Кто же такой лейтенант Шмидт, человек, которого после смерти превратили в революционного идола? Многие поколения соотечественников должны были относиться к нему с пиететом, не очень представляя себе ответ на этот вопрос. Кто-то что-то смутное помнил из школьной программы о восстании на крейсере «Очаков», а для кого-то и вовсе это имя ассоциировалось только с «сыновьями лейтенанта Шмидта» из «Золотого теленка».

Между тем это был человек, проживший короткую, но очень драматическую, полную противоречий жизнь.

Сын адмирала Шмидта

На русском военно-морском флоте Шмидты служили несколько поколений кряду. Отец Петра Петровича, тоже Петр Петрович Шмидт, был одним из героев обороны Севастополя, сражался на Малаховом кургане, там же, в осажденном городе, познакомился со своей будущей женой, девушкой из хорошего дворянского рода, приехавшей, чтобы ухаживать за ранеными в госпиталях. Петр Шмидт-старший и его брат Владимир Петрович сделали блестящую карьеру, достигнув контр-адмиральских чинов и высоких должностей на флоте, и мечтали о продолжении семейных традиций. Петр Шмидт-младший с детства грезил морем и, ко всеобщему удовольствию, по окончании гимназии поступил сначала в морской кадетский корпус, а потом в морское училище, из которого в 1887 году был выпущен мичманом.

Молодой человек отличался большими способностями в учебе, отлично пел, музицировал и рисовал. Но наряду с этими прекрасными качествами все отмечали его повышенную нервозность и возбудимость. Корпусное и училищное начальство на странности кадета, а потом гардемарина Шмидта закрывало глаза, полагая, что со временем все образуется само собой: суровая практика корабельной службы вытравливала из флотских «фендриков» и более опасные наклонности.

Но эти упования не оправдались. Вскоре недавний первый ученик по-настоящему крупно всех удивил, женившись на Домникии Гавриловне Павловой – проститутке, имевшей вместо паспорта «желтый билет». Впрочем, тогда было модно среди либерального студенчества, сойдясь с «падшей», пытаться ее спасти: у Куприна об этом написан целый роман «Яма».

Этот брак в прямом смысле слова убил отца Петра Петровича: он проклял сына, а вскоре после того умер. Для самого же оригинала-мичмана после женитьбы возникла перспектива увольнения с позорной формулировкой «за поступки, противоречащие офицерской чести», но, несмотря на то что в кают-компаниях шел ропот, а многие прежние знакомые прервали со Шмидтом отношения, никакой реакции со стороны командования флотом не последовало. От него даже не потребовали объяснений, ибо за мичманом Шмидтом могучим утесом высилась фигура его дядюшки, Владимира Петровича Шмидта, старшего флагмана Балтийского флота. Собственно, большего наказания, чем он сам себе устроил, трудно придумать: даже революционные мифотворцы, замалчивая подробности, непременно отмечали, что «семейная жизнь у Шмидта не сложилась», и во всем винили супругу лейтенанта. Хотя, как в таких случаях украинцы говорят: «Бачили очi що купували».

Как бы то ни было, Домникия Гавриловна Павлова, став супругой Петра Петровича Шмидта, через год после свадьбы родила сына, которого назвали Евгением. Вскоре после этого радостного события лейтенант снова крупно начудил. Явившись на прием к командующему Черноморским флотом адмиралу Кулагину, он закатил в его кабинете настоящую истерику – «находясь в крайне возбужденном состоянии, говорил самые несуразные вещи». Прямиком из штаба мичман был препровожден в морской госпиталь, где его продержали две недели, а при выписке врачи настоятельно советовали Петру Петровичу показаться хорошим психиатрам. Но неприятное дело замяли, и, взяв годичный отпуск «для поправки здоровья», Шмидт поехал в Москву, где лег в клинику доктора Могилевича. Однако, пройдя курс лечения, он все же вынужден был подать рапорт об увольнении. Болезнь его выражалась в неожиданных приступах раздражительности, переходящей в ярость, за чем следовала истерика с судорогами и катанием по полу. Зрелище это было настолько жуткое, что маленький Евгений, ставший свидетелем внезапного приступа отца, так испугался, что остался заикой на всю жизнь.

