложения по
Афганистану. Так вот, мы бы хотели, чтобы вы их высказали,-- сразу обратился
ко мне Карахан, как только мы уселись.
     --  Насколько  мне помнится, тов.  Карахан,  я  специальных предложений
политического  характера  не   делал.  Я  лишь  докладывал  тов.  Трилиссеру
сегодняшнюю  обстановку  в Афганистане,  и,  на  основании  имеющихся  у нас
данных, мы пришли к выводу, что  нам нужно предпринять  шаги к  установлению
отношений  с  Бача-Саккау,  который  нам  может  быть  более  полезен,   чем
окончательно скомпрометированный в глазах населения Аманулла.
     -- Что вы скажете  на  это,  Владимир Моисеевич?-- обратился Карахан  к
Цукерману.
     -- У нас  совершенно отсутствует информация о положении  в Афганистане,
но  и  по  тем  косвенным  сведениям,  что  мы  имеем,  можно  сказать,  что
Бача-Саккау еще не утвердился окончательно  на  всей территории. Против него
Аманулла сосредоточил под Кандагаром123 двадцатитысячную армию,  имея в тылу
родное ему  плеля дурани124. Южные  племена также  продолжают воевать против
Бача-Саккау.  Наконец,  имеются  предположения,  что   Бача-Саккау  является
ставленником англичан, поэтому,  я полагаю, было  бы благоразумнее подождать
конца событий,-- высказался Цукерман.
     -- Разрешите мне,--  попросил я Карахана и  после  его  утвердительного
кивка головой сказал:
     --  Во-первых, должен вам сообщить, что вчерашние  сведения  из  Кабула
говорят,  что  двадцатитысячная   армия  Амануллы  разбита  и   разбежалась.
Кое-какие из  частей, бросив  амуницию, прибежали в  Кандагар и посеяли  еще
большую  панику.  Не сегодня-завтра  этот город,  как и все другие, будет во
власти Бача-Саккау. Что касается того, что он английский агент, то, конечно,
это абсурд, ибо в таком случае зачем  англичане  не  хотят признавать своего
агента на престоле, а, наоборот, допустили,  чтобы такой  опасный конкурент,
как  Надир-хан,  проехал через  Индию  и  начал  войну с  ним.  Наконец,  из
перехваченных  нами  английских  документов  видно,   что  англичане   также
отрицательно относятся к Бача-Саккау,  как и  вы, Владимир Моисеевич. Дальше
вы предлагаете  подождать с признанием Бача-Саккау. Но пока вы будете ждать,
другие  могут занять  ваше  место.  Из  шифрованных  персидских  и  турецких
телеграмм мы знаем, что эти два государства  уже  начали  вести переговоры о
признании. Кроме  того, наше  признание укрепило бы положение  Бача-Саккау и
дало бы ему возможность спокойно вести борьбу с Надир-ханом, который как раз
и может быть английским агентом, поскольку они пропустили его через Индию,--
закончил я.
     --  А вы знаете, что  я предпочел бы иметь дело с  Надир-ханом,  чем  с
Бача-Саккау,--  вдруг  заявил  Карахан,--  и  вот  почему.  Бача-Саккау   по
национальности   таджик,  и,   естественно,   имея   родственные  племена  в
Туркестане, будет стремиться к агрессии в сторону нашей границы. В то  время
как  Надир-хан  -- чистокровный афганец  и будет  направлять свои  усилия  в
сторону индийской границы.
     --  Я  против  такой теоретической постановки  вопроса  ничего  не имею
возразить.  Разве  только,  что  таджики,  к  каковому  племени  принадлежит
Бача-Саккау,  живут разбросанно, начиная  с  вашего  Туркестана  и вплоть до
берегов Инда,-- возразил я.
     --  Давайте не  будем  спорить. Передайте Михаилу Абрамовичу, что  я бы
хотел иметь от вас записку с изложением всех ваших доводов. В понедельник  я
буду  в  Политбюро ЦК  и  постараюсь поставить  этот  вопрос  на  обсуждение
авторитетной инстанции (членов Политбюро) ,-- сказал мне Карахан.
     Выйдя из кабинета и попрощавшись с Цукерманом и Славуцким, я направился
к заведующему  административным отделом Наркоминдела Федорову. Это  был  еще
недавний сотрудник  Наркоминдела,  "выдвиженец", еще не успевший  заразиться
бюрократическим духом  этого учреждения. Не будучи  в  курсе порученного ему
дела, Федоров боялся всяческих подвохов и для безопасности старался работать
в полном контакте с ГПУ, выполняя все наши поручения.
     --  Вот что, тов. Федоров,-- обратился  я  к нему.-- Нам нужно  послать
одного  из наших  работников  в  Константинополь  и одного  в Тавриз.  Какие
должности в тамошних  консульствах могли бы вы предложить нам? Федоров  стал
рыться в списке штатов этих консульств.
