Из Вики.

http://ru.wikipedia.org/wiki/Шекель
14 гр* 30= 420 гр.
1 тройская унция = 31.1 гр.
420 /  31.1 = 13,5 унций.
Вчерашнее закрытие американской торговой сессии =42,98 бакса за унцию.
Итого : 42.98 * 13,5 =  580.23 $
Негусто.

Отредактировано Черный модер (2011-09-06 06:33:37)

Так и самому интересно стало.
Не читал этот рассказ Борхеса? Это все, конечно, игра ума, но будит мысль.   Полагаю, на это и рассчитывал автор.
Три версии предательства Иуды

Отредактировано Черный модер (2011-09-06 07:04:25)

Вот сопсна и установлен ежемесячный взнос в МЖМЗ.
Спасибо коллеги 

мне эта версия больше нравится (извиняюсь за длинную цитату)

Был  он  тощий,  нелепый,   угловатый,
костлявый, с чешуйчатыми от грязи плоскостопыми ножищами. Тонкая  прыщавая
шея, гигантский шмыгающий нос, выпученные глаза со слезой,  скудный  лобик
под всклокоченной  пегой  шевелюрой.  Дрисливый  гусенок.  Лет  ему  было,
наверное, не более шестнадцати, голос у него ломался, а унылую  физиономию
его покрывали "бутон д'амур".
     Когда я вошел в кухню, он шарахнул в мою сторону паническим взглядом,
но, не обнаружив, по-видимому, во мне никакой  опасности,  провел  пальцем
под носом и снова вернулся к хлебову. Я только глянул на  его  неописуемый
бурнус и сразу понял, где источник того странного запаха, который я почуял
еще в прихожей. Этот бурнус не стирали. Никогда. И не  снимали  тоже.  Его
только носили. И днем, и ночью. В нем даже наверняка ни разу не тонули.
     - Кто таков? - спросил я грозно.
     Бригада    моя,    сочувственно    окружавшая    носителя    бурнуса,
безмолвствовала - как мне показалось, трусливо и виновато.
     - Кто впустил? - продолжал я, беря тоном выше. -  Почему  не  сделали
санобработку? Инструкция не для вас писана? По холере соскучились?
     Кто его впустил - так и осталось неизвестным. В конце  концов,  может
быть, и на самом деле никто  не  впускал,  а  просто  внесло  его  в  нашу
прихожую, - и всех делов. Бывали такие случаи. И не раз.  А  вот  пакетным
супом (овощным со специями, тридцать семь копеек пакет, счет  прилагается)
его накормил сердобольный Марек Парасюхин, в коем,  как  известно,  всегда
сочетались нордическое милосердие и славянская широта натуры.
     Дохлебав угощение до последней капли, он вылизал миску, да так быстро
и ловко, что мы и рук протянуть не успели, а она уже была, как  новенькая.
Потом он  принялся  говорить  -  так  же  торопливо,  жадно,  брызгаясь  и
захлебываясь, как только что ел.
     Вначале, кроме  постоянно  повторяющейся  просьбы  оставить  здесь  и
спрятать, мы ничего не понимали. Какие-то жалобы. Что-то там у него было с
родителями, то ли мать померла, рожая его, то ли сам он чуть не помер  при
родах... отец был богатый, а денег на него совсем не давал...  И  все  его
били. Всегда. Пока он был маленький, его били ребятишки. Когда он  подрос,
за него взялись взрослые.  Его  обзывали:  тухляком,  прорвой  ненасытной,
масалыгой, идиотом, дерьмочистом,  дерьмодралом  и  дерьмоедом,  сирийской
рыбой, римской смазкой, египетским  котом,  шавкой,  сявкой  и  залепухой,
колодой, дубиной и длинным колом... Девицы не хотели  иметь  с  ним  дела.
Никакого. Никогда. Даже киликийские шлюхи. И все время хотелось  есть.  Он
съел даже протухшую рыбу, которую подсунули ему однажды смеха ради, и чуть
не умер. Он даже свинину ел, если хотите знать... Ничего не было для  него
в этом мире. Ни еды. Ни  женщин.  Ни  дружбы.  Ни  даже  простого  доброго
слова...