Не найдя себе дела на суше, через несколько лет Шмидт запросился обратно во флот. Протекция дяди помогла, его опять приняли на службу, определив на канонерскую лодку «Бобр», входившую в состав Сибирской флотилии на Дальнем Востоке. Семья поехала за ним, но Петру Петровичу от этого было только хуже. Жена все его рассуждения и поучения считала придурью, в грош его не ставила и открыто изменяла. Кроме того, Петру Петровичу приходилось заниматься хозяйством и воспитанием сына, поскольку Домникия к домашним обязанностям относилась с прохладцей. Тяготы ли морской службы, семейные ли неурядицы или все вместе угнетающе действовало на психику Шмидта, но через некоторое время у него произошло обострение нервной болезни, которое настигло мичмана во время заграничного похода. Он оказался в морском лазарете японского порта Нагасаки, где его осмотрел консилиум врачей эскадры. По рекомендации консилиума Шмидта списали в запас.

После второй отставки, опять же через семейные связи, Петр Петрович устроился в «Добровольческий флот», а оттуда ушел в «Общество пароходства и торговли», став капитаном парохода «Диана», который занимался перевозкой грузов по Черному морю. Жена оставалась с ним, но семья фактически развалилась: за Домникией волочился шлейф скандальных слухов, а Петр Петрович, спасаясь от них, дома почти не бывал, большую часть года проводя в плаваниях и безвылазно живя в капитанской каюте на «Диане».

Мимо Цусимы

И жизнь его вроде бы относительно устроилась: неприятности оставались на берегу и казались далекими, почти нереальными. Настоящим было море, корабль, на котором он был капитаном, заботы об экипаже, курсе, скорости хода, состоянии машин, погоде – словом, все то, о чем он мечтал с детства, что любил и умел. Это счастье у него отняли, призвав на действительную службу из запаса, когда началась русско-японская война. Тут, конечно, напортачили флотские врачи, признав годным к несению службы на военно-морском флоте не очень здорового человека. Оправданием им может послужить лишь суровая необходимость восполнения потерь, понесенных флотским офицерским корпусом в самом начале войны на Дальнем Востоке.

В третий раз вернувшегося на флот Шмидта, которому тогда было уже под сорок лет, произвели в чин лейтенанта и отправили на Балтику. Его назначили старшим офицером угольного транспорта «Иртыш», готовившегося к переходу на тихоокеанский театр военных действий в составе эскадры Рожественского. Это очень тяжело: побывав капитаном, полновластным хозяином корабля и экипажа, снова перейти в чье-то подчинение. Да и должность «судового дракона» была совсем не для Петра Петровича. В обязанности старшего офицера военного корабля входит поддержание строгой дисциплины, а лейтенант не желал «подтягивать гайки»: у себя на «Диане» он запросто покуривал с матросами, читал им книжки, а они его звали «Петро».

Капитан «Иртыша» считал, что старший офицер-либерал разлагает дисциплину на судне, и мечтал избавиться от этого чудака, свалившегося ему на голову перед дальним океанским походом. Масла в огонь подлила авария во время выхода «Иртыша» в море: случилась она во время вахты Шмидта, и хотя его действия в сложной обстановке фактически спасли корабль, согласно старинной флотской традиции, «крайним» сделали вахтенного офицера, и по рапорту капитана командующий эскадрой посадил лейтенанта под арест. Причин для наказания старшего офицера можно отыскать сколько угодно, ибо он отвечает на судне за все сразу, а потому взыскания сыпались на голову несчастного Петра Петровича, как из кошмарного рога изобилия. Кончилось дело тем, что на стоянке в Порт-Саиде, у входа в Суэцкий канал, лейтенанта Шмидта «по болезни» списали с «Иртыша» и отправили в Россию. Так он волей судьбы избежал гибели в цусимском сражении, в котором сгинуло большинство его недоброжелателей.