     -- В Константинополе можно  предоставить вам еще  должность  коменданта
консульства, ибо одним  из  ваших  работников  занята уже  должность  атташе
консульства. А в Тавризе можно устроить делопроизводителем,-- ответил он.
     --  А нельзя  ли в  Тавризе занять должность  секретаря  консульства,--
спросил я.
     --  Нет, эта  должность там уже занята работником Разведупра,-- ответил
он.
     --  Ну,  ладно. Так  к вам  придут товарищи с запиской от меня,  и  вы,
пожалуйста, проведите их по вашим штатам как можно скорее,-- попросил я.
     -- Хорошо, будет сделано,-- ответил Федоров.
     Возвратившись  к  себе   в  ГПУ,  я  застал  поджидающим  меня  некоего
Баратова-Аршака. Он --  наш старый секретный сотрудник, работавший под видом
уполномоченного Наркомторга в  Афганистане и  выехавший оттуда ввиду военных
событий.  Хотя  он  и  коммунист,  но  "носились  слухи",  что  он на  своих
заграничных  поездках  накопил  около   25000  долларов,  на  которые  через
подставных лиц занимается торговлей.
     --  Тов. Агабеков, я  к  вам  по делу,--  обратился  Баратов ко  мне  в
коридоре.
     -- Заходи ко мне, поговорим,-- пригласил я его, и мы вместе зашли в мой
кабинет.
     -- Вчера меня вызвал к себе военный атташе в Афганистане  Примаков125 и
предложил записаться в его  отряд. Я попросил дать  мне три дня сроку, чтобы
обдумать его  предложение. И вот я хотел бы спросить  у вас совета,-- сказал
Баратов.
     -- Какой отряд Примакова?-- спросил я удивленно.
     --  Как?  Вы  разве  не  знаете,  что собирается  отряд  для отправки в
Афганистан?-- Получив  отрицательный  ответ, Баратов рассказал  следующее.--
Третьего дня состоялось личное свидание между Сталиным и афганским министром
иностранных  дел.  На этом  совещании  присутствовал  также  военный  атташе
Примаков. Обсуждалось положение в Афганистане и было решено, что
     Советское  правительство  снарядит  отряд  в  тысячу  человек,  которых
переоденут  в   афганскую  форму  и  перебросят  в   Афганистан.  Официально
предводителем   отряда  будет  афганский  посол  в  Москве  Гулам  Наби-хан,
командовать  же отрядом будет Примаков под видом турецкого офицера. И  вот в
связи  с этим  решением сейчас идет набор  верных  и преданных  коммунистов,
знающих восточные языки. Примаков предложил  и мне вступить  в этот отряд,--
рассказал Баратов.
     --  Тут, по моему и раздумывать нечего. Раз  ты коммунист,  то и должен
выполнить свой долг,-- сказал я.
     --  Да, но  что  мне там делать? Это же будет настоящая война, а у меня
жена и ребенок. Зачем мне самому лезть в войну?-- ответил Баратов.
     -- Что значит жена и прочее! Повторяю, ты коммунист и должен жертвовать
собой  для революции,-- сказал я, усмехнувшись.  Я знал,  что Баратов, как и
90% всех остальных членов коммунистической партии, просто шкурник, прилипший
к  революции,  как к  выгодному  предприятию. Скольких  я видел  коммунистов
"баратовского" пошиба за время своей работы!
     -- Я готов жертвовать собой, но я не имею права жертвовать судьбой жены
и  ребенка. Я поставлю условия,  чтобы  их обеспечили материально на  случай
моей смерти, и тогда, может быть, соглашусь,-- рассуждал Баратов.
     -- Правильно! Только смотри, чтобы потом тебя из партии не исключили,--
сказал я.
     Итак,  в  то  время  как  сегодня  Карахан  рассусоливал  о  политике в
Афганистане, Сталин, оказывается, решил этот вопрос по-своему  два дня  тому
назад. Решил  единолично. Ни Наркоминдел, ни  ГПУ ничего не знали. В порядке
личного  приказа  Сталина  военному  командованию  красные   войска,  правда
переодетые в афганскую форму, перейдут границу и начнут  войну на территории
дружественного   государства.  Без  всякого  предупреждения.   Да  и   зачем
предупреждать? Выгоднее совершить  внезапный налет. И где же происходит этот
акт единоличия, единовластия? Не в  царской России, а в  СССР. В стране, где
творит "коллективная  воля". Где  каждый мало-мальски  видный  вопрос должна
обсуждать пролетарская партия.  Рабочий класс.  Сталин  вопрос о войне решил
один. Что еще нужно, чтобы быть диктатором?

      Глава XXIII. Англо-американский отдел ГПУ

     Положение  на  восточной границе  СССР принимало  все более  угрожающий
характер. В  то  время как на  границе  с  Китаем  красные  части,  захватив
пограничные  станции Восточно-Китайской железной дороги,  успешно уничтожали
китайцев, в Туркестане, наоборот, несколько бухарских отрядов, пробравшись в
Туркестан,   на   советскую    территорию,   успешно   оперировали    против
немногочисленных гарнизонов.