     И вот появился Рабби.
     Рабби положил руку ему на голову,  узкую  чистую  руку  без  колец  и
браслетов, и он почему-то сразу понял, что эта  рука  не  вцепится  ему  в
волосы и не ударит его лицом о  выставленное  колено.  Эта  рука  источала
добро и любовь. Оказывается, в этом мире еще оставались добро и любовь.
     Рабби заглянул ему в глаза и заговорил. Он не помнит, что сказал  ему
Рабби. Рабби замечательно говорил. Всегда так  складно,  так  гладко,  так
красиво, но он никогда не понимал, о чем речь, и не способен был запомнить
ни слова. А может быть, там и  не  было  слов?  Может  быть,  была  только
музыка, настойчиво напоминавшая, что есть, есть, есть в этом мире и добро,
и дружба, и доверие, и красота...
     Конечно, среди учеников  он  оказался  самым  распоследним.  Все  его
гоняли. То за водой, то на рынок, то к ростовщику, то к старосте.  Вскопай
огород хозяину - он  нас  приютил.  Омой  ноги  этой  женщине  -  она  нас
накормила. Помоги рабам этого купца - он дал нам денег... Опасный Иоанн со
своим вечным страшным  кинжалом  бросает  ему  сандалии  -  чтобы  к  утру
починил! Ядовитый, как тухлая рыба, Фома для развлечения своего загадывает
ему дурацкие загадки,  а  если  не  отгадаешь  -  "показывает  Иерусалим".
Спесивый и нудный Петр ежеутренне пристает с нравоучениями, понять которые
так же невозможно, как и речи Рабби, но только Рабби не сердится  никогда,
а Петр только и делает, что сердится да нудит.  Сядет,  бывало,  утром  на
задах по большому делу, поставит перед  собой  и  нудит,  нудит,  нудит...
тужится, кряхтит и нудит.
     И все равно - это было счастье. Ведь рядом всегда был Рабби,  протяни
руку - и коснешься его. Он потреплет тебя за ухо, и ты весь день счастлив,
как пчелка.
     ...Но когда они пришли в Иерусалим, сразу стало хуже. Он не  понимал,
что случилось, он видел только, что все сделались недовольны,  а  на  чело
Рабби пала тень тревоги и заботы. Что-то было не так. Что-то сделалось  не
так, как нужно. Что тут было  поделать?  Он  из  кожи  лез  вон.  Старался
услужить каждому. В глаза заглядывал, чтобы угадать желание.  Бросался  по
первому слову. И все равно подзатыльники сыпались градом, и больше не было
шуток, даже дурацких и болезненных, а  Рабби  стал  рассеян  и  совсем  не
замечал его. Все почему-то ждали Пасхи. И вот она настала.
     Все переоделись в чистое (кроме него - у него не было чистого) и сели
вечерять. Неторопливо беседовали, по очереди макали пасху в блюдо с медом,
мир был за столом, и все любили друг друга, а Рабби молчал и был  печален.
Потом  он  вдруг  заговорил,  и  речь  его  была  полна  горечи  и  тяжких
предчувствий, не было в ней ничего о добре, о любви, о счастье, о красоте,
а было что-то о предательстве, о недоверии, о злобе, о боли.
     И все загомонили, сначала робко, с недоумением, а потом все громче, с
обидой и даже с возмущением. "Да кто же? - раздавались голоса. - Скажи же!
Назови нам его тогда!" - а опасный Иоанн зашарил бешеными глазами по лицам
и уже схватился за рукоять  своего  страшного  ножа.  А  он  тем  временем
украдкой, потому что очередь была не его, потянулся своим куском к  блюду,
и тут Рабби вдруг сказал про него: "Да вот хотя  бы  он",  -  и  наступила
тишина, и все посмотрели на него, а он с перепугу уронил  кусок  в  мед  и
отдернул руку.
     Первым  засмеялся  Фома,  потом  вежливо  захихикал  Петр,  культурно
прикрывая ладонью волосатую пасть, а потом и Иоанн захохотал оглушительно,