Дядя помог и на этот раз: по его просьбе Петра Петровича перевели на Черноморский флот и назначили командовать отрядом из двух миноносцев, стоявших в Измаиле. Но с ним опять приключилась большая неприятность: летом 1905 года у него пропали казенные деньги – целых 2,5 тысячи рублей, – и лейтенант Шмидт не придумал ничего умнее, чем удариться в бега. Через некоторое время его задержали, началось следствие. Судя по сохранившимся материалам, Петр Петрович, как всякий неопытный в таких делах человек, неловко врал и оправдывался, но сколько ни изворачивался, а все же сознался в растрате и дезертирстве. Ему грозил военно-полевой суд, но в который уже раз выручил Владимир Петрович Шмидт, ставший к тому времени сенатором. Он лично внес растраченную племянником сумму и надавил на все возможные рычаги, добившись того, чтобы недотепу уволили с флота по-тихому, без огласки причин. Так Петр Петрович Шмидт осенью 1905 года оказался без определенных занятий и особенных перспектив в Севастополе. Это произошло как раз накануне революционных событий, когда в береговых казармах и на судах зрела матросская «буза».

После опубликования в октябре 1905 года царского манифеста о даровании свобод нижние чины требовали разъяснений, а им сказали, что на них дарованные свободы не распространяются. У входа на севастопольский приморский бульвар по-прежнему красовалась позорная табличка: «Вход с собаками и нижним чинам запрещен»; задерживалось увольнение в запас выслуживших сроки; семьи призванных из запаса с окончанием войны перестали получать пособия, а кормильцев домой все не отпускали, и каждое письмо из дома действовало на служивых сильнее любой революционной прокламации. Все это до крайности накаляло ситуацию в городе и на судах, а начальство, верное заветам старины, стремилось «держать и не пущать», что и привело к первым столкновениям и жертвам.

На «Очаков»!

Шмидт не состоял ни в одной партии. Он вообще избегал «стадности», ибо мнил себя личностью чрезвычайной, для которой все партии тесны. Но когда в Севастополе закипели политические события, он, озлобленный «несправедливостями», примкнул к оппозиции и стал очень активен. Будучи хорошим оратором, Петр Петрович, участвуя в антиправительственных митингах, говорил так резко и энергично, что за радикализм речей был взят под арест. Хотя вскоре его освободили, эти выступления и отсидка на гауптвахте создали ему репутацию революционера и страдальца. Странная фигура приковала к себе внимание публики, и эта странность многим показалась какой-то особенной оригинальностью вождя и фанатичного мученика идеи. Однажды со Шмидтом на митинге случился очередной припадок, и проявление психической патологии толпа приняла за революционную одержимость.

Он был единственным офицером военно-морского флота (пусть и бывшим), ставшим на сторону революции, и поэтому именно к нему обратилась депутация команды крейсера «Очаков», направлявшаяся на собрание представителей команд и экипажей. На стихийных митингах нижних чинов решено было на этом собрании сформулировать их общие требования к начальству, и матросы хотели посоветоваться с «революционным офицером».

Они пришли к нему на квартиру. Шмидт поздоровался с каждым за руку, усадил за стол в гостиной: все это были знаки невиданного демократизма в отношениях между офицерами и матросами. Ознакомившись с требованиями очаковцев, Петр Петрович посоветовал им не размениваться на мелочи (матросы хотели добиваться улучшения быта, условий службы, увеличения выплат и т.д.). Он рекомендовал им выдвинуть политические требования – тогда к ним прислушаются всерьез, и будет о чем «торговаться» на переговорах с начальством.

Совершенно очарованные приемом, матросы-депутаты ушли на свое собрание, а Шмидт стал спешно собираться и облачился в форму капитана второго ранга. В принципе это звание ему автоматически полагалось при увольнении в запас обычным порядком. Но при тех обстоятельствах, при каких он был уволен, его право на ношение кителя было весьма сомнительным. Затем он взял извозчика и поехал к пристани, где отыскал катер крейсера «Очаков», на котором прибыли к берегу депутаты.

Сказав, что собранием команд он назначен капитаном, Шмидт приказал вахтенным доставить его на крейсер. Действовал он почти наверняка: приходившие к нему представители команды рассказали, что после того, как матросы стали саботировать исполнение приказов, офицеры в полном составе покинули корабль. Прибыв на борт «Очакова», Шмидт собрал команду на шканцах и заявил, что по просьбе общего собрания депутатов принял на себя командование всем Черноморским флотом, о чем приказал немедленно известить срочной телеграммой государя императора. Что и было исполнено.