     Решено  было  организовать  при  полномочном  представительстве  ГПУ  в
Ташкенте  специальное  иностранное  отделение,  которое,  будучи расположено
ближе  к границам, могло бы быстрее  использовать получаемые  от заграничной
разведки    сведения.    Начальником    этого   отделения    был    назначен
Борисовский-Мельцер,  заведывавший  англо-американским  сектором  ИНО   ГПУ.
Мельцер,  побывавший резидентом  ГПУ в  Берлине, Константинополе и Тегеране,
показал  себя неспособным к работе  и вместе с тем  чрезвычайно  способным к
увеличению собственного  благосостояния. О  привезенных им в Москву десятках
чемоданов, набитых  всем  необходимым, знали все сотрудники ГПУ,  и все-таки
начальство не только не увольняло его, но, наоборот, ценило. Это объяснялось
тем, что Мельцер был законченным типом подхалима-чиновника. Вечно лебезивший
начальству, никогда  не затруднявший свой мозг обдумыванием того или другого
вопроса,  а  руководствовавшийся  мнением  начальства,  всегда  послушный  и
исполнительный, он  был тем завершенным типом, в каковых превратились многие
коммунисты в  партии и  в  ГПУ.  Мельцер был  ярким  экземпляром  результата
сталинской политики  диктатуры  и  удушения  мыслей,  не регистрированных  в
канцеляриях  центрального аппарата  партии.  Вот  почему его и  назначили  в
Ташкент.
     Высокий, крупный мужчина с  красным  жирным лицом и редеющей  жиденькой
прической, Мельцер ходил в военной форме с двумя ромбами на воротнике.
     Трилиссер  предложил  мне принять  от него дела  до приезда  из Америки
Чацкого, который  был  там  резидентом ГПУ  при Амторге126. Сдавая мне дела,
Мельцер буквально через каждые  пять минут  звонил  по телефону  к  себе  на
квартиру по какому-либо кухонному вопросу.
     -- Вот  тут у меня, тов. Агабеков,  две папки: по  Англии и  Америке,--
начал Мельцер,  приступив к  сдаче  дел.-- В  Англии, как  ты знаешь,  после
разрыва дипломатических сношений, мы не имеем резидента. Вся наша агентура в
Лондоне,  законсервированная  после  разрыва, за  эти два  года окончательно
распалась.  Но  основное  в  Англии  --  это  источник  NoБ/3,  которого  мы
сохранили. От него мы получаем копии докладов английских послов за границей.
По этим, докладам мы можем судить  о внешней политике Англии и о  внутреннем
положении  тех стран,  в  которых  находятся английские представители. Б/3--
чрезвычайно  важный и  ценный источник, и поэтому  мы очень  осторожны с его
материалами. Получаемые от него  документы  ты должен  посылать  только  для
сведения Сталину, Чичерину127,  Ворошилову128 и Молотову. В другие же адреса
их  рассылать  не  следует,  ибо  это может привести  к провалу источника. О
внутреннем положении самой Англии  мы имеем сведения из Парижа от источника,
передающего   нам  доклады  бывшего  царского   посла  в  Лондоне   Саблина,
посылающего  свои  донесения Гирсу  в Париж.  Саблин,  проживая  в  Лондоне,
прекрасно ориентируется во внутреннем положении Англии. Между прочим, сейчас
он   пишет  о  предвыборной  кампании  в  Англии.  Этот  вопрос  чрезвычайно
интересует Сталина  и  Молотова, и  имеется распоряжение поступающие доклады
Саблина немедленно пересылать им. На новых выборах  ожидается победа рабочей
партии129, после чего, конечно, сейчас же последует признание СССР. Тогда мы
опять сможем восстановить нашу резидентуру в Лондоне.
     -- А вот агентурное дело "Цепочка",-- продолжал Мельцер, передавая  мне
бумаги,-- один из  белоэмигрантов, работая осведомителем нашей резидентуры в
Берлине, связался с представителем английской  разведки  в Риге  и  пытается
влезть к нему в аппарат.  Чтобы  заслужить доверие англичан, он передал  ему
ряд фальшивых документов и докладов о положении в СССР, которые сфабриковало
наше  КРО. Мы в этом деле -- лишь  передаточная инстанция, а все дело  ведет
КРО,  поэтому тебе  нужно  держать связь  с начальником 5-го  отделения  КРО
Петнюнасом,-- рассказывал мне Мельцер.
     -- Ладно, а что  это  такое?-- спросил  я,  показывая на  лист  бумаги,
написанный по-английски.
     -- Ах  да, это  заявление одного  бывшего английского офицера разведки,
предлагающего нам свои услуги. Он живет в Копенгагене и  подал это заявление
нашему послу.  Мы  пока дали задание  выяснить  его  личность и  проч. Когда
придет ответ, ты увидишь, что нужно делать,-- ответил Мельцер.