откинувшись назад всем телом к чуть не валясь со скамьи. И захохотали все.
Им почему-то сделалось смешно, и даже Рабби улыбнулся, но улыбка его  была
бледна и печальна.
     А он не смеялся. Сначала он  испугался,  он  решил,  что  его  сейчас
накажут за то, что он полез к меду без очереди. Потом  он  сообразил,  что
его проступка даже не заметили. И  тут  же  почему-то  понял,  что  ничего
смешного не происходит, а происходит страшное. Откуда у него  взялось  это
понимание? Неизвестно. Может, родилось оно от бледной и  печальной  улыбки
Рабби. А может быть, это было просто звериное предчувствие беды.
     Они отсмеялись, погалдели, настроение у всех поднялось, они все  рады
были, что Рабби впервые за неделю отпустил шутку и шутка  оказалась  столь
удачной. Они доели пасху, и ему было велено убрать со стола, а сами  стали
укладываться на ночь. И вот, когда он мыл во дворе посуду,  вышел  к  нему
под звездное небо Рабби, присел рядом на перевернутый котел и заговорил  с
ним.
     Рабби говорил долго, медленно, терпеливо, повторял снова и снова одно
и то же: куда он  должен  будет  сейчас  пойти,  кого  спросить,  и  когда
поставят его перед спрошенным, что надо  будет  рассказать  и  что  делать
дальше. Рабби говорил, а потом  требовал,  чтобы  он  повторил  сказанное,
чтобы он запомнил накрепко: куда, кого, что рассказать и что делать потом.
     И когда, уже утром, он правильно и без запинки повторил приказание  в
третий раз, Рабби похвалил его и повел за собой  обратно  в  помещение.  И
там, в помещении, Рабби громко, так, чтобы слышали те, кто не спал, и  те,
кто проснулся, велел ему взять корзину и сейчас же идти  на  рынок,  чтобы
купить еду на завтра, а правильнее сказать - на сегодня, потому  что  утро
уже наступило, и дал ему денег, взявши их у Петра.
     И он пошел по прохладным еще улицам города, в четвертый, в пятый и  в
шестой раз повторяя про себя: кого; что рассказать; что делать потом, -  и
держал свой путь туда, куда ему было приказано, а вовсе не на рынок. И  он
удивлялся, почему черное, звериное  предчувствие  беды  сейчас,  когда  он
выполняет приказание Рабби, не только не покидает его, но даже  как  будто
усиливается с каждым шагом, и почему-то виделись  ему  в  уличных  голубых
тенях бешеные глаза опасного Иоанна и чудился леденящий отблеск на  лезвии
его длинного ножа...
     Он пришел, куда ему было приказано, и спросил  того,  кого  приказано
было спросить, и сначала его не  пускали,  и  мучительно  долго  томили  в
огромном, еле освещенном единственным факелом помещении, так что ноги  его
застыли на каменном полу, а потом повели куда-то, и  он  предстал,  и  без
запинки, без единой ошибки (это было счастье!)  проговорил  все,  что  ему
было приказано проговорить. И он увидел, как странная, противоестественная
радость разгорается на холеном лице богатого человека,  перед  которым  он
стоял. Когда он закончил, его похвалили и сунули  ему  в  руки  мешочек  с
деньгами. Все было именно так, как  предсказывал  Рабби:  похвалят,  дадут
денег, - и вот он уже ведет стражников.
     Солнце поднялось высоко, народу полно на улицах, и  все  расступаются
перед ним, потому что за ним идут стражники. Все, как предсказывал  Рабби,
а беда все ближе и ближе, и ничего  невозможно  сделать,  потому  что  все
идет, как предсказывал Рабби, а значит - правильно.
     Как было приказано, он оставил стражников на пороге, а  сам  вошел  в
дом. Все сидели за столом и  слушали  Рабби,  а  опасный  Иоанн  почему-то