«Очаков» был новейшим крейсером и долго стоял на «доводке» в заводе. Собранная из разных экипажей команда, тесно общаясь с рабочими и растворенными среди них агитаторами революционных партий, оказалась основательно распропагандирована, а среди матросов были свои влиятельные персоны, фактически выступавшие инициаторами если не мятежа, то, по крайней мере, демонстративного неподчинения. Эта матросская верхушка – несколько кондукторов и старших матросов – понимала, что без офицера им не обойтись, а потому признала главенство нежданно объявившегося и решительно настроенного революционного вождя.

К тому же крейсер – огромная боевая машина, для управления которой требуются специалисты, без них «Очаков» невозможно было даже вывести из бухты. В отличие от «Очакова», броненосец «Потемкин» был захвачен в море, уже на ходу, но и там, перестреляв офицеров, восставшие оставили двоих, силой принудив их управлять кораблем. На «Очакове» этого повторить не удалось – офицеры успели съехать на берег, и команда попала в тупиковую ситуацию. Вдобавок «Очаков» только что пришел из учебного похода и без подвоза топлива, продуктов и воды через несколько дней превратился бы в металлическую махину с остывшими котлами, неработающими приборами и механизмами.

Иными словами, лейтенант Шмидт появился как нельзя кстати. Он говорил, что на берегу, в крепости и среди рабочих «его люди» только и ждут сигнала, чтобы начать вооруженное выступление. По словам Шмидта, захват Севастополя с его арсеналами и складами – только первый шаг, вслед за которым надлежало идти к Перекопу и выстроить там артиллерийские батареи, перекрыть ими дорогу в Крым и тем самым отделить полуостров от России. Далее он намеревался двинуть весь флот на Одессу, высадить десант и взять власть в Одессе, Николаеве и Херсоне. В результате образовывалась «Южно-русская социалистическая республика», во главе которой Шмидт видел себя.

Матросские вожаки не устояли, а за ними и вся команда пошла за Шмидтом, как прежде шли крестьяне за неведомо откуда пришедшими раскольничьими «апостолами», вещавшими, что им в сонном видении было открыто место, где всех ждет счастье и всеобщая справедливость.

«Сыновья» героя

Изначально им сопутствовал успех: начальство Шмидта признали команды двух миноносцев, по его приказу были захвачены портовые буксиры, и на них вооруженные группы матросов с «Очакова» объезжали стоявшие на якорях в севастопольской бухте суда эскадры, высаживая на них абордажные команды. Застав врасплох офицеров, мятежники захватывали их и свозили на «Очаков». Собрав таким образом на борту крейсера более сотни офицеров, Шмидт объявил их заложниками, которых грозился вешать, начав с самого старшего по званию, если командование флотом и севастопольской крепостью предпримет враждебные действия по отношению к восставшим. То же самое лейтенант посулил, если не будут исполнены его требования: он желал, чтобы из Севастополя и из Крыма вообще вывели казачьи части, а также те армейские подразделения, которые остались верны присяге. От возможной атаки с берега он прикрылся, выставив между «Очаковым» и береговыми батареями минный транспорт с полной загрузкой морских мин – любое попадание в эту огромную плавучую бомбу вызвало бы катастрофу, сила взрыва снесла бы часть города, примыкавшую к морю.

Планы Шмидта рухнули уже на следующий день: флот не восстал, с берега подмоги не было, а команда минного транспорта открыла кингстоны и затопила корабль с опасным грузом, оставив «Очаков» под дулами артиллерийских орудий. Канонерская лодка «Терец», которой командовал друг детства Шмидта и его однокашник по училищу, капитан второго ранга Ставраки, перехватила и пустила на дно несколько буксиров с очаковским десантом. Крейсер в ответ на это открыл огонь по городу, но получил в ответ шквал огня и после восьми попаданий загорелся.