     --  Теперь  перейдем  к  Америке,--  сказал  Мельцер,  раскрывая  новую
папку.-- Резидентом  в  Америке  является  тов.  Чацкий, который  официально
состоит  сотрудником  Амторга.   Основная  наша  задача  в  Америке  --  это
подготовка  общественного  мнения  к  признанию  СССР.  Это задача  огромной
важности,  так как в случае удачного исхода мы бы наплевали на всех. Если бы
Америка была с нами, то во внешней политике мы меньше считались бы с Англией
и,  главное, с  Японией на Дальнем Востоке. А в экономическом отношении  это
было  бы  спасением,  ибо в  конце  концов все  капиталы сконцентрированы  в
Америке,-- рассказывал Мельцер.
     --  Все  это  можно найти в  передовой  "Правды", скажи  лучше,  каковы
результаты нашей работы,-- спросил я.
     --  О, результаты прекрасные. Амторг укрепил свое  положение  и  развил
большую  торговую деятельность.  Пользуясь  торговыми связями, Чацкий  ведет
большую кампанию в пользу нашего признания. Доклады Чацкого сейчас находятся
у  Трилиссера. Он  их взял для  доклада  в  ЦК. Из  них  ты  ознакомишься  с
подробностями.
     --  Второй задачей Чацкого является  добыча  американских паспортов. Ты
знаешь,  что  значит американский  паспорт  за  границей,  в особенности  на
Востоке.  Это  все. С таким паспортом можно ехать  куда  угодно.  Почти  все
работники Коминтерна разъезжают по  паспортам, присланным  Чацким. Наш "Рид"
тоже поехал с американским паспортом.
     -- Это все по Америке?-- спросил я.
     -- По нашей линии  все. Но Чацкий, кроме  того, является представителем
Коминтерна  в  Америке.  Ему  приходится  поддерживать  связь  не  только  с
коммунистами Соединенных Штатов, но  он уполномочен и на Мексику. Все деньги
и  инструкции Коминтерн  передает  нам,  и  уже  мы пересылаем их Чацкому  в
Амторг. Эта работа  отнимает у  него много  времени и вместе  с тем стесняет
вести  чисто  разведывательную  работу.  Но  зато  в  компенсацию за  это мы
получаем  богатый  материал  об  Америке  из Коминтерна,  агентура  которого
прекрасно работает,-- закончил Мельцер.
     Я складывал переданные  мне  папки  и  думал о том,  что ГПУ  правильно
поступило, переводя  свои  резидентуры  на  нелегальное  положение. Иначе  в
случае малейшего конфликта работа распадается. Примером является Англия, где
вся трехлетняя работа ГПУ через короткое время после разрыва дипломатических
сношений разваливалась. В Америке Чацкий из Амторга не может вести работы, а
зато агенты  Коминтерна,  будучи  на нелегальном положении, ведут  усиленную
работу и не только в своем районе, а повсюду, куда их направит Коминтерн.
     Нужно и в ГПУ окончательно перейти на нелегальный метод работы.

      Глава XXIV. В Центральной Контрольной Комиссии

     Я  был  делегирован  представителем  ГПУ  при  Центральной  Контрольной
Комиссии  ВКП(б).  Каждый  раз,  как  там   должны  были   разбираться  дела
провинившихся за границей  коммунистов,  меня заранее уведомляла следователь
ЦКК по заграничным делам Штальберг.
     Это та самая Штальберг, которая  девять  лет тому назад работала членом
коллегии губчека  в Екатеринбурге и самолично расправлялась с приговоренными
к  расстрелу.  Тогда  она была  молодой,  худощавой  блондинкой.  Сейчас она
значительно  пополнела и выглядела  старше. Только выражение  лица  осталось
прежнее: тупое, жесткое, упрямое. Вчера она мне  позвонила, что сегодня в 10
утра состоится  очередное  разбирательство дел, и, хотя еще не было 10-ти, я
поднимался по лестнице здания ЦКК на Ильинке.
     --  А, здравствуй Агабеков,  вот просмотри  список дел, которые сегодня
будут разбираться,-- встретила меня Штальберг,  передавая список.-- В старое
время  я  бы их всех просто приговорила к  расстрелу,  а сейчас приходится с
ними цацкаться да разбираться,-- добавила она со злобой.
     Я  знакомился с бумагами, а Штальберг что-то писала, подготавливая дела
к заседанию.  Но вот раздался телефонный  звонок, и нас пригласили в комнату
заседаний.
     На этот  раз  председательствовал член ЦКК -- Коротких. Он в самом деле
короткого  роста пожилой мужчина с давно  небритым, болезненно-желтым лицом.
Сегодня он был особенно не в духе и бросал  вокруг себя недовольные взгляды.
По правую  сторону от  него сидел один из секретарей  ЦКК, горбатый, с лицом
явного преступника, по левую один,  если  так можно выразиться, из присяжных
заседателей. Я  со Штальберг заняли места  на  противоположном конце  стола.