припал к Рабби, словно стараясь закрыть его грудь своим телом.
     Войдя, он сказал, как было приказано: "Я  пришел,  Рабби",  и  Рабби,
ласково освободившись от рук Иоанна, поднялся и подошел к  нему,  и  обнял
его, и прижал к себе, и поцеловал, как иного сына целует отец. И сейчас же
в помещение ворвались стражники, а навстречу им с ужасающим  ревом,  прямо
через стол, вылетел Иоанн с занесенным мечом, и начался бой.
     Его сразу же сбили с ног и затоптали, и он впал  в  беспамятство,  он
ничего не видел и не слышал, а когда очнулся, то оказалось,  что  валяется
он в углу жалкой грудой беспомощных костей, и каждая кость болела,  а  над
ним сидел на корточках Петр, и больше в помещении никого не было, все было
завалено битыми горшками, поломанной мебелью, растоптанной едой, и обильно
окроплено кровью, как на бойне.
     Петр смотрел ему прямо в лицо, но словно  бы  не  видел  его,  только
судорожно кусал себе  пальцы  и  бормотал,  большей  частью  неразборчиво.
"Делать-то теперь что? -  бормотал  Петр,  бессмысленно  тараща  глаза.  -
Мне-то теперь что делать?  Куда  мне-то  теперь  деваться?",  а  заметивши
наконец, что он очнулся, схватил его обеими  руками  за  шею  и  заорал  в
голос: "Ты сам их  сюда  привел,  козий  отброс,  или  тебе  было  велено?
Говори!" "Мне было велено", - ответил он. "А это откуда?"  -  заорал  Петр
еще пуще, тыча ему в лицо мешочек с деньгами. "Велено мне было", -  сказал
он в отчаянии. И тогда Петр отпустил его, поднялся и пошел  вон,  на  ходу
засовывая мешочек за пазуху, но на  пороге  приостановился,  повернулся  к
нему и сказал, словно выплюнул: "Предатель вонючий, иуда!".
     На  этом  месте  рассказа  наш  гусенок  внезапно  оборвал  себя   на
полуслове, весь затрясся и с ужасом уставился на  дверь.  Тут  и  мы  всей
бригадой тоже посмотрели на дверь. В дверях не было ничего особенного. Там
стоял, держа  портфель  под  мышкой,  Агасфер  Лукич  и  с  неопределенным
выражением на лице (то ли жалость  написана  была  на  этом  лице,  то  ли
печальное презрение, а может быть, и некая ностальгическая тоска)  смотрел
на гусенка и манил его к себе пальцем. И гусенок с  грохотом  обрушил  все
свои мослы  на  пол  и  на  четвереньках  пополз  к  его  ногам,  визгливо
вскрикивая:
     - Велено мне было! Белено! Он сам велел! И никому не велел  говорить!
Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..
     - Встань, дристун, - сказал Агасфер Лукич. - Подбери сопли. Все давно
прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть.

http://lib.ru/STRUGACKIE/otqg-zlom.txt

Тогда уж - собратья по заговору.

О Раххале и Саджах....

Но ничего, я думаю, что с возрастом этом пройдет.))))))

Отредактировано Черный модер (2011-09-07 04:38:48)

Подозреваю, что конкретный выбор не столь важен. Были взяты декорации, как в в случае с историей об Иисусе.
Не знаю, я вообще не очень-то задаюсь такими вопросами, когда читаю мастеров по "атмосфере".  Считаю, что препарирование портит впечатление. Есть авторы, которые работают с читателем через интеллект, вот там можно смело доискиваться причин и связей.
Мое мнение.))))

Нет. )) Интересен, но не грызет. 

Близость. Довелось попасться в ту же ловушку, что и "дьяволу Раххалю".     Разумеется, речь о идет не о внешнем совпадении историй.
Впрочем, абсолютно уверен, что и хотя бы кому-то одному из авторов пришлось пережить нечто подобное во всей силе, иначе просто не вышло бы выдумать и описать это безумие.