Сын Шмидта, которому тогда шел шестнадцатый год, прибыл на «Очаков» после того, как отец объявил себя командующим. Вместе с отцом прыгнул за борт, когда начался обстрел мятежного крейсера. Вплавь они добрались до одного из миноносцев, на котором попытались вырваться из севастопольской гавани. Под угрозой артиллерийского расстрела миноносец был остановлен, и на его борт высадили досмотровую команду, которая в носовом отсеке нашла голых Петра Петровича и Евгения Петровича Шмидтов.

Вскоре после ареста Евгения отпустили, под суд он не попал и никаким преследованиям не подвергался. На него пал отблеск революционной славы отца: в многочисленных газетных публикациях о севастопольских событиях непременно упоминали и о нем. Но так как до той поры молодой человек был совершенно никому не известен и взять точных сведений о нем было неоткуда, газетчики указывали разный возраст «мальчика», а имя не упоминали вовсе: чаще всего о нем писали именно как о «сыне лейтенанта Шмидта».

Между тем революционные события в стране продолжали кипеть, и очень скоро после казни лейтенанта на митингах различных партий стали появляться молодые люди, которые, назвавшись «сыном лейтенанта Шмидта», от имени погибшего за свободу отца призывали мстить, бороться с царским режимом или оказывать посильную помощь революционерам, жертвуя устроителям митинга, кто сколько может. Под «сына лейтенанта» революционеры делали хорошие сборы, но так как партий было много и каждый хотел «воспользоваться случаем», то «сыновей» развелось совершенно неприличное количество. Мало того: откуда-то возникли даже «дочери Шмидта»!

Дальше – больше: появились «сыновья», не имевшие к партиям никакого отношения, а работающие «на себя». Газеты, что ни день, писали о поимке очередного «молодого человека, называвшего себя сыном лейтенанта Шмидта», и эта газетная формула буквально навязла в зубах у обывателя. Около года «дети лейтенанта» вполне процветали, а потом, когда со спадом революционных настроений кончились митинги и сходки, на которых можно было обходить с шапкой публику, распаленную до безумия речами ораторов, они куда-то исчезли, сменив, видимо, репертуар.

В советское время «дети лейтенанта» вполне могли возродиться именно во второй половине 20-х годов, точно совпадая с хронологией романа Ильфа и Петрова. Как мы помним, «Сухаревская конвенция» по инициативе Шуры Балаганова была заключена весной 1928 года, а тремя годами ранее, в 1925-м, отмечали двадцатую годовщину первой русской революции. При подготовке праздника ветераны партии к своему немалому огорчению обнаружили, что большинство населения страны совершенно не помнит или вовсе не знает героев, погибших на баррикадах 1905 года. Партийная пресса ударила в колокола, и имена некоторых революционеров были спешно извлечены из мрака забвения. О них написали массу воспоминаний, им установили памятники, их именами называли все, что хоть как-нибудь было связано с ними или даже вовсе не связано.

Петр Петрович Шмидт в этом отношении настоящий рекордсмен: его посмертная слава перешла все разумные границы. Но второпях партийные идеологи прозевали тот факт, что кандидат в революционные идолы, как говорили тогда в комиссиях по партийной чистке, «не благополучен по родственникам». Дело в том, что сын лейтенанта, Евгений Петрович, в 1917-м октябрьского переворота не принял, примкнул к белому движению и до 1920 года сражался против красных. В финале гражданской войны он ушел за кордон и поселился в Праге. Позже перебрался в Париж, где и умер в 1951 году.

Подлинную историю сына лейтенанта от советских людей тщательно скрывали, и это давало козырь аферистам. Революционный миф о лейтенанте и смутная память о том, что у него был то ли сын, то ли сыновья, вполне могли прокормить не один десяток жуликов, гастролирующих по Стране Советов с былинными рассказами о героическом папаше. «Поди ему не дай, что просит, а он накатает жалобу в партийную инстанцию, и потом пришьют политическую близорукость» – примерно так рассуждали бюрократы на местах, снабжая «сыновей» всем необходимым. Отдавали бюрократы не свое, а казенное, так что было не жалко. И вдобавок себя не забывали, списав на подачку «чаду» очаковского героя много больше, чем на самом деле перепадало Шуре Балаганову или Михаилу Самуэлевичу Паниковскому.

Валерий ЯРХО
http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/1593