Сейчас же вслед за  нами вошла служанка с  подносом, уставленным стаканами с
чаем и булочками. Это для заседающих.
     -- Ну, зови по очереди,-- предложил Коротких секретарю.
     Первым вошли председатель Русперсбанка в Тегеране Мерц и  его секретарь
Аралов.   Обвиняющим  являлся   Аралов,  привлекший  своего  председателя  к
партийному суду  за его беспричинное откомандирование из  Тегерана, сущность
дела заключалась в следующем: Мерц,  будучи председателем  советского банка,
жил  на  широкую  ногу,  имея  в  своем  распоряжении  деньги  и власть,  он
пользовался  ими  для  своего   личного  удовольствия.   Служащих  банка,  в
особенности женщин, он принимал по собственому выбору  и заставлял последних
сожительствовать  ним. Покорным  девицам он увеличивал жалованье и оплачивал
сверхурочные, а непокорные увольнялись.  В распоряжение своих сожительниц он
передал автомобиль банка и из банковских же сумм оплачивал им квартиры.
     Заподозрив  своего секретаря Аралова в  том,  что тот состоит секретным
агентом ГПУ (хотя Мерц  и сам  состоял  секретным информатором  ГПУ) и  что,
наблюдая  за ним, Аралов доносит о его проделках  в ГПУ,  Мерц решил от него
избавиться.
     Случай  для  этого  скоро представился. В  банке  возник  пожар,  и при
перевозке  ценностей исчезли  на  миллион долларов уже аннулированные акции.
Воспользовавшись  этим  случаем,  Мерц  обвинил в пропаже  акций  Аралова и,
заручившись поддержкой  полпреда  Давтьяна, откомандировал  под  благовидным
предлогом  Аралова  в  Москву.  Так  докладывала  сущность  дела следователь
Штальберг.
     Мерц, в  обычное время  высокомерный и гордый, слушая  Штальберг, сидел
весь съежившись, с покраснев-им лицом.
     -- Скажите, тов. Мерц,  каково ваше социальное происхождение?-- спросил
Коротких, хотя он об этом мог прочитать в лежавшей перед ним анкете.
     -- Я из дворян,-- ответил Мерц, еще больше потупившись.
     --  А в других партиях не состояли? --  продолжал допрашивать Коротких,
Мерц ответил отрицательно.
     -- Он в родственных отношениях с  Бухариным и  часто хвастался, что ему
никто не страшен, ибо в Кремле его поддержат,-- вставил Аралов.
     -- Товарищ, не вмешивайтесь, когда  вас  не спрашивают,--  оборвал  его
Коротких.  (Это было еще в то  время, когда  партия не имела приказа Сталина
травить Бухарина).
     -- Ну, что же, вы можете идти,-- отпустил обоих председатель.
     --  Товарищи,-- начал  Коротких,  после  того  как  дверь  за Мерцом  и
Араловым  закрылась.-- Конечно, Мерц дворянин и что-то такое там напутал, но
по-моему тут нужно  дело отложить  и  запросить  Николая Ивановича Бухарина.
Посмотрим, каково его мнение о Мерце. Возражений нет?-- спросил он.
     Все  наклонили  головы  в  знак согласия. Иначе  не могло  и быть. Мерц
являлся  родственником одного  из  вождей  и идеолога  партии  --  Бухарина,
значит, его пребывание в партии должно зависеть  от Бухарина. Мне вспомнился
случай, когда я сам, подравшись с послом в Кабуле  Старком, попал в качестве
обвиняемого в  ЦКК.  Тогда  председательствовал на  заседании  сам Сольц130.
Рассматривая  мое дело, он  вынес мне  оправдание. Но не потому, что  я  был
прав,  а потому, что в  ЦКК  был  дан  хороший  отзыв обо  мне  заместителем
председателя ГПУ Трилиссером.
     Секретарь   позвал  следующего  обвиняемого.  Это   был   представитель
Текстильсиндиката в Ревеле. Среднего роста и средних лет,  он  спокойно, как
могут  быть  спокойны люди  с  чистой  совестью,  вошел  в  комнату и  занял
предложенное место. Его обвиняли в том, что он закупил на полмиллиона рублей
мануфактуры,   которая  при   экспертизе  в   Москве   оказалась  гнилой   и
разваливалась при первом прикосновении.
     -- Так это  вы, товарищ, купили гнилье  и прислали в Москву. Это вы так
бережете за границей советские трудовые рубли? Всадили полмиллиона рублей на
дрянь, да еще перевозили ее. Где же были ваши глаза?-- ругал его Коротких.
     -- Мои глаза были  на месте, и я, покупая, знал, что говар гнилой, тов.
Коротких,-- спокойным голосом ответил синдикатчик.
     -- Знали, а зачем же тогда покупали?-- уже удивленно спросил Коротких.
     -- Потому что мне приказали купить наши полпредство и торгпредство. Они
мотивировали   свой  приказ   какими-то  политическими  соображениями.  Вот,
пожалуйста, их письменное распоряжение,-- сказал он, кладя аа стол бумаги.
     -- Ну,  вы эти бумажки приберегите для оправдания в  вашем синдикате, а
здесь они ни к чему. Рабочий, который покупал  в кооперативе присланное вами
гнилье, ругает  советскую  власть  на  чем свет стоит. Там  перед ним  вы со
своими бумажками не оправдаетесь. Они определенно будут считать ваш поступок
контрреволюционным. Идите,-- сердито закончил Коротких.
     Синдикатчик, ошарашенный и недоумевающий, встал и покинул комнату.
     -- Строгий выговор с предупреждением,-- приказал Коротких секретарю.
     -- Позвольте,  тов. Коротких, ведь  парень-то ни при чем. Ему приказало
высшее начальство  купить из-за каких-то  соображений, он и купил. А если бы
он не исполнил  приказа,  то  опять виноватым был  бы  он. По-моему, уж если
привлекать к  партийному суду,  то  во  всяком  случае  не  его, а  тех, кто
приказывал покупать,-- вмешался я.
     -- А ты помалкивай, тов. Агабеков! Ты еще  молод!  От  выговора  он  не
умрет,  а  наоборот  подтянется  и будет  работать осторожнее.  Что касается
приказа свыше, то на  то он и коммунист, чтобы не исполнять вслепую приказы,
а подумать над  ними  и, если они  ему кажутся преступными, то донести  куда
следует,-- оборвал меня  Коротких.-- Давай,  зови следующего,-- обратился он
уже к секретарю.
     Вошли  опять  работники  в Персии,  уполторгпреда Туманов и  заведующий
банком в  Тавризе Ганелин.  Эти ответственные работники, которые  по  своему
положению должны были защищать  экономические интересы  СССР, как видно было
из доклада следователя, сами же  закупала продававшиеся за бесценок червонцы
за границей и
     всяческими путями отправляли их для реализации в СССР.
     --  С какого года  вы  член партии и какую  партийную работу  несли  за
последнее время,-- спросил Коротких заведующего банком.
     -- Я член партии с 1917 года. В Тавризе последние месяцы был секретарем
партийной ячейки,-- ответил Ганелин.
     -- Так,  так. Значит, вы как секретарь ячейки  агитировали на партийных
собраниях за поднятие  курса  червонца. Призывали к жертвам для стабилизации
стоимости рубля, уговаривали подписаться на  внутренние займы,  а сами в это
время втихомолку скупали на базаре по дешевке червонцы и контрабандным путем
отсылали их в СССР. Так что ли?-- обратился председатель к Ганелину, который
сидел, опустив голову.-- Ну, ладно, вы свободны, можете уходить.
     Ганелин вышел.
     --  А  вы, товарищ, с какого  года в партии?-- спросил  председатель  у
уполторгпреда.
     -- С 1907 года,-- ответил равнодушным голосом Туманов.
     -- Что  же вы  товарищ! 22 года в  партии  работаете? Наконец,  вы сами
уполторгпред, который должен наблюдать за интересами нашего хозяйства, нашей
валюты, а вот сами же нарушаете постановление советской власти.
     -- Я  не нарушал никаких постановлений, ибо когда  я  посылал червонцы,
еще не было постановления Совнаркома о запрещении ввоза их в СССР,-- ответил
уполторгпред.
     --   Значит   вам,   старому  большевику,  нужны   были  постановления,
циркуляры... Вы уже не можете жить  без циркуляров. Так ведь у нас  еще  нет
циркуляра, запрещающего  красть  и,  может  быть, вы в ожидании  такового  и
крадете?-- уже кричал Коротких.-- Можете идти, нам больше не о чем говорить.
     Заведующего  банком  исключили  из  партии,  уполторгпред,  как  старый
большевик, отделался строгим выговором.
     Следующим вошел молодой латыш (фамилию забыл),  приехавший  из Берлина,
где он  работал в каком-то хозяйственном учреждении.  О  нем  резидент ГПУ в
Берлине  прислал  сведения,  как  о  человеке,  который будучи  за  границей
беспробудно пьянствовал  и проводил время с женщинами. -- Что же вы думаете,
товарищ, партия  послала вас  работать  или же развратничать? Каким примером
стойкого борца и коммуниста могли вы быть в глазах западного пролетариата?--
набросился на него Коротких.
     -- А  кто вам сказал, что  я пьянствовал и развратничал?--  спокойно  в
свою очередь спросил латыш.--  Я правда немного пью, но не больше чем другие
наши партийцы и не могу  считать себя пьяницей. А насчет женщин, извините, я
женат и ни с какими другими женщинами не знался. Откуда у вас такие сведения
обо мне?
     Коротких молчал.  Сведения были  получены из ГПУ в секретном порядке, и
он не мог, не имел права выдать источник информации.
     -- Так, так.  Значит,  вы не пьянствовали.  А  что же вы  там в Берлине
делали?-- растерянно спросил Коротких.
     -- Работал как и все другие сотрудники. Если вас интересует моя работа,
можете навести справки у моего начальства.
     -- Ну мы  без вас знаем,  где наводить справки.  Можете уходить!--  уже
рассердившись сказал Коротких.
     --  Зубастый парень,  черт  его  подери,-- сказал Коротких, когда латыш
вышел.
     -- А вы там в ГПУ, уж  если даете материал,  так давайте и факты. А то,
что это такое? Вызвали человека из Берлина, а его  и спросить не  о чем. Зря
деньги бросаем на разъезды,-- обратился он в мою сторону.
     Заседание ЦКК продолжалось в том же духе до 5 часов дня. Суд и расправа
тут короткая,  как  убедился читатель.  Несколько вопросов выжившего  из ума
старика-председателя  и  человек  мог  потерять  партийный  билет.  А потеря
партийного  билета  в  СССР  значит  потерять   все  --  работу,   квартиру,
продовольственную карточку и благонадежность. Кодексом законов  в ЦКК служат
последние директивы  партийного аппарата. ЦК постановило на съезде сократить
членов  партии  непролетарского   происхождения  или   выходцев  из   других
политических партий,  и  ЦКК,  придираясь  к каждому пустяку, выбрасывает из
партии  таковых. Только личные  связи  могут спасти  от исключения. Имея  за
собой  сильную  руку, как, например, Мерц имел Бухарина, можно  безнаказанно
делать все, что угодно.
     ЦКК  --  это прекрасно выдрессированный  аппарат  Сталина,  посредством
которого он морально уничтожает своих врагов и нивелирует партийный состав в
нужном ему направлении.
     Физически же добивает сталинское ГПУ.

      Глава XXIX. Фридрих Кейль

     Прошло месяца полтора со  дня моего  приезда в Константинополь. За  это
время я успел много сделать. Я угже являлся  владельцем  экспортно-испортнои
конторы  в  центре  Галаты.  Стены  моего бюро украшали  портреты  турецкого
президента Кемаль-паши и персидского шаха Риза-хана. Правда я ничем  пока не
торговал, но это  только поднимало мой авторитет, как способного купца,  ибо
все торговые операции ввиду  рыночного застоя вели к убыткам. Я же ничего не
терял.  В моем  бюро машинистка бойко стучала  на машинке,  составляя письма
торговым фирмам  Англии, Германии и Франции,  адреса которых  я выписывал из
газетных  объявлений.  Мой  конторщик  целые дни  бегал  по городу,  собирая
справки о  рыночных ценах  на  предполагаемые к продаже  товары. Появились и
знакомые купцы, которые, привлекаемые радушным приемом и частыми угощениями,
заходили ко мне все чаще и чаще.
     Так было положено начало организации нелегальной резидентуры ГПУ.
     За  это же время  мне  удалось  установить  связь  с местным  легальным
резидентом ГПУ,  работавшим в советском консульстве  на должности атташе под
фамилией  Наумов. Через него стала поступать почта  из  Москвы.  В одном  из
писем ГПУ прислало мне следующую инструкцию: "За последнее время наблюдается
крен  турецкой  политики  в  сторону  западной ориентации.  В  связи с  этим
встречается  надобность  организации  разведывательной  работы  в  Ангоре  и
наблюдении  за развитием  турецкой  политики в дальнейшем. Вместе  с  тем  с
отъездом  резидента Молотковского из Греции  тамошняя агентура  осталась без
руководства, поэтому вам  предлагается принять руководство работой в Греции.
Аксельрод выехал  через Европу в Египет. Проездом он будет в Константинополе
и встретится с  вами. Ввиду увеличения вашего района мы считаем необходимым,
чтобы вы  задержали Аксельрода в Константинополе и использовали  по работе в
Турции или Греции в качестве вашего помощника.
     Наконец, приехал и Аксельрод. Встретились мы с  ним на станции туннеля,
соединяющего  Галату с Пера. Маленького роста, с лоснящимся красным лицом, в
роговых очках, одетый во все новое, он издали, увидев меня, улыбался. Я тоже
был  искренне рад его приезду. Ведь уже около двух месяцев я разыгрывая роль
перса,  не  говорил  на  русском  языке. Теперь  есть  с  кем  поговорить  и
поделиться впечатлениями:  Наконец, у  Аксельрода должны быть свежие новости
из Москвы.
     --  Здравствуй,   во-первых,  скажи,  под  какой  фамилией  ты   сейчас
путешествуешь,-- спросил я, подойдя к нему.
     --     Фридрих    Кейль,    австрийский     подданный,    представитель
Тимбер-Экспорт-Компании  на  Ближнем Востоке,--  смеясь представился он мне,
передавая свою визитную карточку.
     -- А я  Нерсес Овсепьян, персидский  подданный, коммерсант,-- ответил я
ему в тон, обмениваясь карточками.
     -- Пойдем куда-нибудь посидим и потолкуем,-- предложил я. Через полчаса
мы сидели за бутылкой красного вина в одном из ресторанов на Пера.
     --  Ну, расскажи  сперва ты все по порядку, а потом я  буду говорить,--
обратился я к Аксельроду.-- Во-первых, как ты ехал?
     -- Ехал я прекрасно. Выехал из Москвы в Ригу с австрийским паспортом на
имя  Фридриха Кейля.  Другой такой же  документ  лежал  у  меня в запасе. По
приезде  в  Ригу  я  взял запасной и,  таким  образом, уничтожил  все  следы
пребывания  в СССР. В  Риге меня прекрасно принял мой дядя  лесопромышленник
Тейтельбаум, который в дальнейшем оказал мне большие услуги.
     -- А он знал, кто ты на самом деле и зачем ты едешь? -- задал я вопрос.
     -- Как тебе сказать?  Я ему объяснил, что мне  нужно ехать в  Египет  с
научными целями  и  что  по некоторым  соображениям мне пришлось  переменить
фамилию и подданство. Он, как будто бы, поверил, но ты знаешь,-- это старый,
толковый  еврей.  Он,  видимо,  кое  о  чем  догадывался,  но   особенно  не
расспрашивал.  Так  вот, в  Риге  я провел еврейские  праздники,-- продолжал
Аксельрод,-- родственников у меня оказалось больше, чем  я ожидал, и все они
старались помочь, чем могут. По моей просьбе дядя дал  мне представительство
своей фирмы  на  весь  Ближний  Восток  и вместе  со  мной  пошел  в местное
английское  консульство  зарегистрировать  мой мандат.  При его же  помощи я
получил визы  в  Турцию, Сирию и  Палестину. Оставалось  получить египетскую
визу, для чего нужно было ехать в Берлин, где имеется египетское посольство.
Таким образом, все шло прекрасно.  За всеми этими хлопотами я  прожил в Риге
две недели. Между прочим, дядя меня познакомил с норвежским консулом в Риге,
с которым я настолько сдружился, что он пригласил меня в гости. Будучи в его
кабинете,  я заметил на столе пачку чистых норвежских паспортов и, представь
себе, не мог удержаться от  соблазна  и один  из них  сунул себе в карман. Я
привез этот паспорт сюда. Может быть, пригодится.
     -- Ладно, а как с Египтом? Получил ли ты туда визу? -- спросил я.
     -- О, с египетской визой у меня была  большая буза. Приехав в Берлин, я
пошел  в  египетское  консульство  за визой,  а там  мне  заявляют, что  они
предварительно должны запросить Каир. Пришлось уплатить за телеграмму, чтобы
ускорить  ответ. Но это еще полбеды.  Секретарем консульства оказался немец,
бывавший  в  тех  местах,  откуда  я  по  паспорту  родом.  Начались  всякие
расспросы.  Еле-еле  отвертелся от  его вопросов. Получив египетскую визу, я
очень соблазнялся поехать через Париж -- Марсель. Ведь подумай, я же ни разу
не  был в Париже.  Но  затем  решил  поехать через  Стамбул  и повидаться  с
тобой,-- кончил рассказывать о своем путешествии Аксельрод.
     -- Ну и хорошо, что  ты приехал сюда, а  то пришлось бы возвратиться из
Египта,-- сказал я.
     -- Почему? Что случилось? -- недоумевающе спросил Аксельрод.
     -- Я сам, признаться, не знаю, в чем дело. Москва распорядилась принять
руководство  работой  в  Греции и  в Ангоре  и  в связи с  этим предписывает
задержать тебя здесь моим помощником,-- ответил я.
     --  Да,  странные  дела  вообще  творятся  у  нас,--  задумчиво  сказал
Аксельрод.--  Перед  моим  отъездом  ходили слухи, что  Трилиссера  снимают,
якобы,  за   правый  уклон   и  что  вообще  решили  реорганизовать  аппарат
иностранного отдела. В партийных кругах говорили, что вся коллегия ГПУ стоит
за  Бухарина и Томского145 и, якобы, Политбюро ЦК вызвало Менжинского, Ягоду
и Трилиссера для  объяснения, но  наши оправдались. Главный козырь  коллегии
ГПУ  был тот,  что ведь агентура  ГПУ выяснила переговоры между Бухариным  и
Каменевым, и ими же был выкраден дневник Каменева, благодаря которому Сталин
поставил  на  колени и Бухарина, и  Каменева,-- рассказывал Аксельрод.-- Да,
забыл  тебе сказать, Блюмкинато  ведь  расстреляли. Мне передал эту  новость
Самсонов в Берлине,-- добавил он.
     -- Я об этом уже знаю. Мне написали  из Москвы.  Так,  ты не возражаешь
против оставления тебя для работы со мной? -- спросил я Аксельрода.
     -- Да что же, я очень рад. Только напрасно я потратил  столько усилий и
средств для подготовки поездки в
     Египет.  А так для меня  еще  лучше. Вместе веселей и безопасней,-- уже
более весело ответил Аксельрод, он же
     Фридрих Кейль.